На Смертный Суд мог прийти любой из родичей. Другое дело, что говорить могли лишь те из мужчин, что уже женаты и имеют потомство. На мгновение Таши порадовался, что, по крайней мере, Тейко рта раскрыть не дадут. А если попробует свое кричать – вмиг заставят примолкнуть. Высоким правом судить в роду владели лишь девять человек. Пятеро старейшин, главы семей, Бойша, как вождь, Матхи, как шаман, Ромар, как… как Ромар, и девятый – мастер Стакн. Да, и еще могла говорить – но не выносить решение – самая старая из матерей, последний отголосок былой власти йог.
Как они решат? Что присудят? – терзался Таши, грызя кулак. В который раз он пытался угадать, что в мыслях у того или другого из стариков, что вольны обречь на смерть Унику.
Ромар… ну, с этим ясно. Костьми ляжет, чтобы выгородить любимицу.
Да только хватит ли его слова? Не всем по нраву колдун Ромар; может статься, прекословить начнут только лишь потому, что ОН это сказал.
Стакн. Мягкий он, добрый, хороший, не то что камни его. Великий искусник. Сам без жены остался – девушки той семьи, к которой мог свататься, по сердцу не пришлись, и мягкий Стакн проявил твердость.
Говорят, сохнул в молодости мастер по красавице из своей семьи, потому и ходит в бобылях. Если это правда, то сейчас Стакн безразличен не будет, вот только что ему больная память подскажет: защитить того, кто посмел пойти против жестокого закона или же покарать? Вразуми мудрый Лар мастера на доброе решение!
Муха. Странный он, этот Муха, щупленький, кажется – одним пальцем свалишь; ан нет. Худой, да жилистый; покрепче иных, у кого плечи в ворота не сразу проходят. Семья его издавна рекой живет, лучшие рыбаки все родом оттуда. И Муха – главный. Реку любит – не сказать как. Головой не больно-то светел, а все до единого рыбьи хитрости да ухоронки знает. Муха мужик не злой, прошлой осенью за Таши заступался, но последние дни ходит мрачный как туча – обмелела Великая, ушла вода… что-то дальше будет. Ох, не оберешься беды с Мухой, коли обиду за реку начнет на Унике отыгрывать.
Туран. Из нижнего селения. Упорный и упрямый как сам Лар-прародитель.
И крепко за старину держится. Зачем, почему, отчего – не важно. Обычай – и все тут. Жестокий человек Туран. Если роду надо – значит надо. С этим все ясно, пощады ждать нечего, будь ему хоть родной сын.
Бараг. Его семья большей частью в дальнем выселке обитает, возле горных лесов. Говорят, они с великанами дело частенько имеют… Хитер Бараг, тороват – но, вроде б, не злой.
Свиол. Этот в пахотных делах сведущ. Его семья, пожалуй, самая многочисленная в роду. А вот охотники их подкачали. Тейко, правда, из ихних будет… Вот этот уж точно не пощадит. Таши вздрогнул.
И, из старейшин последний – Лат. Таши досадливо сморщился, вспомнив главу своей семьи. Вообще-то полагалось бы Лату сидеть выше прочих старейшин – потому что из этой семьи вышел нынешний вождь, Бойша. Власть Старшего в семье велика, иные и вождями помыкать умели – да только Лат не таков. В рот Бойше смотрит, слова поперек не скажет. И на советах всегда молчит – до тех пор, пока вождь слово не изронит. Лата уж и спрашивать перестали. Зачем? Бойшу они и сами услышать могут.
Матхи, шаман. От него-то, понимал Таши, более всего зависит – что станет с Уникой. Ловок шаман. Говорить красно умеет. Слова плетет – что искусный мастер Стакн желвак кремня обкалывает. Каждое слово – по месту. С одной стороны, обязан шаман закон поддерживать, обычай блюсти, потому что кому ж, как не ему, знать, что предков да Мать разгневать может, а что нет. И умен Матхи, и хитер, даром что слепец. Может так дело повернуть, что люди Унику тут же начнут камнями забрасывать… чтобы потом на них же бездыханное тело спалить. А может – и так, чтобы оправдали. Велика власть шамана. Он волю предков толкует.
