— Пойдем дальше, — сказал Кожохин. — Рассуждать так рассуждать. Почему «икс» не унес коробку? Зачем поджег дом?
— Этого я не знаю, — Шухов погрустнел. — Это самое слабое место в моей гипотезе. Но проверить ее нужно. Обязательно нужно.
— Как?
— Надо подумать. До сих пор мы считали: сыр-бор горит из-за семи тысяч, в доме нечего искать. Поэтому и топтались на одном месте.
…Когда они пришли в дом Назарова, Шухов обвел взглядом комнату, пошел к двери. На крыльце задержался, оглядел двор.
— Ты меня извини, — сказал он Кожохину. — На крышу ведь не заглядывали?
— Пожарные там работали, — сухо ответил Кожохин. — И я слазил. Поинтересовался.
— Ну не сердись. Не время сейчас. — Взгляд Шухова рассеянно скользил по двору, на котором росло два чахлых дерева да стояла покосившаяся уборная, прислоненная к глухому забору; на мгновение остановился на пустой собачьей будке, потом на бочке для воды, на аккуратно сложенной поленнице. Не на чем было задержаться взгляду, ничто не останавливало внимания: ну где тут можно что-нибудь спрятать? В землю закопать? Некогда было убийце в земле ковыряться. За спиной слышалось ровное дыхание Кожохина. Он тоже смотрел во двор. Потом сказал:
— Обыск назначим?
— Ни в коем случае, — откликнулся Шухов, — Меня не оставляет ощущение, что этот «икс» наблюдает за происходящим, ждет своего часа.
— В телескоп, — усмехнулся Кожохин.
Шухов недовольно отмахнулся. Саркастически заметил:
— Это ты оставь на будущее. Когда задумаешь писать детективный роман, можешь использовать для сюжета.
— Нет, кроме шуток. Взгляните на город. Видите?
— Вижу. Интересно, сколько отсюда по прямой до Эдиного дома? Километра два?
— Может, и два. В телескоп — метров тридцать. Во всяком случае, он, наверное, хорошо различает наши вдохновенные лица. Вы над такого рода гипотезой не задумывались?
— Ерунда, — уверенно сказал Шухов.
— Послушайте, Павел Михайлович. А что, если эта коробка давно зарыта у старика Комарова в подполье? Дом он поджег для отвода глаз. Вы руки его видели? Такие у него, понимаете, самостоятельные руки. Крепкие, жилистые.
— Ты забыл об Иванове? — буркнул Шухов. — В эту версию он не укладывается.
— Ему в нее и не надо укладываться, — сказал Кожохин. — Одного Комарова хватит за глаза. Представьте, что они оба подбирались к Назарову, только с разных сторон. Иванов не успел, помер. А старику удалось.
— Да, — вздохнул Шухов. — Вполне возможно. Но мне моя версия нравится.
— Каждый кулик… — ехидно сказал Кожохин.
Они продолжали стоять на крыльце, перебрасываясь фразами, глядели на двор, на соседние дома, прикидывали, где можно спрятать гипотетическую коробку так, чтобы она была под руками в любой момент.
— Эта баночка, — заметил Кожохин, — довольно размерная.
— Да. Аквариум у него был просторный. И высокий. Соображал Назаров, ничего не скажешь.
Кожохин заглянул в бочку для воды. Шухов укоризненно заметил:
— Не торопись. Ну тебя к дьяволу! Испортить все легко можно.
— Ладно, не буду, — виновато улыбнулся Кожохин. — Но что делать?
— Придем вечером, когда стемнеет. Старика Комарова надо на это время убрать. Вызовем его в отделение на предмет уточнения кое-каких деталей.
И коробка нашлась. Шухов мог торжествовать: его версия подтвердилась. Железная коробка мирно покоилась на крыше уборной, прикрытая грязной тряпкой. Со двора эту вещь увидеть было нельзя, ибо покатая крыша мешала обзору. Кожохин тихо выругался, снимая коробку. Уж очень просто все оказалось. Шухов взвесил коробку на ладони.
