В тюрьме их тоже ожидал приятный сюрприз. Обычно полиция не церемонилась с красными, подвергала их всякого рода насилиям и оскорблениям. Их помещали в огромный стальной вращающийся цилиндр, где было множество камер; цилиндр поворачивали с помощью особого механизма. Чтобы попасть в одну из камер, нужно было поворачивать весь цилиндр, пока дверь камеры не окажется перед входом; а заодно и все остальные заключенные бесплатно катались на этой карусели под адский грохот и лязг ржавого металла; поэтому никто не мог спокойно спать. В цилиндре было темно, читать было невозможно, даже если бы у заключенных оказались книги или газеты. Им оставалось только курить, играть в кости, слушать омерзительные рассказы уголовников и мечтать о том, как они отомстят обществу, когда вырвутся на свободу.
Правда, в новом корпусе тюрьмы было несколько чистых, светлых камер, где было достаточно воздуха, так как высоко под потолком находились окна. Обычно сюда сажали привилегированных преступников — женщин, которые зарезали своих любовников, взломщиков, которым удавалось спрятать концы в воду, банкиров, ограбивших множество людей. Но, к немалому удивлению арестованных антимилитаристов, их поместили в одну из таких просторных камер, разрешили получать книги и газеты и питаться за свой счет. В таких условиях роль мученика становилась довольно легкой, и маленькая компания решила приятно провести время. Разумеется, никому не пришло в голову, что они обязаны всеми этими благами Питеру. Они наивно думали, что, как выражаются французы, все это сделали «ради их прекрасных глаз».
Среди них был Дональд Гордон, сын состоятельного дельца; этот юноша учился в колледже, пока его не исключили за то, что он чересчур буквально понимал христианскую доктрину и ревностно проповедовал её своим товарищам. Там же сидел и рослый, мускулистый дровосек с севера, по имени Джим Гендерсон, которого по той же причине прогнали с работы; он рассказывал, в каких ужасных, невыносимых условиях приходилось ему работать в лесу. Были также матрос-швед, по имени Гас, повидавший все порты мира, и молодой еврей, рабочий с табачной фабрики, никогда не покидавший Американского города, но в своих мечтах объездивший чуть ли не весь мир.
Самым загадочным из всей компании Питеру казался застенчивый, мечтательный юноша, у которого в глазах было столько скорби, что он невольно возбуждал жалость. Звали его Дагган, а величали «поэтом обездоленных». Он писал стихи, бесконечные вирши о судьбах отверженных. Раздобыв клочок бумаги и карандаш, он целые часы молча просиживал в уголке камеры: товарищи уважали его творчество и говорили шепотом, чтобы ему не мешать. Питеру казалось, что он сочиняет все время, пока остальные спят. Он писал стихи о похождениях своих товарищей по камере, потом — о тюремщиках и о других заключенных, сидевших в том же здании. По временам на него находило вдохновение, и он сочинял стихи на самые разнообразные темы. Потом снова впадал в отчаяние и заявлял, что жизнь — сущий ад и что воспевать её в стихах — глупейшее занятие.
Не было такого уголка в Америке, где бы не побывал Том Дагган, и от его глаз не ускользнул ни один трагический случай из жизни отверженных. Он был так поглощён всем этим, что не мог думать ни о чём другом. Он говорил о людях, умерших от жажды в пустыне, о рудокопах, заживо погребённых во время обвалов в шахтах, о рабочих спичечных фабрик, которые настолько отравлены ядовитыми испарениями, что у них выпадают зубы, сходят ногти и вдобавок они теряют зрение. Питер негодовал: зачем расписывать все эти ужасы? Ему претило это бесконечное нытье. Оно портило ему настроение, оно было ещё почище, чем разглагольствования маленькой Дженни о войне.
