— И давно здесь это кладбище?
— Я не знаю, — ответил Джад, засунув руки в карманы. — Оно уже было, когда умер Спот. Ну, это понятно. Тогда у меня была куча друзей. Они помогали мне вырыть могилу для Спота. Копать тут непросто, скажу вам… земля каменистая, твердая. Я тоже им помогал. — Он указал заскорузлым мозолистым пальцем на одну из могил. — Вон там лежит пес Пита Лавассе, если я правильно помню, а там — все три кошки Альбиона Гротли, рядком друг за другом. Старик Фритчи держал почтовых голубей. Мы с Элом Гротли и Карлом Ханной похоронили тут голубя, которого загрызла собака. Вон там он лежит. — Джад на секунду умолк. — Я последний из той компании. Все уже умерли. Никого нет.
Луис ничего не сказал, просто стоял и смотрел на могилы животных, засунув руки в карманы.
— Земля каменистая, твердая, — повторил Джад. — Только вот на погост и годится.
Гейдж пискляво захныкал, и Рэйчел взяла его на руки.
— Он голодный, — сказала она. — По-моему, пора возвращаться, Лу.
Пойдем уже, да? — спрашивал ее взгляд.
— Да, конечно. — Луис надел рюкзак и повернулся спиной к Рэйчел, чтобы ей было удобнее засунуть внутрь Гейджа. Элли! — Элли, ты где?
— Вон она. — Рэйчел указала на кучу валежника. Элли карабкалась на него, как на лесенку в школьном дворе.
— Эй, малышка, слезай оттуда! — встревоженно крикнул Джад. — Попадет нога не в ту дырку, эти стволы-ветки сдвинутся, и сломаешь себе лодыжку.
Элли спрыгнула вниз.
— Ой! — Она подошла к ним, потирая бедро. На коже царапины не было, но сухая колючая ветка разорвала Элли брючки.
— Вот я о том и толкую. — Джад потрепал ее по голове. — На такой старый валежник лучше не лезть. Даже тот, кто хорошо знает лес, никогда на него не полезет, если можно его обойти. Понимаешь, упавшие деревья, когда они валятся в кучу, становятся злыми. И даже могут тебя укусить.
— Правда? — спросила Элли.
— Чистая правда. Смотри, они навалены, как солома. Наступишь куда-нибудь не туда, и они все обрушатся лавиной.
Элли посмотрела на Луиса:
— Это правда, папа?
— Думаю, да.
— Фу! — Она обернулась к валежнику и крикнула во весь голос: — Вы порвали мне брючки, гадкие деревья!
Трое взрослых рассмеялись. Валежник молчал. Он просто был. Лежал, выгорая на солнце, там же, где и всегда — все последние десятки лет. Луис подумал, что валежник похож на скелет какого-то древнего чудища, возможно, убитого честным и благородным рыцарем. Кости дракона, сложенные в гигантский курган.
Уже тогда Луис решил, что в этом валежнике есть что-то странное. Как-то уж очень кстати он расположился между кладбищем домашних животных и чащей леса — того самого леса, который Джад Крэндалл потом несколько раз назовет по рассеянности «индейским». Беспорядочное нагромождение стволов и ветвей было каким-то чересчур искусным, чересчур хитроумным для случайной игры природы. Оно было…
Но тут Гейдж схватил его за ухо и дернул, радостно гукая, и Луис забыл и о валежнике, и о лесах по ту сторону кладбища домашних животных. Пришла пора возвращаться домой.
9На следующий день Элли пришла к нему грустная и встревоженная. Луис сидел у себя в кабинете и клеил модель. «Роллс-ройс „Серебряный призрак“» 1917 года выпуска: 680 деталей, более 50 подвижных частей. Модель была почти готова, и Луису прямо-таки виделся одетый в ливрею шофер, прямой потомок английских кучеров восемнадцатого-девятнадцатого столетий, гордо сидящий за рулем.
Он увлекался моделями с десяти лет. Все началось с истребителя времен Первой мировой войны, который ему подарил дядя Карл. Луис собрал почти все самолеты от «Ревелла», а годам к двадцати перешел к более крупным и сложным моделям. У него был период кораблей в бутылке, и период военной техники, и даже период огнестрельного оружия, причем эти «кольты», «винчестеры» и «люггеры» получались настолько реалистичными, что даже не верилось, что они ненастоящие. Последние пять лет Луис собирал большие круизные лайнеры. Модели «Лузитании» и «Титаника» стояли на полках в его университетском кабинете, а «Андреа Дориа», законченный перед самым отъездом из Чикаго, красовался на каминной полке в гостиной. Сейчас Луис перешел к классическим автомобилям, и если уже заведенный порядок останется в силе, то автомобильный период продлится четыре-пять лет, а потом сменится чем-то другим. Рэйчел относилась к его единственному настоящему хобби со свойственной женщинам снисходительностью и, как казалось Луису, с некоторым презрением; даже после десяти лет брака она, наверное, думала, что когда-нибудь он это перерастет. Возможно, причина отчасти заключалась в ее отце, который с самого начала считал — и не изменил свое мнение до сих пор, — что его дочь вышла замуж за полное ничтожество.
