- Это Роман Сенчин, - уточняет Сергей, - его рассказы я тебе по Интернету тогда посылал.
- Я понял, понял, - кивая мне с симпатией и одновременно вроде как с укоризной, отзывается Дима. - Очень приятно!..
- И мне, - тоже киваю и пытаюсь широко улыбаться, - очень приятно. Сергей о вас рассказывал.
Серегин брат по отцу живет в Америке, в каком-то средненьком штате, работает химиком на сахарном заводе... Уехал отсюда, когда уезжать стало не только модно, но легко и безопасно, - на грани восьмидесятых и девяностых. Там во второй раз женился, родился у него сын, потом дочка... Как-то Сергей сообщил, что отослал ему несколько моих вещей; брат пришел в ужас - хотел, мол, приехать посмотреть, как стало в России, уже настроился, а теперь, после таких рассказов, все желание пропало. Но вот - решился. Пересилил, значит, свой ужас...
Сергей откупорил бутылку вина с этикеткой на нерусском языке.
- А я - ваше продегустирую, - говорит Дима, вкручивая штопор в горло "Арбатского".
Я сижу оглядываю кухню с ее тумбочками, ножами, баночками для специй, дуршлагом, поварешками разных размеров, кошусь на хозяина Сергея, увлеченно режущего сыр тонюсенькими пластиками, на его молодую жену, напоминающую олененка, и завидую их безоблачной семейной жизни, этой уютной кухоньке... Хотя нет, не совсем она безоблачна, их жизнь. Когда знал их до свадьбы, они явно души друг в друге не чаяли, а теперь, через год после свадьбы, так однозначно это утверждать нельзя...
- Что ж, за встречу, за знакомство! - поднимает Дима бокал.
- Да, - отвечаю; чокаясь, интересуюсь: - Вы сегодня приехали?
- Сегодня в пять утра по Москве. Разбудил вот наших молодоженов.
Сергей и Люба переглядываются, и в их глазах сейчас столько нежности, что мне опять становится стыдновато.
Отпили из бокалов. Дима вслух строит планы, куда надо сходить, с кем встретиться за те дни, что он будет в Москве. Спрашивает Сергея о каких-то родственниках, знакомых, потом спохватывается, извиняется передо мной:
- Вам-то, наверно, Роман, кисло наши междусобойчики слушать. Простите... Вы, если не ошибаюсь, в Литературном институте сейчас преподаете?
- Мой учитель, - шутливо замечает Сергей.
- Да так, - говорю, - громко сказано - преподаю. Я вообще-то как бы ассистент у Александра Евсеича...
Разговаривать об институте, о писательстве совершенно не хочется, но у нас с Димой нет других общих тем - его брат, бывший студент-физматовец, вот стал вдруг писателем, студентом Лита, и я тоже писатель, этот институт закончил и теперь в нем работаю.
- Молодцы, ребята. Печатаетесь, заграничная командировка наметилась. Премии, Серега говорит, получаете.
В голосе Димы вроде как и искренняя доброжелательность, уважение даже, но за этим слышится что-то, напоминающее иронию. Или, может, за рубежом у всех такая интонация...
- Да, - отмахиваюсь несколько наигранно, - сейчас столько премий, что почти каждая вещь из журналов что-нибудь получает. Премии стали как дополнительный гонорар... Назовите фамилию любого классика - и попадете на название премии. Премия Шолохова есть, Паустовского, Фета, Платонова, Григорьева... Даже на литературных персонажей уже перешли.
Сергей смеется и делает широкий глоток вина, Люба ставит на стол тарелку с раздувшимися, вкусно пахнущими сардельками.
- О, родненькие, говяжьи! - Дима потирает руки и втягивает в себя пар. - Сразу советской властью запахло.
Я тоже шучу:
- К таким сарделькам нужен портвешок тридцать третий...
- Ладно, сойдет и "Арбатское". Отличье невелико.