— Я же говорил, что мы гениальные ребята, — сказал он.
— Рановато радоваться, — хмуро заметил Кожохин, когда в отделении милиции в присутствии комиссии, созванной по этому случаю, коробка была вскрыта и глазам собравшихся предстали пятьдесят свеженьких пачек, в каждой из которых насчитывалось по десять тысяч рублей. — Банк он ограбил? Вроде такого у нас не водится. Задачка!
— Эта задачка для ученика седьмого класса, — сказал на другое утро Шухов. — Нам надо свою решать. Смотаюсь-ка я в Курск. Самое время сейчас.
Вернулся он через день. Зашел к Кожохину.
— Ну как? — спросил тот. — Подтвердилось с Ивановым? Или опять дырка от бублика?
Шухов положил на стол фотографию.
— Узнаешь?
— Что за черт? — воскликнул Кожохин, вскакивая со стула. — Этого не может быть.
Он перевернул фото: «На память о Ялте». Ругнулся, снова перевернул, рассматривая лица на карточке.
— Нет, вы все-таки объясните.
— А чего объяснять? — спросил, в свою очередь, Шухов. — По-моему, и так яснее ясного.
Кожохин бросил фото на стол. Поднял. Поднес к глазам. На него по-прежнему смотрели два улыбающихся лица.
— Нет, это никуда не годится, — только и произнес он.
— Еще как годится, — сказал Шухов, пряча фотографию. — Эта карточка и мне по мозгам ударила. У Иванова папаша живой оказался. Глухой как пень. И кажется, немножко того, заговаривается. Я уж было совсем отчаялся. Папаша мне про сына толкует, а я слушаю да семейный альбом машинально перелистываю. Ну и вдруг наткнулся на эту фотографию. Смотрю и глазам не верю. На обратном пути в самолете сидел и все думал: в чем же тут фокус? В общих чертах уяснил, как развивались события. Кстати, коробку сохранили?
— Должно быть. А что?
— Как что? Это сейчас единственная вещь, которая поможет уличить убийцу. Его только с поличным можно брать. Улик-то у нас фактически нет. Да, чуть не забыл. Охрана дома ведется. Не сняли?
— Нет.
— Отлично.
— Но как? — простонал Кожохин. — Не могу я сообразить ничего. Когда же был убит Назаров? Ведь без четверти четыре он был жив…
— Растолкую, — пообещал Шухов. — А может, ты сам догадаешься, а?
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Три часа тридцать семь минут.
Поезд мягко тронулся с места. Глухо стукнули буфера. Иванов повертелся в купе, сбегал к проводнице, пожаловался на усталость, попросил поскорее принести постель. Назаров как сел, положил руку на мешок, так и не двинулся никуда. У него болела голова. Ночью спал плохо, все поглядывал на соседа по номеру, встал рано. Иванов же суетился, как стрекоза, заговаривал, смеялся беспричинно. Наконец уселся, раскрыл свой чемоданчик, вытащил колбасу, сыр, бутылку водки, водрузил все это на столик, предварительно сбросив с него лампу, позвал:
— Давай, Витя, подкрепимся малость.
Он уже звал его Витей. Назаров обращался подчеркнуто вежливо: «вы». По имени не называл, приглядывался, пытался сообразить, что за попутчик ему достался. Гадал: не то свой в доску, не то себе на уме. Похож вроде на уголовника. А в общем, черт его знает. От сыра не отказался. Покопавшись в своем чемодане, вытащил банку консервов, вяленую рыбку. Положил на стол:
— Закусочка вот.
Иванов налил полстакана, поднял, повертел перед носом, губами почмокал:
— Твое здоровье, Витя.