Ну и остался последний. Бойша, вождь. Хороший вождь… и к Таши по-людски относится. На испытании душой болел за него. Девчонку специально выбрал, чтобы попригожее… Старался для Таши, а тот ему одну неприятность за другой. Как ни поверни, а сегодня Бойше тяжко придется… Вождь обычаями повязан еще больше чем шаман. И воины посильнее его найдутся, и охотники поудачливее, а уж на реке Мухе и вовсе равных нет. И если сам вождь древний закон отринет… что ж будет тогда?
Таши лежал, наблюдая, как народ течет через ворота, торопясь занять места вокруг судилища. Сам суд увидят едва ли несколько десятков; услышит, наверное, сотня – а остальным придется довольствоваться тем, что впереди стоящие перескажут.
Женщины идут, мужчины… Отцы дочерей ведут – чтобы знали, наверное, каково со своими братьями блудить. Много народу. Все, кто мог, на ком работы неотложной нет – все появились.
Толпа, сгрудившаяся вокруг судьбища, внезапно раздалась, освобождая дорогу. Шли те, кому решать Уникову участь.
Впереди шел Бойша. В правой руке вождь сжимал священную дубинку зеленого нефрита, а левой – вел Унику. И хотя от мелового холма до площади перед воротами немалое поприще, но Таши видел, что девушка шагала, гордо подняв голову. Больше она ничем не могла сказать за себя: на суде у нее не будет слова; она сейчас – на полпути между Живой страной и Мертвой. А такие должны молчать.
Вторым шел Матхи. Тоже понятно почему. Не проступок судят, а преступление против рода. В таком деле даже тень судимой вредоносна. И шаман должен уберечь соплеменников от беды. Ради Смертного Суда Матхи облачился как для большого камлания. На лице – страшная маска Хавара, свирепого духа Справедливости, что следит за вынесением приговоров.
Ромар и Стакн брели рядом. Безрукий колдун опустил голову; мастер же что-то горячо ему втолковывал. Дорого бы дал Таши, чтобы услыхать эти слова…
Следом выступали старейшины – и парень разглядел непреклонно-свирепое выражение Турана. Ох, не к добру…
Люди разом приутихли, хотя следом за старейшинами еще валили опоздавшие; собрался почитай что весь народ. Даже самые древние старики не помнили Смертного Суда. Разве что Ромар… но колдун такими памятками не делился.
Толпа, словно вода, смыкалась за спинами проходивших набольших рода.
Наступила тишина. На земле расстелили шкуру громадного зубра – на нее опустился Бойша, сел на пятки, положив поперек колен священный нефрит.
Руку Уники он выпустил и девушка осталась стоять посреди пыльного круга.
Таши казалось – ее взор ищет кого-то в толпе… уж не его ли?
Расселись и старейшины. Каждый – на специальную, для таких случаях хранимую шкуру. Конечно, не зубра. На шкуре предка может восседать только вождь.
Ромар и Стакн, как шли, так и сели рядом. Колдун не поднимал головы, а говорливый мастер все продолжал ему что-то негромко втолковывать.
Говорить осталось недолго – вождь поднимет священный нефрит и придет молчание.
На ногах остались лишь Уника и Матхи. Шаман не может сидеть, он – посредник между предками и живущими, он – между небом и землей.
А! Вот и Тейко… Таши почувствовал как сжались кулаки. Не утерпел незадачливый соперник, приперся-таки на судилище… да еще, гляди-ка, в первые ряды просунулся… Ишь, как глаза горят, за три полета стрелы видно.
Двигались, пихались, толкались еще недолгое время. Наконец Бойша медленно поднял дубинку вождя.
