Он не стал расспрашивать Сьюзен о том, как та перенесла поездку от своего дома до его лечебницы, чтобы избежать малейшей опасности хоть намеком напомнить больной о ее агорафобии. Вместо этого он принялся красноречиво воспевать красоту шторма, как если бы ненастное утро было столь же ярким и жизнеутверждающим, как живопись Ренуара. Когда он описывал удовольствие от прогулки под дождем, в холоде и сырости, то казалось, что это занятие должно так же успокаивать душу, как и отдых на пляже в умеренно жаркий солнечный день.
Слушая его, Сьюзен сбросила плащ и вручила его Марти. Она начала улыбаться. Выражение беспокойства покинуло ее лицо, разве что в глазах затаились остатки напряжения. И когда она, сопровождаемая доктором Ариманом, покинула приемную и перешла в его кабинет, то двигалась уже не как старуха, а как молодая девушка, которую нисколько не пугает внушительный вид на побережье океана с четырнадцатого этажа, ожидавший ее за окнами.
То успокоительное воздействие, которое несколько мгновений общения с доктором оказали на Сьюзен, как всегда, произвело на Марти сильное впечатление. Она совсем было решила не говорить с ним о своем беспокойстве за подругу, но сразу же изменила свое решение и, прежде чем он прошел вслед за Сьюзен в кабинет, спросила, не мог ли он уделить ей минуту-другую.
— Я сейчас же присоединюсь к вам, — сказал он Сьюзен и закрыл за ее спиной дверь.
Сделав бок о бок с Ариманом несколько шагов к середине комнаты, Марти сказала, понизив голос:
— Доктор, меня волнует ее состояние.
Улыбка психотерапевта действовала столь же успокаивающе, как кресло у домашнего очага и горячий чай со сладкими песочными коржиками.
— Дела у нее идут очень хорошо, миссис Родс. Я очень доволен и не мог бы даже ожидать лучшего.
— А не могли бы ей помочь какие-нибудь лекарства? Я читала, что антидепрессанты…
— В ее случае применение антидепрессантов было бы очень серьезной ошибкой. Наркотики — это не всегда выход, миссис Родс. Поверьте, если бы они пошли ей на пользу, я сразу же выписал бы рецепт.
— Но она находится практически в том же состоянии, что и шестнадцать месяцев тому назад.
Ариман вскинул голову и посмотрел на собеседницу так, словно подозревал, что она дразнит его.
— Вы на самом деле не заметили никаких изменений в ее состоянии, особенно за последние несколько месяцев?
— О нет. Множество. И, мне кажется… конечно, я никакой не специалист, не врач, но за последнее время Сьюзен, кажется, стало хуже. Намного хуже.
— Вы правы. Ей становится хуже, но это совсем не плохой признак.
— Не плохой? — переспросила вконец расстроенная и сбитая с толку Марти.
Ощущая глубину тревоги Марти, возможно интуитивно сознавая, что причины ее беспокойства кроются не только в волнении за судьбу подруги, доктор Ариман подвел ее к креслу и сам уселся рядом.
— Состояние агорафобии, — объяснил он, — почти всегда проявляется внезапно и крайне редко развивается постепенно. Интенсивность страхов при первом приступе расстройства бывает практически такой же, как и при каждом из следующей сотни. Так что, когда наблюдается изменение в их интенсивности, это часто указывает на то, что пациент находится на грани крупного достижения.
— Даже если страхи усиливаются?
— Особенно в том случае, когда они усиливаются. — Ариман помолчал, колеблясь. — Я уверен, вы понимаете, что я не могу нарушить врачебную тайну, обсуждая детали конкретного случая Сьюзен. Но вообще-то агорафобики часто уходят в свои страхи как в убежище от мира, видят в них способ избежать столкновений с другими людьми или же уклониться от своих собственных, особенно травмирующих переживаний. Таким образом они находят в изоляции некое извращенное утешение…
— Но Сьюзен ненавидит свое состояние, из-за которого она стала пленницей в собственной квартире.
Врач кивнул.
— Ее отчаяние глубокое и подлинное. Однако владеющая ею потребность в изоляции оказывается сильнее, чем даже мучения, которые она испытывает из-за ограничений, накладываемых на нее фобией.
Марти знала, что временами Сьюзен, казалось, цеплялась за пребывание в своей квартире скорее потому, что она была там счастлива, а не потому, что так уж сильно боялась внешнего мира.