Жуем сардельки, сыр, запиваем вином.
- Откровенно скажу, ребята: очень я рад за вас. Я всегда по-хорошему творческим людям завидовал. Особенно - писателям. У нас с Серегой отец таким библиофилом был!.. Помнишь, брат?..
Дима пока только хвалит нас, но я чувствую, что дальше последуют замечания. И даже знаю, по каким пунктам.
- Каждую субботу с утра - в книжный. А тогда ведь с ними туго было, книги - дефицит не слабее хрусталя с коврами...
Сергей тоже, вижу, насторожился. Потупился. Или об умершем отце вспоминает.
- Но откровенно скажу: не очень я, ребята, люблю русскую литературу. Есть в ней... гм... - Дима сделал паузу, задумался. - Вот взять хотя бы тему семьи. Ведь ни одного произведения, которое показало бы семейную жизнь более или менее в положительном свете. В "Обломове", например, ничего не получается, в "Анне Карениной" - сплошь измены, разводы, а противовес в лице Левина с его... как ее?... с Кити неубедителен совершенно. Или что еще?.. Да ни одной книги не припоминаю, которая показала бы нормальную семью, каких большинство. А ведь внутри этой семьи тоже столько проблем, драматизма, что грех не показать. Семья, без преувеличения могу сказать, - подвиг.
- Н-да, - вздыхаю. - Но писатель, понимаете, - это человек, который в первую очередь видит всякие отклонения. И их фиксирует, разбирает...
Дима протестующе поднимает руку:
- Но ведь западные могут так писать, грубо говоря, без патологии.
- Ну, наверно... - как бы соглашаюсь, хотя западные "без патологии" на память не приходят - то ли не читал таких, то ли прочитал и забыл.
Спорить нет никакого желания. Вообще размышлять о литературе в последнее время противно как-то. И, слава богу, Дима не продолжает, переводит разговор в другое русло - интересуется, читали ли мы Мураками. Ни я, ни Сергей, ни Люба еще не читали. А Коэльо? Тоже нет...
Съев пару сарделек, почувствовав легкий хмель от вина, я решаю, что пора и честь знать. Благодарю, поднимаюсь, иду одеваться.
- Рома, можно тебе тест дать? - спрашивает Люба. - Ответь, будет время.
Она учится на психолога. Готовит диплом по теме "Особенности психики творческой личности". И я у нее один из, так сказать, подопытных.
- Конечно, давай. Это дело мне нравится.
Люба приносит несколько листов бумаги.
- Просто ставь напротив вопроса плюс или минус. И долго не размышляй.
- Угу, хорошо. Во вторник супругу отдам.
- Да мне не к спеху...
- Кстати, Серега, ты послезавтра на суд-то придешь?
Его лицо становится испуганным, будто суд будет над ним. Торопливо трясет головой:
- Приду, приду обязательно!
Мы ищем Хамовнический суд в паутине узеньких переулков. Впереди решительно шагает Александр Евсеевич, полвека назад опоздавший по возрасту на войну с фашистами, за ним идет Людмила Николаевна, она сегодня особенно не в духе - слышал, как ей утром сообщили, что плата за аренду помещения опять повышается. Я в центре нашей процессии, а замыкает ее Валентин Дмитриевич, опираясь на свой батожок. Не в курсе, что у него с ногой, но сейчас, под настроение, мне хочется думать, что это последствия зимы с сорок первого на сорок второй, которую он провел в Ленинграде... Георгий Михайлович тоже хотел пойти, но позвонил, сказал, что очень плохо себя чувствует...