§ 33
В одном из стихотворений Даггана говорилось о бедняге Слиме, который «лакомился снегом», то есть стал жертвой кокаина; не имея, где голову приклонить, этот Слим зимой бродил весь день по улицам Ныо-йорка, а к вечеру заходил в какое-нибудь казённое учреждение и прятался в уборной, где и проводил ночь. Он не решался растянуться на полу, так как его могли бы увидеть и выгнать на улицу, поэтому он всю ночь сидел на стульчаке; чтобы как-нибудь не упасть во время сна, он привязывал себя верёвкой к сиденью.
Ну какой толк от таких рассказов? Питер и слышать ничего не желал о подобных субъектах! Ему хотелось высказать свое презрение к ним, но он, конечно, понимал, что лучше сдержаться. Смеясь, он воскликнул:
— Бог ты мой! Дагган, неужели у вас ничего не найдется повеселее? Неужели вы думаете, что дело социалистов излечивать наркоманов? Во всяком случае, тут уж ни при чем система выколачивания прибылей!
Дагган горько усмехнулся:
— Хотел бы я знать, какие несчастья в наше время не порождаются этой чудовищной системой? Что же, по-вашему, наркотики сами себя продают? На их продаже здорово наживаются. Если бы не так, разве их стали бы продавать кому-нибудь, кроме врачей? Интересно знать, где это вы изучали социализм?
Тогда Питер постарался загладить свою ошибку.
— Да, конечно, я это знаю. Ведь и в тюрьму нас посадили за то, что мы хотим изменить существующий строй. Разве мы не имеем права немного передохнуть, пока находимся здесь?
Поэт сурово посмотрел на Питера и покачал головой.
— Нет! — сказал он. — Разве можно забывать о тех, кто страдает там, на свободе, только потому, что мы не худо устроились в тюрьме?
Остальные засмеялись, но Дагган не намеревался смешить. Он медленно поднялся и, протянув руки, словно принося себя в жертву, торжественно произнёс:
— Пока есть на свете униженные, я с ними душой! Пока есть на свете преступники, я с ними душой! Пока в тюрьмах томятся узники, не свободен и я!
Он сел и закрыл лицо руками, и эти грубые, суровые люди хранили почтительное молчание. Немного погодя Гас, матрос-швед, которому показалось, что Питера слишком сурово отчитали, робко заметил:
— Товарищ Гадж уже два раза сидел в тюрьме. Тогда поэт поднял голову и протянул Питеру руку.
— Да, я это знаю! — сказал он, дружески пожимая ему руку, и добавил: — Я расскажу вам сейчас весёленькую историю.
Как-то раз Даггану пришлось работать в киностудии, где требовались бродяги, нищие и прочие статисты для массовых сцен. Снимали боевик о готовности страны к войне, где хотели показать нападение социалистов и других смутьянов на дворец банкира. Набрав человек двести хулиганов и нищих, отвезли их на грузовиках к загородному дворцу, и там на лужайке режиссер обратился с речью к толпе, объясняя содержание картины.
— Помните, — сказал он, — этот дворец принадлежит злодею, который захватил в свои руки богатства, а ими он всецело обязан вам. Вы обездолены и знаете, что он обобрал вас, и потому ненавидите его. И вот, вы собрались на этой лужайке, чтобы разграбить его дворец, и попадись вам хозяин, вы зверски расправитесь с ним за его преступления.
Так разглагольствовал режиссер, пока Дагган не крикнул:
— Слушай, хозяин! Не стоит учить нас! Это настоящий дворец, а мы отпетая голытьба!
Видимо, арестанты нашли эту историю «весёленькой» и довольно долго смеялись. Но это только усилило ненависть Питера к красным; эта история лишний раз доказала ему, какие сумасброды эти красные и до чего они завистливы. Они бешено ненавидят всякого, кому удалось добиться успеха в жизни только оттого, что ему повезло. Ну уж сами-то они никогда не добьются успеха. Пусть себе ворчат и бранятся, — большинство американских рабочих здраво относится к великим мира сего, которые ворочают делами. Эти рабочие не хотят врываться к ним во дворцы. Они преклоняются перед ними и с радостью принимают их руководство.