— Если пациент начинает понимать, чем его так привлекает одиночество, — продолжал Ариман, — если он наконец начинает осознавать реальную природу той душевной травмы, от которой старается укрыться, то порой, как ни парадоксально, он может уцепиться за агорафобию еще более отчаянно. Обострение симптомов обычно означает, что больной предпринимает последнюю попытку укрыться от правды. А когда эта попытка окончится неудачей, то он наконец-то окажется лицом к лицу с тем, чего он на самом деле боится — и это не открытое пространство, а что-то гораздо более личное и внутреннее.
Марти в целом понимала смысл того, что ей объяснял доктор, но все же ей было трудно принять мысль о том, что значительное ухудшение состояния больного служит знаком его предстоящего выздоровления. В минувшем году продолжительная битва ее отца с раком проходила под знаком неуклонного ослабления сопротивления больного, и в конце этого пути не было никакой радости победы — только неизбежная смерть. Конечно, психологическую болезнь нельзя сравнивать с физической болезнью. Однако…
— Ну, что, миссис Родс, удалось мне привнести немного покоя в ваши мысли? — В глазах Аримана сверкали искорки юмора. — Или вы считаете меня совсем уж психоболтуном?
Марти была покорена его обаянием. Множество дипломов, украшавших кабинет доктора Аримана, его репутация лучшего специалиста по лечению фобических расстройств в Калифорнии, а возможно, и во всей стране, его острый ум — все это помогало ему завоевать доверие пациента в не меньшей, если не в большей степени, чем манера поведения у постели больного.
Она улыбнулась и помотала головой.
— Нет. Единственная болтушка здесь — это я. Мне кажется… Я чувствую себя так, словно допустила какую-то большую промашку.
— Нет, нет, нет. — Он успокаивающим жестом положил руку на плечо Марти. — Миссис Родс, я не в состоянии выразить, насколько велика ваша роль в восстановлении психики Сьюзен. Ваше влияние на ее мысли куда сильнее, чем я могу надеяться достичь. Вы ни в коем случае не должны стесняться высказывать мне ваши вопросы и сомнения. Ваша забота о Сьюзен — это скала, на которой она держится.
Голос Марти окреп.
— Мы дружим с детства, большую часть жизни. Я так люблю ее… Я не могла бы любить ее сильнее, даже если бы она была моей сестрой.
— Именно об этом я и говорю. Любовь может сделать гораздо больше, чем терапия, миссис Родс. Не у каждого пациента есть кто-то любящий его вроде вас. Сьюзен так повезло в этом отношении.
Глаза Марти затуманились.
— Она кажется такой потерянной, — тихо проговорила она. Рука психотерапевта слегка пожала ей плечо.
— Она найдет себя. Поверьте мне.
Она верила ему. И действительно, он настолько успокоил ее, что она чуть не заговорила о своих собственных треволнениях, которые обрушились на нее этим утром: тень, зеркало, меццалуна, зазубренный край автомобильного ключа…
Сьюзен в кабинете ожидала начала сеанса психотерапии. Это время принадлежало ей, а не Марти.
— Вы хотели спросить о чем-то еще? — поинтересовался доктор Ариман.
— Нет, теперь все в порядке, — ответила она, поднимаясь с кресла. — Спасибо. Большое вам спасибо, доктор.
— Верьте в успех, миссис Родс.
— Я верю.
Улыбнувшись, он одобрительно поднял большой палец, вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.
Марти прошла по узкому коридорчику в другое помещение, где стояли шкафы с историями болезней. Это комната была меньше первой приемной, но была выдержана в том же стиле.
Здесь, так же как и в большой приемной, одна дверь вела в кабинет доктора Аримана, а другая открывалась в коридор. Наличие двух выходов из кабинета гарантировало, что пришедшие на прием пациенты и их спутники, если таковые окажутся, не столкнутся с пациентами, уходящими после сеанса, обеспечивая таким образом посетителям психотерапевта сохранение тайны их визитов.
Марти повесила плащи на вешалку, находившуюся на стене подле выхода.
Чтобы скоротать время, она принесла с собой небольшую книжку, триллер, но была не в состоянии сосредоточиться на сюжете. Ни одна из жутких вещей, происходивших в романе, не волновала ее так, как реальные события этого утра.
Вскоре Дженнифер, секретарь доктора, принесла чашечку кофе — черного, без сахара, как любила Марти, — и шоколадный бисквит.
— Я не стала спрашивать вас, хотите ли вы чего-нибудь покрепче, а просто решила, что в такой день кофе будет в самый раз.
— Вы совершенно правы, Дженни. Спасибо.
— Я не стала спрашивать вас, хотите ли вы чего-нибудь покрепче, а просто решила, что в такой день кофе будет в самый раз.