И – разом как обрезало. Замерли. Застыли. Окаменели. Смотрят. Ждут, что вождь скажет. Ему начинать суд.
– Дети Лара! – могучий голос Бойши разносился далеко окрест, так что Таши в своем укрывище слышал его ясно. – Должно нам сегодня судить прозывавшуюся Унику, дочь Латы. В чем ее вина – назову и да услышат меня предки! И пусть не останется тех, кто скажет – не знал-де я. Зачала прозывавшаяся от Таши, брата своего…
Обычно люди так не разговаривают, сегодня вождь говорит обрядовым слогом. Уники уже нет среди живых. Она – на полпути. Даже имени у нее не осталось. Потом, ежели оправдают, имя вернут. А коли осудят, тогда имя больше не потребуется. Не станет такого имени в роду, и никто более этим словом дочь не назовет. А что Таши назван братом Унике, так это тоже обряд. Раз они из одной семьи – значит, брат и сестра, и не может быть меж ними брака.
– От мангаса, дрянь!!! – взвизгнул вдруг Тейко.
Народ охнул: совсем ополоумел парень! Вождя прервать!
Ни на миг не замедлил Бойша своей речи. Только раз взглянул на крикуна – и Тейко разом осекся. Под взглядом вождя разве что Ромар глаз не опустит.
Сейчас бы могли и скрутить крикуна. Но – верно, цепко помнил Бойша, кого в жены добивался Тейко; пожалел на первый раз, понял сердечную боль, что порой и разум затмить может.
– Зачала от Таши, охотника, человека. Зачала от того, кто в ее семье рос. Теперь должно нам судить ее. Говорите, старейшие! А кто горлопанить станет… того утихомирим.
Первыми говорить должны старики. Вождь с колдунами слушают. Их слово последнее. Им решение изречь. Хотя… не бывало такого, чтобы пошел вождь поперек приговора старейших вкупе с колдуном, шаманом и мастером…
Сейчас бы могли и скрутить крикуна. Но – верно, цепко помнил Бойша, кого в жены добивался Тейко; пожалел на первый раз, понял сердечную боль, что порой и разум затмить может.
– Зачала от Таши, охотника, человека. Зачала от того, кто в ее семье рос. Теперь должно нам судить ее. Говорите, старейшие! А кто горлопанить станет… того утихомирим.
Первыми говорить должны старики. Вождь с колдунами слушают. Их слово последнее. Им решение изречь. Хотя… не бывало такого, чтобы пошел вождь поперек приговора старейших вкупе с колдуном, шаманом и мастером…
Таши замер, прислушиваясь. Нет, ничего не слыхать. Замолк вождь и гадай, что происходит. Теперь и близстоящие не все расслышат. Старейшины горло рвать не станут. Таши сжал зубы, мучительно сощурился, стараясь хотя бы рассмотреть получше, что происходит перед воротами, по выражению лиц догадаться о словах.
В толпе произошло какое-то движение, и Таши с ужасом увидел, как в центр, под взгляды людей вышла согнутая седая старуха. Подняла иссохшую руку, не то требуя внимания, не то сходу принявшись проклинать, закричала тонко, слов издали не разобрать, одни взвизги.
Старая Крага! Первой начала, ведьма! Всякий знает, что нет большей ревнительницы старины, чем эта старуха. Болтали – быть бы ей йогой… да не успела, прошло их времечко. Можно представить, что она там говорит…
Таши застонал и упал лицом в ладони.
Не слишком довольны были и охотники. Дело серьезное, не женское. Но если по совести рассудить, то еще в недавние времена семейные дела одни бабы разбирали. Вот и гадай, слушать старуху, али нет. А вернее – слушаться ли ее. Говорить у Краги полное право, как-никак шестерых сыновей родила, и у каждого уже свои дети.