Казалось, лесоруб Гендерсон прочёл мысли Питера.
— Боже ты мой! — воскликнул он. — До чего это трудно пробудить в рабочих классовое сознание!
Он сидел на койке, согнув свои широкие плечи, нахмурив густые брови, и думал о том, как бы вызвать возмущение у рабочих всего мира.
Он рассказал, что в их артели за одну зиму погибло семь человек — так тяжела и опасна была эта работа. Хозяин этого лесного участка приобрел его путем мошенничества и всяких низостей; в бараках невообразимая грязь, насекомые, пища отвратительная, заработки нищенские и на каждом шагу оскорбления. Весной туда приехал сын владельца со своей молодой женой — провести медовый месяц.
— Боже мой! — воскликнул Гендерсон. — Если бы вы видели, какую встречу им устроили эти болваны; они чуть не охрипли, выкрикивая приветствия! И знаете, это делалось искренне; они и вправду любили эту парочку молодых бездельников!
Потом заговорил матрос Гас; лицо у него было широкое, добродушное, а когда он улыбался, было видно, что недостает трёх зубов, выбитых железным нагелем.
— У моряков дело обстоит не лучше, — уверял он. — Они никогда не видят своих хозяев и даже не знают, как зовут тех, на кого работают, а всё-таки они без памяти любят свой корабль. Бывает и так, что какое-нибудь старое корыто нарочно посылают в море, чтобы оно потонуло, а владельцы могли поживиться страховой премией, но эти бедняги так привязаны к суденышку, что готовы вместе с ним идти ко дну, и порой спасают свою посудину к великой досаде владельца!
— У моряков дело обстоит не лучше, — уверял он. — Они никогда не видят своих хозяев и даже не знают, как зовут тех, на кого работают, а всё-таки они без памяти любят свой корабль. Бывает и так, что какое-нибудь старое корыто нарочно посылают в море, чтобы оно потонуло, а владельцы могли поживиться страховой премией, но эти бедняги так привязаны к суденышку, что готовы вместе с ним идти ко дну, и порой спасают свою посудину к великой досаде владельца!
Целые дни напролёт Питеру приходилось выслушивать эти разглагольствования о страданиях бедняков и о преступлениях богачей. Казалось, его в виде наказания заставили целых полмесяца днем и ночью слушать споры социалистов. У каждого из этих парней были совершенно особые представления о том, как должен быть устроен мир и как делать революцию. Жизнь — это бесконечная борьба между имущими и неимущими, и вопрос в том, как превратить неимущих в имущих, назывался «тактикой».
Как только речь заходила о «тактике», начинали сыпать мудрёными техническими терминами, совершенно не понятными простым смертным. Питер нередко засыпал, убаюканный всё тем же припевом: пролетариат, прибавочная стоимость, сверхприбыль, поссибилизм и импоссибилизм, политическое выступление, массовое выступление, его преследовали во сне анархо-синдикалисты, анархо-коммунисты, коммунисты-социалисты и социал-синдикалисты.
§ 34
Общаясь с этими людьми, Питер волей-неволей многому научился и стал уже законченным шпионом. Он прислушивался ко всему, что говорилось; правда, не осмеливался делать записи, но сохранил в памяти немало драгоценных сведений и, когда вышел из тюрьмы, сделал Мак-Гивни довольно обстоятельный доклад о существующих в Американском городе радикальных организациях и сообщил, как каждая из них относится к войне.
Питер убедился, что уловка Мак-Гивни как нельзя лучше удалась. Теперь он стал сразу и мучеников и героем; за ним прочно утвердилась репутация «левого», и если кто-нибудь вздумал бы сказать хоть слово против него, его сразу же резко бы оборвали. Впрочем, никто и не собирался его затрагивать. Враг Питера, Пэт Мак-Кормик уехал из города и вел пропаганду среди рабочих-нефтяников.
