— Ну что, господин зять, — срывающимся от волнения голосом произнес отец Гериной супруги, — похоже, что тебе к выздоровлению еще один шанс подоспел, и, похоже, какой-то невероятный.
— Что вы имеете в виду? — Гера уже на последних нотах своей фразы вдруг понял, что бумага в руке тестя — это настоящая индульгенция и пропуск в новый мир. Он словно бы увидел листок с каракулями другим, спектральным зрением: тесть, словно развоплотившийся дух, состоящий из воздуха, мантии и еще какой-то чепухи, держал в руке горящий бесчисленным золотом свиток, на котором красным было начертано что-то очень важное. И выглядел этот свиток, будто его только что с мясом вырвали из книги Гериной судьбы, скатали для солидности в трубку и протянули Герману со словами: «Ну, ладно, хватит тебе на ремонте простаивать, ты еще не ржавая посудина и вполне можешь себе побегать по морям, по волнам и, конечно, под нашим флагом».
— Петенька, чтоб ему всю его дальнейшую жизнь только по лепесткам роз ходить и никогда не оступиться, позвонил из Кремля. Ты ведь знаешь, что он…
Гера, в горле у которого будто зашуршал не ведающий влаги песок пустыни Каракумы, лишь кивнул.
— Ну, и я ему рассказал о том, что ты сейчас собой представляешь, — важно, добавив значимости в голосе, продолжил тесть, — так прямо и выразился, мол, спасите парня, а то он так и помешается возле компьютера, и порукой тому будет его толком «ничегонеделание».
— А он? — Герин голос шуршал, как хвост варана о песок.
— Ну а что он… Он-то человек благородный, хоть и болтают о нем черт знает что. Вот. — Тесть наконец, видимо, решил, что пришло время заканчивать прелюдию, и протянул Гере листок быстрым, кинжальным жестом. — Это его новый телефонный номер. Звони, баловень судьбы. Кажется, фортуна вновь решила тебя как следует отлюбить…
Разговор с Петром, краткий, состоящий из суммы нескольких обоюдообщих предложений, был лишь логической необходимостью. Рогачев, абсолютно не разбавляя свои слова эмоциями, поприветствовал Геру так, словно они расстались даже и не вчера, а несколько часов назад, и в конце добавил:
— Завтра в десять утра ты должен быть в моем кабинете. Вход через Спасские ворота, слева бюро пропусков. Паспорт не забудь, а так у меня все. До завтра.
— Да завтра, — почти в унисон получилось у Геры, и он пошел выбирать костюм для завтрашней встречи.
Почти весь его гардероб, за исключением нескольких вольнодумных толстовок, пары-другой джинсов и еще какой-то неформальной мешковины, без дела висел в шкафу. Гера провел пальцем поперек вытянувшейся перед ним галереи пиджачных рукавов и, чуть подумав, вытянул из шкафа черный в полоску итальянский костюм. Критически поглядел на него, причем со стороны могло показаться, что не только человек глядит на костюм, но и костюм глядит на человека. Они словно оценивают друг друга так, как это обычно делают расставшиеся и случайно вдруг встретившиеся любовники. В голове мужчины вертится:
— Интересно, ее задница все еще такая же упругая на ощупь?
А в голове женщины тонкой воговской сигареткой начинает тлеть мысль:
— Интересно, он все еще может делать это ТАК?
Как правило, из этих встреч ничего не получается, а иногда двое, успев понять и принять за данность то, что случайной их встречу считать просто смешно, вновь оказываются в одной постели и наутро или совсем уж расстаются: жизнь больше никогда не столкнет их, либо все у них начинается по новой.
Так и с официальной, придающей статус и долго не ношенной по причине потери оного одеждой. После долгой разлуки «костюмчик» может и «не сесть» как прежде. Однако Гера, подойдя к зеркалу, с удовлетворением отметил, что костюм, похоже, простил ему и темный шкаф, и тоску своих брюк по соприкосновению с дорогой кожей автомобильно-офисных кресел: сидел он, как и прежде, отлично и все еще продолжал быть «его костюмом».