– Не стали мудрых матерей слушать – и вот вам! – запричитала Крага. – Времена вернулись беззаконные! Опомнитесь, люди, неужто опять вам захотелось, чтобы земля от гнева камни да валуны вместо хлеба рожать начала? Чтобы чудище невиданное родилось – детям нашим на погибель, чужинцам да мангасам на радость?! О чем рассуждать собрались, родовичи?!
Девка закон отринула да еще и священную шкуру рожениц похитила, а вы топчитесь, как будто не знаете, что делать! Ну так я вам скажу: предать ее смерти! Отдать Матери-Земле!
По толпе прокатился вздох. Лютую казнь требует старая. Приговоренную нагой закапывают в землю, чтобы одна голова торчала, и ждут, когда придет неторопливая смерть. Потом забрасывают землей. Великая Мать вберет в себя преступившую закон и не прогневается на своих детей.
Люди понимали, почему злая бабка первой сунулась в круг. Видно хотела сразу настроить старейшин на угодное ей решение. Последний оплот женской власти – это браки. Кому из какой семьи жен брать. Коли этот обычай рухнет, то останется мудрым бабам только травничать да детишкам носы вытирать. И никого не удивило, когда Матхи кивнул, будто соглашаясь, и сказал:
– Напутала ты, мать, видно памятью ослабела. В землю окапывать положено, если кто родича смертью убьет. А тут проступок другой.
Крага выпрямилась, тяжело дыша. Казалось, взгляд ее навылет пронзит Унику – а той хоть бы что. Девушка стояла, опустив голову и безучастно ждала… чего? Будто и не ее судили вовсе…
По толпе прошел легкий шелест. Первое слово упало против Уники, а то, что шаман возразил старухе, так все понимала, что это он против ведуньи сказал, а не в защиту преступницы. Хотя право судить у женщин отнято, но слово Старшей кое-чего значит, она не за одну себя, а за всех женщин говорит. Так просто ее слово не отринешь и не отбросишь. Женщины как и встарь – сила, у каждого человека мать есть, в каждом доме хозяйка управляется. И уж если старухи на кого разобидятся, много чем досадить смогут.
Однако Бойша и глазом не моргнул.
– Ты сказала, Крага. Мы тебя услышали. Теперь сядь и дай изречь мужчинам.
– Мне позволь, вождь, – поднялся Ромар и разом наступила такая тишина, что слышно было как мошкара звенит над потной толпой.
Слово Ромара – это не вопли глупой Краги. Частенько бывало, что говорил колдун против большинства, но никогда в важных делах не ошибался и слово свое против законов и обычаев не обращал. Что-то сейчас будет?
– Родовичи! – Ромар произносил слова негромко, но слышали его отчего-то даже те, что стояли в задних рядах. И хоть не обрядовым слогом говорил колдун, но казалось, будто песню поет. Порой и единое слово смысл речи переменяет. Родичи, это те, кто сегодня живет, кто рядом стоит, вместе с тобой кусок хлеба ест. А родович – то всякий член рода, живой или мертвый – неважно. Для всех детей зубра говорил Ромар, и для предков, и для ныне живущих, а это не каждый может. Крага, вон, тоже родовичей поминала, а слыхали ее прадеды, али нет – то неведомо. Вот сейчас – всем слышно:
– Родовичи! Старшины! Ты, Матхи, и ты, Бойша! Послушайте меня, допрежь чем судить. Что-то не припомню я, чтобы прежде приговаривали мы кого-то к смерти. В песнях о таком поется, а на живой памяти не было. Не попусти Лар и сегодня…
– Так она же… – завопил было Тейко, но соседи тотчас зажали ему рот. Вот уж точно ополоумел – сначала вождя, а теперь и колдуна перебить!