Может быть, подумал он, Рэйчел права. Может быть, лет в тридцать семь я проснусь как-нибудь поутру, отнесу на чердак все модели и займусь дельтапланеризмом.
Элли была очень серьезной и сосредоточенной.
Где-то вдалеке звонили воскресные колокола, созывавшие прихожан в церковь.
— Привет, папа, — сказала Элли.
— Привет, солнышко. Что-то случилось?
— Ничего, — отмахнулась она, но ее вид говорил о другом: что-то все же случилось, причем явно что-то серьезное. Ее только что вымытые волосы падали на плечи. Волосы у Элли уже начинали темнеть, но при таком освещении казались почти такими же светлыми, как раньше. Она была в платье, и Луис вдруг понял, что его дочь почти всегда надевает платье по воскресеньям, хотя в церковь они не ходят. — А что ты клеишь?
Аккуратно прилаживая на место брызговик, Луис принялся объяснять.
— Вот, посмотри. — Он бережно вручил Элли крошечный колпак колеса. — Видишь эти буковки «R»? Пустячок, а приятно, да? Если мы поедем в Чикаго на День благодарения, то полетим на «эл десять-одиннадцать», и там на двигателях будут точно такие же буковки «R».
— Подумаешь, буковки. — Элли отдала ему колпак.
— Не «подумаешь, буковки», а эмблема «Роллс-ройса», — сказал Луис. — Вот когда у тебя будет достаточно денег, чтобы позволить себе «роллс-ройс», тогда можно будет немного поважничать. Я вот решил, что когда заработаю второй миллион, то непременно куплю «роллс-ройс». И если Гейджа будет укачивать, пусть его рвет на натуральную кожу.
И кстати, Элли, что у тебя на уме? Но с Элли такое обычно не проходило. Она только замкнется, если задать вопрос в лоб. Она вообще не любила рассказывать о своих чувствах. И Луису нравилась эта черта характера.
— А мы богатые, папа?
— Нет, — ответил он. — Но голодать мы точно не будем.
— Майкл Бернс в садике говорит, что все врачи богатые.
— Ну, скажи Майклу Бернсу, что многие врачи могут разбогатеть, но на это уходит лет двадцать… а в университетской поликлинике вряд ли разбогатеешь, даже если ты там начальник. Разбогатеть можно, если ты узкий специалист. Гинеколог, ортопед или невролог. Вот они богатеют быстрее. А такие обыкновенные терапевты, как я, — помедленнее.
— Тогда почему ты не стал узким специалистом, папа?
Луис снова подумал о своих моделях, о том, что в какой-то момент ему попросту надоело строить военные самолеты, а затем надоели и танки, и орудийные установки; он подумал о том, как однажды решил (причем решил буквально в одночасье, как казалось теперь, по прошествии времени), что собирать корабли в бутылках — занятие совершенно дурацкое; а потом он подумал о том, каково было бы всю жизнь осматривать детские ноги на предмет искривления пальцев или, надев латексные перчатки, шарить профессиональной, узкоспециализированной рукой в женских влагалищах на предмет выявления повреждений и опухолей.
— Мне это было неинтересно, — ответил он.
Черч вошел в кабинет, постоял, изучая обстановку своими ярко-зелеными глазами. Потом бесшумно запрыгнул на подоконник и, кажется, сразу заснул.
Взглянув на кота, Элли нахмурилась, и Луис подумал, что это странно. Обычно она смотрела на Черча с пронзительной, почти болезненной любовью. Она принялась ходить по кабинету, разглядывая модели, и вдруг сказала, как бы между прочим:
— А там было много могил, да? На кладбище домашних животных.
Так вот в чем дело, подумал Луис, но не оторвался от своей модели: сверившись с инструкцией, он принялся прилаживать к кузову фары.
— Да, — ответил он. — Больше сотни, я думаю.
— Папа, почему животные живут так мало? Не так долго, как люди?
— Ну, некоторые живут так же долго, а некоторые еще дольше, — сказал Луис. — Слоны, например, живут очень долго. И некоторые из морских черепах. Им так много лет, что люди даже не знают сколько… или, может быть, знают, но не могут поверить.
Элли сразу же раскусила хитрость.
— Слоны и черепахи, они не домашние. А домашние живут совсем мало. Майкл Бернс говорит, что один год жизни собаки равен девяти человеческим.
— Да, — ответил он. — Больше сотни, я думаю.
— Папа, почему животные живут так мало? Не так долго, как люди?