Настя подошла к нему сзади, обняла за плечи, повернула к себе:
— Знаешь, на кого ты похож?
— Только не говори мне ничего ироничного, малыш, я сразу потеряю первые молекулы неохотно возвращающейся ко мне уверенности.
— Нет-нет. Я лишь хотела сказать, что ты в этом костюме словно ветеран, надевающий каждый год свой парадный мундир с наградами. Выглядит очень трогательно.
— Фигня это все, — отшутился Герман, — я не на парад иду перед мавзолеем искры вышибать. Я, малыш, ветеран запаса: Родина сказала «надо», и вот я уже на пункте резервистов, а так как звание у меня, сама знаешь, не «рядовой», то впереди все только самое приятное: спецпаек, спецблиндаж, спецмашина с синими блестящими штуками на крыше и много еще чего.
— Ты забыл о двух вещах, — Настя внезапно помрачнела и отошла к окну, за которым поливал холодный ноябрьский дождь, — ты забыл про походную жену и о том, что на войне тебя могут убить.
— Ерунда. Жена у меня есть, походные обозные шлюхи опасны для здоровья, а убивать меня уже пробовали. Прорвемся.
Настя отвернулась к окну и ничего не сказала.
В зоне понимания
Герман отпустил такси возле входа в ГУМ со стороны Ильинки. Некоторое время смотрел, как желтая машина уносила в себе воздух того промежуточного, переходного мира, в котором он, Гера, жил все это время с момента возвращения из черной трубы. Наконец огни таксомотора растворились где-то в ноябрьской серости Москвы, и Герман смело шагнул на брусчатку Красной площади. Чеканя шаг и выпятив подбородок, говорящий праздношатающимся по площади туристам, что этот парень «по другой части», он пересек главную площадь страны и, поднявшись по ступенькам, оказался внутри неприметного домика слева от Спасской башни. Это вполне аутентичное и очень крепкое на вид строение и было бюро пропусков, где выдавали право входа на территорию небожителей. Небольшое помещение оказалось пустым, ибо бюро пропусков не знало очередей, и в одном из «окошек» за пуленепробиваемым стеклом виднелось лицо парня лет двадцати пяти. Парень чем-то смахивал на звезду боевиков актера Лундгрена в молодости — исполнителя ролей зловещих Ивана Драго и Николая Ряженко: безжалостных отмороженных солдат Советского Союза. Лицо «табельщика», как мгновенно обозвал про себя парня Гера, не выражало ровным счетом ничего, и лишь его розово-молочный цвет говорил о том, что парень все же не киборг, со вживленным в гипофиз чипом, а вполне земное, человеческое существо.
— Здравствуйте… — начал было Герман, но «Лундгрен» прервал его. Отрывисто и тяжело произнес ожидаемым баском:
— Паспорт.
Гера положил документ в прорезь лотка ездившего под пуленепробиваемым стеклом окошка и увидел, как «Лундгрен», даже не взглянув на странички паспорта, сразу запихнул его в прорезь какого-то аппарата. Аппарат зашумел, послышалось несколько «пикающих» компьютерных звуков, и двойник Лундгрена уставился в стоящий прямо перед собой монитор. Прошло несколько минут, во время которых, подумал Гера, каменнолицый парень прочел на своем мониторе все, что только было известно о нем, Германе Кленовском, официальным государственным заведениям. Процесс этот затянулся настолько, что Гера, переминаясь с ноги на ногу, мысленно предположил, что парень либо медленно читает, либо официальным государственным заведениям известно о Германе Кленовском чересчур много.
Наконец лоток вернулся из-под пуленепробиваемого стекла, и в нем лежали паспорт и магнитная карточка с напечатанными инициалами Геры. Держа перед собой и паспорт, и карточку, словно это были какие-нибудь регалии, наподобие державы и скипетра, Гера обогнул Спасскую башню и попал в помещение, для которого не подходило никакое другое название, кроме как «караулка». В «караулке» Герин паспорт еще раз подвергли тщательной проверке двое офицеров с боксерскими перебитыми носами. Его карточку вновь запихнули в прорезь железного ящика. После этого на укрепленном в углу мониторе появились Герины фамилия, имя и отчество. Один из перебитых носов еще раз сверил надпись на мониторе с именем в паспорте и вернул его и карточку Гере со словами:
— Проходите. Знаете куда?