Выпил одним глотком, понюхал корочку, принялся рыбку раздирать. Назаров сосал сухой сыр. Сидел, привалившись к мешку спиной, глядел на летящие кусты за окном. Лениво подумал: «Плохо, что вдвоем в купе. Выйти куда понадобится, как быть? Мешок с собой тащить? Глупо, на подозрения наведет. В гостинице уже раз сглупил: догадался, дурак, под голову сунуть». Думать думал, а знал твердо: не расстанется с мешком, не оставит его. Пусть что угодно воображает попутчик. Пусть хоть за ненормального считает. Не бросит Назаров то, что досталось ему, что с неба свалилось, на горящих белых крыльях прилетело.
Дернулась, стукнула дверь, отъезжая в сторону. Проводница белье внесла. Брала рубли, головой качала, на водку поглядывая. Иванов ухмылялся, балабонил что-то. К пяти часам утихомирился. Пиджачок сбросил, на крючок повесил. Ботинки под лавку затолкал. Завалился в брюках под простыню, захрапел. Назаров подождал минут десять, поднялся, бочком пробрался к двери. Мешок нес с собой. Нажал на ручку, отодвинул дверь тихонько, выглянул в коридор. Быстро в туалет сбегал, вернулся, улегся. Иванов забормотал во сне, отвернулся лицом к стенке, задышал ровно.
В девять проводница принесла чай. В вагоне началось движение. К окнам прилепились пассажиры, курили, брились. Двери то и дело открывались. Иванов ушел в соседнее купе, там сели играть в карты, зашумели, устраиваясь, потом затихли.
В обед Иванов забежал на минуту, обшарил глазами купе, водку оставшуюся сцапал и опять к соседям надолго подался. Назарову сказал только:
— Ты не заболел, Витя?
— Да нет, — ответил Назаров и отвернулся к окну.
— Ну и ладно.
Ложась спать, Иванов внимательно оглядел попутчика и сказал, будто продолжая обеденный разговор:
— Чего грустить-то? Домой ведь едешь. Не в тюрьму…
— Чего грустить-то? Домой ведь едешь. Не в тюрьму…
Три часа тридцать восемь минут… Не в тюрьму! В тюрьме, наверное, легче. Думать не надо, бояться ничего не надо. Дыши себе в окошечко зарешеченное, на уголок неба голубого поглядывай.
Не сидел в тюрьме Назаров, не знает он о тюрьме ничего. А вот сумел сам себе тюрьму устроить. В собственном доме с голубыми ставенками. Чем не тюрьма, только что без решеток. Лизу вот еще встретил. Не то полюбил, не то так просто, скуку мужскую отводит. Аквариум завел. Не для рыбок, для денег. Лежат они на дне, песочком присыпаны. Над ними рыбки плавают, хвостами шевелят. К стенкам подплывают, глаза пучат, носами стекло пробуют. Прозрачные стенки, да твердые, не выскочить рыбкам на волю. Чем не тюрьма? Свету много, вода есть, корму Назаров дает им навалом. И богатство тут же на дне лежит. Полмиллиона. А жизнь к пятидесяти подкатывает. «Дети, если верна прямая теорема, это еще не значит, что верна и обратная ей». Как решить эту теорему? Как Лизе сказать? «Куда ты торопишься, Виктор?»
К самолету разбитому он торопился. Отделаться от Иванова торопился. А сейчас куда спешит? Страшно стало. Старика Комарова бояться начал: подозревает что-то хрыч, Лизы боится: не проболтаться бы. Людей сторонится. Много их ходит мимо. А что за люди, неизвестно. Не у всех ведь черные очки, как у слепого.
Домой, сказал тогда Иванов. Подумалось: нет у него дома и не было никогда. Иванов все допытывался, куда Назаров подаваться решил. Соврал, сказал, что на Волгу, к матери едет. И правильно сделал: вон ведь как с Ивановым этим проклятым дело повернулось. А тут с Комаровым что-то неладно выходит. Заявится сегодня вдруг старик Комаров, да и скажет: «А ну-ка, парень, подвинься». Что делать останется Назарову?
«Или убил кого?»