Дагган, как видно, почувствовал симпатию к Питеру и познакомил его со своими друзьями. Они ютились в здании старого заброшенного склада, под самой крышей, где, на их счастье, были стеклянные проёмы, поэтому мансарды назывались «студиями»; радикалы всех мастей снимали эти комнатушки и вели самый беспорядочный образ жизни; Питер вскоре узнал, что это называется «богемой». В основном это были молодые люди, среди которых затесалось лишь несколько дряхлых старичков; они ходили в фланелевых рубахах и мягких галстуках или вообще без галстуков, и пальцы их были вечно перепачканы краской. У них самые скромные потребности: как можно больше холста и красок, немного папирос и время от времени маринованный огурчик, кислая капуста и бутылка пива. Целыми днями они просиживают за мольбертом, малюя самые невероятные вещи: розовые небеса и зеленолицых женщин, пурпурную траву и фантастические красочные пятна, которые назывались то «Женщина с банкой горчицы», то «Обнажённая спускается с лестницы», то ещё как-нибудь. Были и такие, как Дагган; они целыми днями сочиняли стихи, стуча на машинке, если удавалось взять её напрокат или выпросить взаймы. Кое-кто пел, а один играл на флейте, да так, что слушатели рвали на себе волосы. Был там и юнец, недавно сбежавший из деревни только потому, что каждое воскресенье вся его семья целый день распевала гимны, немилосердно фальшивя.
От этих людей можно было услышать самые крайние революционные высказывания, но Питер довольно быстро понял, что большинство из них не идут дальше слов. Их безумие находило выход в смелых мазках кисти или в яростных музыкальных аккордах. Здесь не было по-настоящему опасных людей; они скрывались в конторах или в своих убежищах и подстрекали рабочих к забастовкам, агитировали за профсоюзы, печатали революционную литературу и распространяли её среди бедняков.
Таких людей можно было встретить в местной партийной организации социалистов, в исполнительном комитете Индустриальных рабочих и в многочисленных пропагандистских обществах, за работой которых Питер следил и где его встречали как своего. В местной организации социалистов горячо обсуждался вопрос о войне. Как должна партия относиться к войне? Была сравнительно небольшая группа, считавшая, что в интересах социализма следует помочь союзникам свергнуть кайзера. Другая группа, более многочисленная и более решительная, утверждала, что война — заговор капиталистов, мечтающих о мировом господстве, и эта группа настаивала, чтобы партия во что бы то ни стало развернула борьбу против участия Америки в войне. Эти две группы старались привлечь на свою сторону как можно больше рядовых членов партии, которые, казалось, были ошеломлены грандиозностью вопроса и плохо разбирались в аргументации. Питер получил задание сблизиться с крайними антимилитаристами; их доверие он и стремился завоевать: они были зачинщиками смуты, а Мак-Гивни велел ему всеми способами вызвать беспорядки.
В правлении Индустриальных рабочих мира существовала ещё одна группа, где обсуждали вопрос о том, как относиться к войне. Следует ли вызвать забастовки, чтобы подорвать основные отрасли промышленности страны, или лучше спокойно продолжать обычную организационную работу, в полной уверенности, что в конце концов рабочим осточертеет военная авантюра, в которую их вовлекли. Некоторые из этих агитаторов были к тому же и членами социалистической партии и активно работали в обеих организациях; двое из них, лесоруб Гендерсон и матрос Гас Линдстрем, сидели вместе с Питером в тюрьме и с тех пор стали его приятелями.