Гера, который к тому времени несколько оробел при виде всех этих суровых «барбосов» (именно так он всегда называл любого охранника — «барбос»), пискнул:
— В девятый подъезд.
— Напра-нале, — не вполне точно, но очень четко выпалил «барбос», и Гера, попутно расшифровывая услышанные координаты, на нетвердых уже ногах пошел сперва направо, вдоль знаменитой Кремлевской стены, а после того, как увидел над одной из дверей табличку 9, перешел через дорогу и, подойдя к тяжелой дубовой двери, взялся за медную скобу ручки. Перед тем как войти, он повернул голову назад, словно искал что-то, какой-то поддержки, но сзади никого не было: пуст был двор за Кремлевской стеной. Герман мгновенно вспомнил сказку «Снежная королева», тот самый эпизод, когда Герда попадает в садик ведьмы, а в том садике царит вечное лето. Здесь, на территории Кремля, за высокой кирпичной стеной, словно навечно поселилась осенняя сумеречная хмарь лесного болота. Мрачности добавляло и соседство с кладбищем, устроенным красными жрецами в Кремлевской стене. Как известно, над болотами вечно мечутся нечестивые души тех, кого даже в ад не пускают, и Гера почувствовал это еле уловимое смятение, непокой, злобу душ тех, чей пепел приняла в себя красная кирпичная стена. Он взглянул на небо: низкое, налитое миллиардами холодных капель, но так и не увидел во всем этом скоротечно уловленном глазом и мозгом пейзаже никаких знаков для самого себя. Тогда он широко улыбнулся и произнес:
— Вновь довелось оказаться в хорошей компании, — поправил на запястье часы и вошел внутрь.
…Они сидели каждый на положенном ему месте: Рогачев за своим огромным столом, Гера за столом для посетителей. Разговор еще не начался. Не было произнесено ни слова с того момента, как Гера пересек порог кабинета своего бывшего шефа. Они просто смотрели друг на друга. Гера, скорее, потому, что считал невозможным отвести взгляд от внимательно изучающих его глаз Рогачева. А тот смотрел так, словно пытался убить Геру этим тяжелым и довольно недружелюбным взглядом. Наконец Герман решил, что пауза не только затянулась, но и выглядеть стала гротескно.
— Петр, если это некая немая сцена из спектакля, то я не успел выучить свою роль.
Рогачев явно ждал его слов и был готов к чему-то похожему. Он мгновенно «потушил» тяжесть во взоре, изменил позу: из напряженной она превратилась в доброжелательно-нейтральную. Петр даже «неформально» зевнул, что, казалось, окончательно развеяло тучи под потолком кабинета.
— Как себя чувствуешь?
Гера кивнул:
— Спасибо, вашими заботами.
— Ну ладно-ладно, — миролюбиво произнес Рогачев, — кто же мог предположить, что ты окажешься настолько живучим. Мне сообщили, что ты умер в тот же день, когда в тебя стреляли. Тогда, сам понимаешь, была неразбериха, паника. Я перепроверять не стал, да и, согласись, не имел на то никакой охоты. Ведь ты меня пытался облапошить. Ты хоть понимаешь, что Бориса посадили во многом благодаря тебе?
Гера усмехнулся:
— Петр, я боюсь показаться невежливым, но ведь мы оба теперь прекрасно знаем, что он сел бы в любом случае. Так зачем было палить деньги понапрасну. Кстати, что с ними стало? Ведь я тогда оставил все и сбежал, а кто «нашел» эти деньги, для меня до сих пор загадка.
Рогачев усмехнулся в ответ, откинулся на спинку кресла, недобро глянул на Геру:
— Знаешь, есть такое выражение «деньги на базе» — это значит там, где им положено быть. Так вот, все мои деньги находятся на базе. Подчеркиваю, все, даже те, которыми ты столь неосмотрительно поделился с адвокатом Гадвой.