— Вы совершенно правы, Дженни. Спасибо.
Когда Марти впервые пришла сюда вместе со Сьюзен, то была удивлена принятой здесь ненавязчивой любезностью. Не имея никакого опыта общения с психиатрами, она все же была уверена, что такая вдумчивая забота не является обязательным атрибутом этой профессии, и до сих пор пребывала в очаровании от царившей здесь атмосферы.
Кофе был крепким, но не горьким. Бисквит был превосходным; следовало спросить у Дженнифер, где она его купила.
Смешно — одно хорошее печенье может внести спокойствие в мысли и умиротворить мятущуюся душу.
Спустя некоторое время она смогла вчитаться в книгу. Язык оказался хорошим, сюжет — интересным, а персонажи — яркими и живыми. Роман ей по-настоящему понравился.
Вторая комната для посетителей очень хорошо подходила для чтения. Тихая. Без окон. Без раздражающего музыкального фона. Ничего не отвлекало.
Одним из действующих лиц романа был доктор, любитель хокку, традиционных японских трехстиший. Высокий, красивый, наделенный сладким голосом, он, стоя у огромного окна и глядя на шторм, декламировал хокку:
Марти решила, что эти стихи прекрасны. И эти краткие строчки совершенно точно передавали настроение, возникавшее при виде январского дождя, хлеставшего по побережью за окном. Прекрасны оба — и зрелище шторма, и хокку.
Тем не менее хокку потревожило ее. Оно оказалось навязчивым. За прекрасными образами скрывалось зловещее намерение. Внезапно на Марти нахлынуло с трудом осознаваемое беспокойство, ощущение того, что все вокруг на самом деле не такое, каким кажется.
Что со мною происходит?
Марти почувствовала, что теряет ориентацию. Она вдруг обнаружила, что стоит, хотя совершенно не помнила, как поднялась с кресла. И, ради бога, что она здесь делает?
— Что со мною происходит? — На сей раз она задала этот вопрос вслух. Потом она закрыла глаза, так как ей нужно было расслабиться. Ей нужно расслабиться. Расслабиться. Верьте…
Постепенно к ней возвращалось самообладание.
Она решила провести оставшееся время за книгой. Книги — это хорошее лекарство. В книге можно затеряться, забыть свои неприятности, свои страхи. А эта книга особенно хорошо годилась для того, чтобы укрыться от действительности.
ГЛАВА 10
Единственная свободная комната в «Новой жизни» находилась на втором этаже; оттуда открывался прекрасный вид на хорошо ухоженный сад вокруг лечебницы. Королевские пальмы и папоротники бились на ветру, а по клумбе кроваво-красных цикламенов пробегали волны.
Капли дождя били в стекло с такой силой, что можно было подумать, что идет град, хотя Дасти и не видел подскакивающих ледяных бусинок.
Его одежда уже почти высохла. Скит сидел в кресле, обитом синим твидом, и бесцельно листал древний номер «Тайм».
Комната больше походила на частное жилище, чем на обитель временных постояльцев. Единственная кровать была накрыта покрывалом в желтую и зеленую клетку. Тумбочка, отделанная светлым несгораемым пластиком под буковое дерево, и такой же небольшой гардероб. Почти белые стены, ярко-оранжевые занавески, изжелта-зеленый ковер. Когда мы отправимся ко всем чертям, дизайнеров, которые разрабатывали это помещение, призовут отделывать подобные квартиры для вечной жизни.
За приоткрытой дверью находилась ванная; можно было разглядеть тесную, как телефонная будка, душевую кабину.
В углу зеркала, укрепленного над раковиной, был наклеен красный ярлык — «ЗАКАЛЕННОЕ СТЕКЛО». Разбитое, оно рассыпалось в мелкие Крошки, не образуя острых осколков, которыми можно было бы перерезать себе вены.
Хотя помещение выглядело вполне скромно, пребывание в нем стоило изрядных денег, так как качество ухода в «Новой жизни» находилось на куда более высоком уровне, чем меблировка. В медицинской страховке Скита, естественно, не было формулировки «я-был-дураком-и-разрушал-свое-здоровье-и-теперь-мне-нужно-поставить-мозги-на-место». Поэтому Дасти уже выписал чек за проживание и питание в течение четырех недель и подписал обязательство оплатить услуги психотерапевтов, врачей, адвокатов и медицинских сестер в зависимости от того, сколько их потребуется.