На час дня назначено рассмотрение иска главы издательства "Славянская правда" и одноименной газеты А. Ахатова, которого Александр Евсеевич около года назад назвал идеологом русского фашизма... Я бы лично не обиделся, если бы меня так назвали, тем более если бы печатал в своем издательстве авторов вроде Муссолини или Гитлера. Но с другой стороны, судиться - это шанс заработать. Недавно слышал по "Маяку": родители одного школьника подали в суд на какую-то телепередачу. Дело в том, что там рассказывали о Клеопатре в нее, дескать, влюбились императоры Юлий Цезарь и Марк Антоний и стали воевать за то, чтобы владеть Клеопатрой. Ну, мальчик послушал, пошел в школу и на уроке истории Древнего мира это пересказал. Его обсмеяли, учительница поставила двойку. А мальчик оказался ранимый - попытался покончить с собой. И теперь, не исключено, с телеканала снимут кое-какие денежки...
Да, судиться - неплохое средство подзаработать. И тому масса примеров последних лет. Да и Зощенко еще это заметил и целый рассказ написал... Один критик не так давно назвал меня Смердяковым, который вдруг почувствовал в себе литературный дар. Может, тоже попытаться стрясти с него бабок? Или это не оскорбление?..
Суд как суд. Покрашенные густо-зеленым стены, узкие, полутемные коридоры, залы заседания, стенды, на которых образцы разных документов с образцовым же именем-фамилией-отчеством - "Иванов Иван Иванович"; есть, конечно, дверь с табличкой "Конвойная"... За последний год это уже третий суд, в котором я побывал. То развестись надо было, то выступал свидетелем серьезного ДТП, а сегодня вот это, насчет фашизма...
Дверь нужного зала заседаний. Оттуда доносятся возбужденные голоса. Наверняка кто-то судится... Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем устало садятся на скамью в коридоре, а Людмила Николаевна отходит к стендам. Я стою, навалившись на стену. Разглядываю людей вокруг. Все озабоченны, но тихи, шепотом что-то друг у друга спрашивают, даже спорят шепотом. Проходит пара - довольно молодые, высокие и симпатичные мужчина и женщина; лица их одинаково суровы, решительны, и идут они хоть и рядом, а вроде отдельно друг от друга. Таких я теперь узнаю с первого взгляда: точно так же и мы с женой шли туда, где нас разведут. Лишь спросят: "Не переменили своего решения расторгнуть брак?" Спросят таким тоном, что язык не повернется сказать: "Передумали". И потому говоришь торопливо, послушно: "Нет-нет!" Расписываешься в каком-то журнале, и всё - свободны.
Как всегда быстрый, деятельный, хлопотливо-солидный, возникает адвокат с большим дипломатом в руке. Пожимает руку Александру Евсеевичу, потом Валентину Дмитриевичу, кивает мне. Садится рядом со своим подзащитным, кладет дипломат на колени. Достает бумаги, шелестяще-пожевывающим голосом что-то объясняет. Александр Евсеевич слушает, недовольно хмурясь, кривя губы...
Зал довольно маленький - наверное, для рядовых, нешумных процессов. Справа от входа, у стены, длинный стол, за ним три кресла с высокими спинками. Чуть в стороне стол маленький, где сидит полноватая несимпатичная девушка - секретарь или стенографистка. Вдоль противоположной стены - два ряда жестких скамеек без спинок. В центре зала еще два стола, друг против друга, которые без промедлений, привычно заняли адвокат и крупный, чернявый, рыхловатый мужчина в темном костюме; над верхней губой пышные, но небольшие усы, как у Петра Первого. Догадываюсь, что это и есть Ахатов.
Зрителей немного. Людмила Николаевна, мы с Сергеем, Валентин Дмитриевич, двое представителей Бюро по правам человека, среди нас и Александр Евсеевич. Особняком сидит какой-то крепыш в кожаной куртке. Фантазирую: крепыш - телохранитель Ахатова, и у него в кармане боевой пистолет.
Истец и адвокат ответчика, как дуэлянты оружие, выкладывают из одинаково массивных дипломатов газеты, книги, бумаги. Распределяют их, сортируют, кое-что, кажется, перечитывают. Мы, зрители, наблюдаем.