Гера вспотел. Сиденье стула показалось ему раскаленной сковородой, и он принялся ерзать на нем, словно швабра по полю для керлинга. Рогачев тем временем продолжал:
— Твоя хитрожопость вышла тебе боком настолько же, насколько для меня она даже оказалась, если можно так сказать, выгодной. Короче, все те тридцать миллионов вернулись ко мне.
Гера вцепился пальцами в край стола так сильно, словно хотел вырвать из столешницы кусок:
— А мои… Мои деньги?!!! Они тоже?..
— Да, — Рогачев с улыбкой кивнул, — и они тоже…
Гера почувствовал, что от волнения у него отнялись ноги. Во всяком случае, он перестал их чувствовать.
— Отдайте, — прохрипел он, — отдайте! Зачем вам мои деньги?! Прошу вас!
Рогачев сделал жест, словно закрывал Герману рот. Жест этот он подкрепил веским и протяжным «бля-а-а». Так и сказал:
— Бля-а-а, — зевнул, — заткнись. Заткнись и слушай, что я тебе скажу. — Убедившись, что Гера приходит в себя, Петр продолжил: — Я тебя позвал не для того, чтобы ворошить прошлое. Мы оба прекрасно знаем, что ты вор, но вор с большим списком разнообразных талантов, и, как я недавно выяснил, среди них есть еще и литературный.
Гера, который пытался взять себя в руки и был относительно спокоен лишь внешне, рассеянно спросил:
— Что вы имеете в виду?
— Гера Клен — это ты?
— Ах это… Ну, это так, простое увлечение бывшего крупномасштабного, как вы изволили выразиться, вора, находящегося ныне на пенсии по состоянию здоровья. За мемуары мне браться рановато, а вот такие рассказики как-то отвлекают от невеселой действительности, в которой я оказался, отойдя от дел.
Рогачев качнулся вперед:
— Что, так соскучился по настоящему делу?
— Ну а как вы думаете? С такой горы скатиться и остаться при этом в живых для того, чтобы всю жизнь только и помнить собственное падение, — это ли не скука смертная, мягко говоря?
Раздался звонок, Рогачев сделал Гере знак и поднял трубку пластмассового аппарата с гербом вместо диска:
— Да. Да. Нет. Кто? А в какой он фракции, в смысле, куда он хочет? Ах, вот даже как?! Ну, так назови ему стандартную цену. Что? А ты не знаешь разве? Зона понимания — пятнадцать. А ты за него не думай: ему свой комбинат надо спасать, а если он думает в Женеве отсидеться или в своем еврейском конгрессе бучу поднять, то мы и в Женеву запрос об экстрадиции настрочим — не впервой. А на конгресс его я лично положить хотел, нам сионисты не указ, пока еще в России живем, а не в Израиле. Что значит, ты думаешь, для него это дорого? Так и фракция дорогая, милый мой. А если он к правым клоунам захотел, то там да, там зона понимания пять, но гарантий никаких, сам понимаешь. Так что ориентируй его на пятнаху и скажи, что дальше все станет только дороже. Инфляция же везде, ха-ха-ха! Все, давай, пока.
Положив трубку, Рогачев взглянул на Геру. Тот, похоже, все «уловил» и теперь сидел и ухмылялся.
— Чего так развеселился?
— Да так… «Зона понимания» напомнила кое-что. У нас, простых торгашей, правда, не такой сленг в ходу, но расценки тут у вас бодрые.
— А ты как думал? У нас и товарчик высший сорт: места в Думе или в сенате. Их ящиками или там упаковками продавать не станешь, товар штучный. Вот и цены поэтому такие.
— И что, берут?