Питер познакомился и с пацифистами; они называли себя «Советом народов». Среди них было немало религиозных людей, два-три священника, квакер Дональд Гордон и женщины разных категорий — сентиментальные молодые девушки, содрогавшиеся при мысли о кровопролитии, и матери с заплаканными лицами, не хотевшие, чтобы их сыновей брали в армию. Питер сразу понял, что эти мамаши не были «идейными противниками» войны. Каждая такая мать думала лишь о своём сыне и больше ни о чём. Это страшно злило Питера, и он решил сделать всё от него зависящее, чтобы эти маменькины сыночки выполнили свой долг.
Он присутствовал на собрании пацифистов, состоявшемся на дому у одной школьной учительницы. Они произносили душераздирающие речи, и, наконец, маленькая поэтесса Ада Рут поднялась и заявила, что ей хочется знать, когда они перейдут от слов к делу и предпримут ли что-нибудь против призыва в армию? Разве нельзя выйти на улицу и устроить демонстрацию протеста, хотя бы пришлось отсидеть в тюрьме за свои убеждения, следуя благородному примеру товарища Питера Гаджа?
Товарища Питера просили выступить и сказать «несколько слов». Товарищ Питер заявил, что он плохой оратор, но что в конце концов дела говорят громче слов. Это выступление пристыдило остальных, и было решено немедленно начать действовать. Аду Рут избрали председательницей, а Дональда Гордона секретарем Лиги противников призыва — и в тот же вечер список её членов был передан Мак-Гивни.
§ 35
Все это время страна усиленно готовилась к войне. Огромная военная машина пришла в движение, и разгорелись бурные страсти. Конгресс принял закон о колоссальном военном займе, по всей стране велась пропаганда, и речи сторонников войны раздавались от Мэна до Калифорнии. Каждое утро Питер читал в местном «Таймсе» речи государственных деятелей и проповеди священников, карикатуры и передовицы, проникнутые пламенным патриотизмом. Питер беспрестанно поглощал их, и вскоре весь его внутренний мир преобразился. До сих пор он жил только для себя, но в жизни каждого человека, который умеет шевелить мозгами, наступает момент, когда он осознает, что не является центром мироздания и существуют другие цели, помимо его личных. Питера частенько мучили угрызения совести, он сомневался в своей правоте. Питер, как всякое живое существо, нуждался в какой-то вере и в идеале
У красных была своего рода вера, но она не привлекала Питера. Во-первых, она была слишком унылой, её приверженцы не знали радостей жизни, не пользовались авторитетом и им недоставало той уверенности в себе, какой обладают власть имущие. Они шумели, горячились и внушали Питеру такое отвращение, как «Святые вертуны». К тому же они без конца толковали о тёмных сторонах жизни, но ведь надо быть лицемером или дураком, чтобы выслушивать все эти «жалостные истории», когда к твоим услугам столько восхитительного, великолепного, прекрасного.
А теперь Питер обрёл веру, которой ему до сих пор не хватало. Её проповедовали священники в белоснежных ризах в церквях с блестящими золотыми алтарями и витражами в стрельчатых окнах, государственные деятели в ореоле славы, которых восторженно приветствовали многотысячные толпы; обладавшие волшебной силой короли промышленности, которые одним росчерком пера создавали города в пустыне, а затем уничтожали, обрушив на них дождь снарядов и облака ядовитых газов; сотрудники и карикатуристы «Таймса» во всеоружии остроумия и знаний-все эти люди вместе взятые создали Питеру веру и идеал и поднесли их в готовом виде, причём они вполне соответствовали его пониманию жизни. Питер решил, что он должен продолжать делать то, что и раньше, но уже не во имя жалкого муравья Питера Гаджа, а во имя могущественной нации в сто десять миллионов человек, обладающей драгоценными воспоминаниями прошлого и безграничными надеждами на будущее; он будет действовать во имя священного патриотизма и ещё более священной демократии. И вдобавок— какое счастливое совпадение! Крупные промышленники Американского города, организовавшие охранное отделение, возглавляемое Гаффи, по-прежнему щедро оплачивали его услуги, и Питер получал пятьдесят долларов в неделю и сверх того на издержки, борясь за святое дело!