Из какой-то потайной двери появляется коренастый, средних лет судья в не новом костюме и галстуке слегка набоку. Быстро занимает среднее кресло с высокой спинкой. Никакой торжественности, никаких громогласных: "Встать! Суд идет!"
- Тэк-с... Начнем? - устроившись, тоже повозившись с бумагами, спрашивает судья; голос заранее утомленный или, может, уже утомленный после парочки предыдущих заседаний. - Ахатов, вы сами представляете свой иск?
- Да, сам.
- А вы, - судья поворачивается к другому столу, - сторона, значит, ответчика?
- Гм-м, совершенно верно, м-м, ваша честь, - жующей скороговоркой подтверждает адвокат.
- Ясненько. - Судья опять ворошит бумаги. - Так, Ахатов, озвучьте ваши претензии.
Истец надувается, принимает вид обиженного ребенка и соответствующим тоном начинает:
- Я глубоко оскорблен высказыванием ответчика в его интервью в представленной вам газете, где он обозвал меня идеологом русского фашизма. Я никогда об ответчике ничего не писал, никаких контактов с ним не имел...
- Так, погодите, - перебивает судья. - Вас что именно оскорбило в высказывании?
- То, что он обозвал меня идеологом русского фашизма.
- Ясно.
- Ваша честь, - вступает адвокат, - разрешите?
- Да, разрешаю.
- Господин Ахатов является издателем газеты "Славянская правда", где, кроме всего прочего, помещен анонс выходящей в его же издательстве книги Родзаевского "Завещание русского фашиста". Думаю, один этот факт...
- Покажите анонс, - перебивает судья.
Адвокат встает и с профессиональной учтивостью подносит ему газету. Указывает, где и что нужно читать. Судья читает, листает газету, кажется, увлекается, но вдруг лицо его из утомленного превращается в сердитое.
- Интервью, где ответчик назвал истца идеологом русского фашизма, было напечатано за полгода с лишним до номера этой газеты. По закону она не может фигурировать как доказательство.
Мы, болельщики Александра Евсеевича, одновременно негодующе хмыкаем. Адвокат возвращается на свое место, озабоченно что-то ищет в бумагах.
- Слово "фашизм" я всегда знал как крайне ругательное, - снова подает голос Ахатов. - Я вот специально принес словарь Ожегова и хотел бы озвучить определение фашизма.
- Озвучьте.
- "Фашизм. Форма открытой террористической диктатуры империалистической буржуазии, опирающаяся на силы антикоммунизма, шовинизма и расизма, направленная на уничтожение демократии, подавление рабочего движения и на подготовку агрессивных войн".
- Все?
- Да.
- Ксерокопия у вас имеется?
- Конечно. - Ахатов относит судье бумагу.
Адвокат поднимает руку:
- Разрешите, ваша честь, гм, задать истцу вопрос?
- Разрешаю.
- Господин, м-м, Ахатов, вы - издатель газеты "Славянская правда", где из номера в номер публикуются крайне националистические, ксенофобские, антисемитские статьи. Достаточно процитировать несколько заголовков...
- В чем вопрос? - перебивает судья.
- Вопрос в том, кем считает себя истец.
Судья поворачивает утомленное лицо к Ахатову:
- Кем вы себя считаете?
- Я... - Тот держит паузу, но пауза эта уверенная, патетическая. - Я считаю себя русским националистом.
- Так! - В голосе адвоката послышался азарт, как у рыбака, увидевшего, что поплавок дернулся. - У меня тоже, гм, имеется словарь Ожегова. В определении фашизма присутствует, м-м, слово "шовинизм". А шовинизм, м-м... Разрешите зачитать, ваша честь?
- Изба-читальня какая-то, - ворчит, морщась, судья, но разрешает: Ладно, давайте.