— А ты как думал? Я ведь и сам за себя заплатил, как ты догадываешься, и не смешные пятнадцать миллионов, а намного больше. Зато теперь решаю вопросы так же, как ты когда-то в своих магазинах решал. Этому «зеленый», а тому «кирпич» и в Лондон на вечное поселение. Знаешь, сколько в Лондоне народу из «Юксона» осело? Сотни человек! А знаешь почему? Да потому, что пожадничали себе здесь, так сказать, «вид на свободное жительство» продлить. Простые секретарши, помнишь у нас с Борей в приемной сидели? — простые секретарши с собой по миллиону долларов «кэшем» в чемодане привезли. Поэтому здесь за продление вида на жительство с них и просили соответственно, а это значит отдай все и чуть больше. Вот лондонская московская диаспора и пополнилась сразу человек на триста, а потом еще… А на чужбине даже с деньгами житье не очень-то веселое. Особенно в Европе. Общество таких не принимает и считает, вполне справедливо, что все новые русские эмигранты сплошь и рядом жулье высшей пробы, пожадничавшее занести у себя на родине. Слышал сейчас разговор? Дело вот в чем: есть некий гусь по фамилии Кентор. Еврей, разумеется. У него еще папашу при совдепах не-то расстреляли, не-то посадили за воровство, но не в этом дело. Так вот этот Кентор, потратив килограмма два свинца и пару копеек, приобрел комбинат один, мирового значения. Первое время его никто не трогал, а сейчас, после того как Борю закрыли, на таких вот Кенторов потихоньку стали наезжать. Ну а этот владелец комбината, почувствовав, с какой стороны ветер дует, решил обезопаситься, неприкосновенность получить. Обратился ко мне, через моего же человека. Я теперь такие вопросы решаю, что тебе и не снилось.
— И… что же вы ему, поможете?
— Не знаю… — Рогачев зачем-то посмотрел на потолок, словно ожидал там что-то увидеть, но ничего такого не увидел и продолжил: — Тут ведь дело такое, если с первого раза человек заартачился, значит, ему второй заход в два раза дороже станет. Как говорил предводитель Воробьянинов: «Торг здесь не уместен». Тем более что этот Кентор решил под себя три тысячи гектаров землицы рублевской подмять. Там заводик один есть, конный. Так вот Кентор этот и еще один, такой же, приятель его по прозвищу Безя, решили у заводика землю отчикать и построить на ней доходные дома. Сейчас, конечно, у нас везде сплошная политкорректность, но как-то неправильно, что евреи землей торгуют. Как ты считаешь?
Герман всплеснул руками:
— Господи, Петр! Да вы ли это! Я вас просто не узнаю! Куда делся ваш здоровый «бизнесменский» цинизм?! Откуда все это, я имею в виду, насчет евреев? Ведь когда вы работали с евреем Борей Хроновским, то как-то не задумывались о том, кто именно ваш партнер по национальности?
— А ты не вспоминай, что было. Что было, то прошло. У меня сейчас положение другое, а положение всегда обязывает. Мне, говоря откровенно, наплевать, кто там по национальности этот Кентор. Пусть хоть зулусом будет, хоть алеутом. Мне на три тысячи гектаров земли не наплевать, видишь ли. И ему, — Рогачев ткнул пальцем за плечо, туда, где висел на стене портрет с двигающимся взглядом, — не наплевать. Чересчур кусок жирный всего для двух человек. А если человек в состоянии такой кусок сожрать и не подавиться, то пусть за это свое умение занесет малость. Пойми, Гера, — вдруг с жаркой откровенностью заговорил Рогачев, — у нас никакого капитализма в стране нету. У нас феодализм. Вот есть король, — он вновь ткнул пальцем в портрет на стене, — он первый среди равных, как и положено. А у короля есть вассалы, которым король нарезал участки для проживания и эксплуатации с целью извлечения процентов. Но ведь не просто так нарезал-то, не за красивые глаза, понимаешь?! Король, он, прежде всего, о государственных интересах печется хотя бы потому только, что если с этим государством что-то случится, то ему королем негде станет быть. А в государстве еще и народишко проживает, и армия есть, и еще много чего. А для того чтобы с государством ничего не случилось хотя бы в ближайшие несколько лет, надо, чтобы народишко хоть как-то жил и при этом не думал, по крайней мере, о том, что он станет жрать завтра. Армия должна на маневры ездить, а то если она на маневры ездить не станет, то ей захочется кое-чего посерьезнее маневров, а тогда переворот, вассалов под корень, и все в минусе. Вот это в двух словах и есть та самая вертикаль, понял?