Поскольку это был уже третий курс лечения, который проходил Скит (и второй в «Новой жизни»), Дасти начинало казаться, что для того, чтобы можно было надеяться на успех, требовались, пожалуй, не физиологи, врачи и психиатры, а мудрецы, чародеи, ведьмы и волшебный колодец.
Скиту предстояло, вероятно, провести в «Новой жизни» самое меньшее три недели. Возможно, шесть. Из-за того, что он совершил попытку самоубийства, несколько медиков должны были непрерывно наблюдать за ним по крайней мере три дня.
Даже с учетом заключенных наперед контрактов на отделку зданий и новой игры по «Властелину Колец», которую разрабатывала Марти, они не смогут в этом году провести длительный отпуск на Гавайских островах. Вместо этого они вполне смогут поставить на заднем дворе несколько фонарей в виде тики[12], носить рубашки-алоха, крутить компакт-диск Дона Хо и устраивать луау — так на Гавайях называют пир на открытом воздухе, — в котором луау, то есть осьминога с листьями таро, заменит консервированная ветчина. Вообще-то это тоже должно было оказаться прекрасно. Любое время, проведенное вместе с Марти, было прекрасным, и неважно, на каком фоне это время протекало, — залива Уайми или крашеного дощатого забора, огораживавшего их цветник.
Когда Дасти присел на край кровати, Скит бросил выпуск «Тайма», который держал в руках.
— С тех пор как они перестали печатать голых девок, журнал стал просто поганым. — Дасти промолчал, и Скит встревожился: — Эй, братец, это была просто шутка, а не бред от наркотиков. Я сейчас, пожалуй, не на высоте.
— Когда ты там находился, все было куда смешнее.
— Да. Но после того, как полет закончится, трудно оставаться веселым, сидя на обломках. — Его голос дрожал, как волчок, замедляющий свое вращение.
Барабанная дробь, которую выбивают по крыше капли дождя, обычно действует успокаивающе. Но теперь ее звук угнетал, служил пугающим напоминанием о тех снах, которые в течение нескольких прошедших впустую лет навевали наркотики.
Скит прижал кончики пальцев с бледной морщинистой кожей к векам.
— Я заглянул себе в глаза в зеркале ванной. Словно кто-то харкнул комками болезненной мокроты в пару грязных пепельниц. Дружище, и ощущение в них такое же самое.
— Тебе нужно еще что-нибудь, кроме зубной щетки? Какие-нибудь свежие журналы, книги, радио?
— Не-а. Ближайшие несколько дней я постараюсь спать побольше. — Он смотрел на кончики пальцев, будто ожидал увидеть на них прилипшие куски глаз. — Я ценю это, Дасти. Я не стою этого, но я это ценю. И я так или иначе расплачусь с тобой.
— Забудь об этом.
— Нет. Я так хочу. — Он медленно осел в кресле, словно это плавилась восковая свеча в форме человека. — Это важно для меня. Вдруг я выиграю кучу денег в лотерею или еще как-то повезет. Кто знает? Ведь такое может случиться.
— Может, — согласился Дасти, потому что он верил в чудеса, хотя и не верил в лотерею.
Явился санитар первой смены, молодой американец азиатского происхождения по имени Том Вонг. Увидев на его лице уверенное спокойствие опытного работника рядом с ребяческой улыбкой, Дасти поверил, что оставляет брата в надежных руках.
В истории болезни было записано имя пациента — Холден Колфилд-младший, но когда Том прочел его вслух, Скит очнулся от своей летаргии.
— Скит! — резко сказал он, выпрямившись в кресле и сжав кулаки. — Так меня зовут. Скит и только Скит. Никогда не называйте меня Холден. Никогда. Как я могу быть Холденом-младшим, когда мой лживый засранец-папаша вовсе не был Хопдъном-старшим. Я мог бы стать Сэмом Фарнером-млад-шим, но и так не смейте называть меня! Если вы станете называть меня иначе, чем Скит, то я разденусь догола, подожгу свои волосы и выброшусь в это дурацкое окно. Вам все ясно? Вы, наверно, не хотите, чтобы я покончил с собой, бросившись голым и пылающим в ваш миленький маленький садик?
Том Вонг, улыбнувшись, помотал головой.
— Только не в мою смену, Скит. Пылающие волосы — это, наверно, удивительное зрелище, но уверен, что вид твоего голого тела не доставит мне удовольствия.
Дасти с облегчением улыбнулся. Том выбрал совершенно верный тон.
— Вы совершенно правы, мистер Вонг, — сказал Скит, снова резко откинувшись в кресле.
— Пожалуйста, называйте меня Томом.