- "Шовинизм. Крайний, гм, национализм, проповедующий расовую исключительность и разжигающий национальную вражду и, м-м, ненависть". Кроме того, ваша честь, мой, м-м, подзащитный назвал господина Ахатова идеологом, гм, русского фашизма. Заострю внимание на слове, м-м, "идеолог". - Адвокат быстро находит нужную статью и, уже не спрашивая разрешения, читает: - Слово "идеолог" определяется как, гм: "Выразитель и защитник идеологии какого-нибудь общественного класса, общественно-политического строя, направления". Например: "Коммунисты - идеологи, м-м, революционного пролетариата". Судя по статьям и книгам, которые издает господин Ахатов, определение идеолога к его деятельности подходит полностью.
Эта атака, кажется, подействовала на судью. Он принимает от адвоката стопочку бумаг, бегло их просматривает, передает секретарше:
- Приобщите к делу.
- Кроме того, в своей, м-м, газете господин Ахатов неоднократно оскорбительно отзывался о христианской религии, - не сбавляет напора адвокат. - Например, гм, он назвал христианство религией рабов, уничижительно толкует Священное Писание. Мой подзащитный, будучи человеком, м-м, верующим, оскорблен этими высказываниями и, гм, подает встречный иск господину Ахатову. - И новая стопочка бумаг ложится на стол судье.
В зале становится очень тихо. Лишь Александр Евсеевич взволнованно сопит да судья шуршит бумагами. Ахатов спокойно смотрит в стену напротив. Странно, что он не защищается, не протестует.
- Что ж, - раздается голос судьи, - я передаю все эти определения фашизма, идеологизма экспертам. Пусть они ломают головы... А иск этот заберите и подайте в установленном порядке в канцелярию... Объявляю перерыв разбирательства. О дате очередного заседания будет сообщено повестками по месту жительства участников. На сегодня - все.
- Папа, любимый! - Дочка подбегает ко мне, обнимает ноги, а потом оглядывается и объявляет всем, кто есть в группе: - А за мной папа пришел!
- Давай одеваться, - веду ее к тумбочке.
Шестой час вечера. Пятница. Я устал, хочу есть, хочу переодеться в домашнее и лечь.
Утром побывал на работе, потом отвез верстальщику набор статей Синявского, затем созвонился с издательством, куда с месяц назад предложил свою повесть, и там мне сказали, что ее приняли к публикации отдельной книгой в твердом переплете. Заключить договор и получить гонорар можно прямо сегодня.
Поехал, подписал договор почти не читая (в этом же издательстве вышла и прошлая моя книга "Минус", вторая по счету), и редактор отсчитала приличную сумму денег. Заодно порадовала и еще одним:
- Из Германии хорошие вести. Начинаем переговоры по поводу "Минуса".
Я заулыбался.
По московским меркам, сделано сегодня много, ведь одна только дорога от работы до верстальщика, от верстальщика до издательства заняла в целом часа три.
И теперь я торопливо веду дочку домой. Погода, как и должно быть в ноябре, - ледяной, порывами, ветер, непонятно что падающее с неба - какие-то мелкие белые шарики...
- Скоро Новый год? - спрашивает дочка, почти бегом семеня рядом со мной и крепко держась за руку. - Скоро Дед Мороз придет?
- Скоро, уже скоро.
- А что он мне подарит?
- Хм, не знаю. Что-нибудь придумает интересное.
- А давай ему письмо напишем...
Ветер дует то с одного бока, то с другого, то в спину, а вот колючая волна хлестнула прямо в лицо. Дочка захлебнулась и потянулась ко мне на руки.
- Ну ты даешь! - возмущаюсь. - Тебе же пять лет почти. До старости, что ли, носить?
- Пап, я не могу. Мне холодно!
- Я тоже не могу. Знаешь, как я устал...
- Пожалуйста!..
Спорить бесполезно. Беру ее на руки и несу к автобусной остановке.
Садик далековато от дома, но зато он один такой, кажется, в округе. И плата приемлемая - сто пятьдесят рублей в месяц, и бассейн есть, и главное можно оставлять ребенка на ночь... В последнее время дочка ночует здесь довольно часто.