Нет, не убил он никого. А мог бы, пожалуй. Давно уже ту черту перешел, что людей от убийц отделяет. Не знал только, где она пролегла, та черта, не ведал, когда переходил. Женщина леспромхозовская когда еще свой вопрос задавала. На лице, значит, это написано. В глазах, наверное, стоит. А с Лизой загадка. Два месяца живет с ним — и ничего, молчит, глупых вопросов не задает. Неужто не поняла? Или таится? Вдруг и она знает про деньги? Да нет, собирается сейчас Лиза в Харьков, как договорились. И забот у нее почти никаких нету. Дал ей Назаров пачку — на дом, сказал. Семь тысяч. Что это за деньги — кот наплакал. Пятьсот тысяч ей бы показать. Распаять коробку, сорвать обертки да кинуть по квартире. «Видишь, какой к тебе муж идет!» И в глаза заглянуть при этом: что там? Мелькнет ли то, что у Назарова мелькало, когда в зеркало смотрелся? Пустое, холодное, блестящее. И жаркое, как огонь в камельке. Это потом он привык, притерпелся, равнодушно пачки сотенных перебирал, когда перепрятывать приходилось.
А часто перепрятывал, пока не догадался аквариум соорудить. Сначала в печке держал, потом к первой здешней зиме под пол уложил. Да все казалось: бросается в глаза половица покалеченная. И боялся: как придет кто в дом, так Назаров на то место поглядывает, где деньги лежат, не может взора оторвать. Теперь хорошо устроился. На аквариум поглядывать при ком угодно можно. Как там рыбки живут? Не пора ли подкормить? И никому невдомек, что не нужны рыбки Назарову, что на деньги он взгляды бросает, справиться с собой не может.
Год пролежали тысячи в подводном царстве. Нынче срок приспел: вынимать их надо. Опять будет мучиться, от чужого глаза прятать, дрожать. Как от Иванова прятал тогда. Да не уберег, уследил Иванов воровским глазом своим. На четвертый день поймал он Назарова, когда тот сверток из мешка вынул, пачки потуже перевязывал: растрепалась упаковка в дороге.
— Ты, Витя, инкассатор, что ли?
Оглянулся, диким криком захлебнулся, деньги к груди прижал. Уследил Иванов все-таки, сумел незаметно в купе забраться. Стоит ухмыляется, руку протягивает.
— Да ты не пугайся, — сказал будто ласково, а сам смотрит нехорошо: к деньгам как к магниту тянется. Отпрыгнул Назаров, мешок за спину спрятал, а сказать ничего не может: в горле комок какой-то застрял, никак не проглотит.
— Сколько увел? — деловым тоном спросил Иванов. — Да ты что, очумел совсем от радости?
— Уйди, — прохрипел наконец Назаров. — Уйди, а то зашибу ненароком.
— Ну это еще мы будем поглядеть, — сказал Иванов спокойно. — Давно я приметил, что не в себе ты, Витя. И мешочек бережешь, как здоровье свое драгоценное. Думал, гостинцы какие везешь. И смотри-ка, угадал почти. Ну так как, говорить будешь? — закончил он жестко, будто приказал.
— Не обязан, — выдавил Назаров.
— Да ведь это как сказать. Мне, может, и не обязан. А вдоль этой линии милицейских отделений, как сельдей в бочке, понапихано. Там что скажешь? Дипкурьером представишься? Рожа у тебя не дипломатическая, не поверят. И мешочек не такой, в каком меморандумы доставляют.
Поезд стал замедлять ход. Замелькали пристанционные постройки, «Уйду сейчас, — подумал Назаров. — Остановится поезд, и уйду».
Но не ушел. Иванов спиной к двери встал, ножичек вынул, поигрывает. И вдруг ручка у двери дергаться стала. Иванов ножик в карман, отодвинулся. В купе новый пассажир ввалился. Иванов засуетился, затормошил Назарова. «Пойдем, Витя, на вокзал сбегаем, коржиков купим, яичек». Потащил Назарова из вагона. «А мешочек-то оставь, товарищ за ним поглядит. Вы уж, пожалуйста, мы в момент обернемся». И понял Назаров, что сила на него наехала, не вырваться теперь, не отбояриться. Пошел за Ивановым, как телок на веревке. Тот в самом деле к ларьку повел, коржиков купил, бутылку пива. В вагон вместе вошли, а в тамбуре остановился Иванов и попридержал Назарова за локоток.