– За что судим Унику, дочь Латы? – Ромар медленно обвел всех взглядом. – Сказано, что она и Таши из одной семьи. Но значит ли это, что они и впрямь родня по материнским линиям? Вспомните, Пакс, дед Латы – разве не взял он в жены черную девушку с юга? А у них родилась Мота, которую взял в жены Кирит, а Мота – родила Лату. Так где же общая мать у этих детей? Так я говорю, родовичи? Так, старшины?
Ромар сделал паузу. Бойша, прищурившись, смотрел на безрукого старика, лицо вождя оставалось непроницаемо, но Ромар, знавший как облупленного любого члена рода и давно научившийся понимать несказанное, видел, что Бойша мысленно упрашивает его: ну, поднажми же еще чуть-чуть, поднажми! И даже не столько за Унику болел душой вождь, а просто деление на семьи стояло ему поперек глотки. Каждый год по осени начинались беды, трудности и неразбериха. Парни оставались холостыми, девушки не могли найти женихов, а все из-за дурного старушечьего уклада. Давно бы пора этот обычай похерить, но здесь не только матери воспротивятся, но и старейшины.
Пока род на семьи делится, у них в руках какая-никакая, а власть. Но ежели сами старейшины признают, что потомки пришлых невест хоть и числятся в семье, но как бы не совсем, то такое решение быстро порушит неугодное положение вещей.
Матхи опустил голову, уставившись в землю незрячими глазами. Стакн, пригорюнившись, крутил в пальцах осколок кремня, словно ему не терпелось скорее взяться за работу. Остальные старшины глядели на Ромара молча и с недоумением – он что, их за беспамятных считает? Думает, не помнят они, кто кому и кем приходится? Что же шаман молчит?
А Матхи стоял, равнодушно наклонив голову, словно к чему-то внимательно прислушивался, и не было ему никакого дела до речей, что произносятся тут…
– Так говоришь, – кивнул Стакн.
– Отчего разгневалась Мать-Земля на Ларову дочь, что легла с его сыном? Да оттого, что у Шура и сестры его, дочери Лара, и в самом деле общая кровь была, а не одно наименование! Слышите, на самом деле одна кровь! А здесь? Не отыскать нам общей праматери для Таши и Уники! Нет в них одной материнской крови, и, значит, не за что на нас Матери-Земле сердиться!
Род зашумел. Загудел, встревожено, зло, точно дикие лесные пчелы, у которых бортник забирает их сладкое сокровище. И шум этот, разнесшийся далеко окрест, очень не понравился Таши.
Ромар стоял, словно собираясь говорить дальше – однако, сжав могучие кулаки, напротив него поднялся Туран, старшина нижнего селения.
– Красно говоришь ты, Ромар. Мудрый ты человек, то всякий знает. И предков ты помнишь, не только по именам. Все верно. Но вот только одного ты не говоришь: нарушила закон девка или нет? Я не знаю, настоящая в ней кровь или какая другая, а вот закон, обычай, уложенье рода нашего, они нерушимы. Или Таши с этой девкой уже не из одной семьи?..
– Или мало нам реки мелеющей! – внезапно выкрикнул Муха странным, высоким голосом, каким не мужчине, а обиженному ребенку кричать впору.
– Верно! – тотчас подхватил Свиол. – Или мало нам горя и бедствий?
Вы, что же, не видите, как сердятся на нас предки? Или карлики эти, на птицах ездящие – благо? Не с того ли они появились, что дочь Латы закон и честь отринула?..
Дела… всегда Свиол с Мухой на ножах были, а ныне, глянь-ка, заодно!
Таши не мигая глядел на Свиола, размахивающего руками, и догадки одна мрачней другой бродили в его голове. Можно представить, о чем кричит старейшина. Злится на Унику, что дала от ворот поворот Тейко, внуку его брата. Еще Таши подумал, что из лука Туны легко уложил бы злобного старика… Подумал – и сам ужаснулся этой мысли. Такое одному мангасу пристало!..
После слов Свиола Матхи наконец соизволил медленно поднять голову.
Разговоры о воле предков – его удел. И никому в него вступать не положено.