— Поговорим.
— Не о чем, — отрубил Назаров. Однако чувствовал: что скажет ему Иванов, то и будет. Понял, что настигла его, видно, судьба и не отпустит, как ни просись.
— Откуда деньги?
Рассказал Назаров про самолет. «Подкрепление в банк везли, значит, — сообразил Иванов. — Послереформенные денежки». И деловито осведомился:
— Сколько загреб?
— Пятьсот тысяч.
— Ого, — удивился Иванов. — Везет мне. Недаром еще на вокзале потянуло меня к тебе, Витя. Будто знал. Значит, так: тридцать пачек я себе заберу, тебе двадцати за глаза довольно. Поделим сейчас же, в уборной.
— А пассажир?
— Что пассажир? Хотя, действительно. Неудобно таскать это хозяйство по вагону. В глаза может броситься. Ладно. До Москвы вопрос останется открытым.
И до самой Москвы не отпускал Иванов Назарова от себя ни на шаг. В карты играть больше не ходил, водки не покупал, за Назаровым, как за любимой женой, ухаживал. А Назаров пообвыкся, первый страх сбросил, соображать принялся, что можно в этом случае предпринять. Жалко ему было тридцать пачек ни за что отдавать. Планы разные строить начал. Думал: заснет Иванов, а ему исчезнуть незаметно удастся. Не вышло: стерег тот Назарова, как кошка мышкину норку, при каждом слабом ночном шорохе голову вскидывал. Много способов избавиться от Иванова перебрал Назаров, а подходящего все не находилось. Положился на случай. И случай этот представился.
На перрон они вышли вместе. Иванов Назарова чуть не под руку держал. Балагурил, торопил. Назаров резонно возражал:
— Народу много. Ну где тут мешок открывать. Враз засекут, и попадемся мы как миленькие.
— В скверике сядем, — тащил его Иванов в сторону от площади.
Назаров упирался.
— Поедем-ка подальше от центра, — сказал он.
Покрутились они на площади, в метро вошли. Тут Назаров и выказал еще раз свою сообразительность. Разменяли в кассе гривенник, по пятачку в руки взяли. К турникетам подошли, когда хлынула в вестибюль толпа с очередной электрички, Иванов о подвохе не подумал, сунул монету в щель. Шагнул Иванов вперед, а Назаров замешкался с пятаком у соседнего автомата и вдруг круто повернул назад, зацепил мешком какого-то человека, ругательство в спину заработал, но не оглянулся даже, рванул через вестибюль к выходу. Слышал только, кричал Иванов, пытаясь пробиться сквозь узкий проход, уже загороженный какой-то бабкой с чемоданом. Толпа напирала на него. Дежурная у автоматов за руку схватила, застрял в этой пробке Иванов, завяз как таракан в тесте. «Догоню! — орал. — Из-под земли выну гада!»
Не вынул. Растворился Назаров в московском многолюдстве. На другом вокзале билет купил в первый же поезд, а утром вылез в незнакомом городе. На работу оформился, дом купил, стал свой срок доживать. Жалел об одном: брякнул тогда Иванову о родине своей, волжском городке и отрезал этим себя уже навсегда от матери, от старого дома, от детства. Догадывался, искать будет его Иванов, не захочет запросто от даровых монет отказаться. Боялся: вдруг найдет. Так под двойным страхом и жил все эти годы, глядел на белый свет из окошечка с голубой ставенкой, как рыбка из аквариума, думы тяжелые думал, к старику Комарову приглядывался с опаской, сон свой золотой по ночам смотрел, а потом мокрую рубашку ощупывал, курил, перед стеклянной посудиной стоя. И бежали мысли по кругу, по кольцу, из которого не предвиделось выхода.