— Ну, некоторые живут так же долго, а некоторые еще дольше, — сказал Луис. — Слоны, например, живут очень долго. И некоторые из морских черепах. Им так много лет, что люди даже не знают сколько… или, может быть, знают, но не могут поверить.
Элли сразу же раскусила хитрость.
— Слоны и черепахи, они не домашние. А домашние живут совсем мало. Майкл Бернс говорит, что один год жизни собаки равен девяти человеческим.
— Семи, — машинально поправил Луис. — Я понимаю, о чем ты, солнышко, и в этом есть доля правды. Собака, которой двенадцать лет, уже старая. Видишь ли, в любом организме происходит обмен веществ… Это называется метаболизм, и он как раз отвечает за продолжительность жизни. И еще много за что отвечает. Одни люди могут есть сколько угодно и все равно оставаться худыми, как твоя мама. Такой у них метаболизм. А другие — вот я, например — сразу же начинают толстеть, если много едят. У нас просто разный метаболизм, вот и все. Но все же главная задача метаболизма — отсчитывать время. У собак он очень быстрый, у людей — относительно медленный. Мы живем в среднем семьдесят два года. И поверь мне, это очень долго.
Луис видел, что Элли сильно расстроена, и очень надеялся, что его речь прозвучала искренне и не выдала его собственных переживаний. Ему было тридцать пять лет, и эти годы, казалось, промчались в мгновение ока.
— У морских черепах метаболизм еще медле…
— А у кошек? — спросила Элли, снова взглянув на Черча.
— Кошки живут столько же, сколько собаки, — ответил Луис. — Ну, в большинстве случаев. — Тут он соврал. Жизнь у кошек опасная, а смерть — часто кровавая и жестокая, просто люди обычно этого не видят. Взять даже Черча: вот он дремлет на солнышке (или просто делает вид), их домашний кот Черч, который каждую ночь мирно спит на кровати у Элли; кот, который был таким милым котенком и так уморительно прыгал за мячиком на веревке. Но Луис видел, как Черч подкрадывался к птице с перебитым крылом, и его зеленые глаза горели любопытством и — да, Луис мог бы поклясться — холодным восторгом. Черч редко когда убивал добычу, за одним достопамятным исключением: однажды он притащил домой здоровенную крысу, которую поймал где-то на улице. Эту добычу Черч уделал в мясо. Крыса была вся в крови, и Рэйчел — в то время беременная Гейджем, на шестом месяце — еле успела добежать до ванной, где ее и стошнило. Жестокая жизнь, жестокая смерть. Кошек убивают собаки, не просто гоняют их, как неуклюжие, глуповатые псы из мультфильмов, а рвут зубами в клочки; кошки гибнут в драках друг с другом, гибнут от ядовитых приманок, гибнут под колесами автомобилей. Кошки — гангстеры животного мира, они живут вне закона и так же и умирают. Очень многие не доживают до старости.
Но об этом, наверное, не стоит рассказывать своей пятилетней дочке, которая впервые задумалась о смерти.
— Вот смотри, — сказал он. — Сейчас Черчу только три года, а тебе пять. Он наверняка будет еще жив, когда тебе исполнится пятнадцать и ты пойдешь в старшие классы. Это еще долго.
— И вовсе не долго, — возразила Элли, и теперь ее голос дрожал. — Совсем не долго.
Луис прекратил делать вид, что занимается своей моделью, и поманил дочь к себе. Элли уселась к нему на колени, и он в который раз поразился тому, какая она красавица, причем огорчение вовсе не портило, а только подчеркивало ее красоту. Элли была смуглой, почти как левантийка. Тони Бертон, один из врачей, с которыми Луис работал в Чикаго, называл ее индийской принцессой.
— Солнышко, — сказал он, — будь моя воля, Черч жил бы сто лет. Но это решаю не я.
— А кто? — спросила она и сама же ответила, с совершенно недетским презрением в голосе: — Наверное, Бог.
Луис подавил желание рассмеяться. Все было слишком серьезно.
— Бог или кто-то еще. Часы идут, а в какой-то момент останавливаются — вот все, что я знаю. И их уже не починишь, солнышко.
— Я не хочу, чтобы Черч стал таким же, как эти мертвые питомцы на кладбище! — выкрикнула она со слезами и яростью в голосе. — Я не хочу, чтобы Черч умирал! Это мой кот! Мой, а не Бога! Пусть Бог заведет своего кота! Пусть заведет себе сколько угодно котов и всех их убивает! А Черч мой!
Из кухни донеслись шаги, и в кабинет заглянула испуганная Рэйчел. Элли рыдала на груди у Луиса. Ужас озвучили, выпустили наружу; он предстал перед нею во всей красе. И теперь, даже если нельзя ничего изменить, можно было хотя бы поплакать.
— Элли, — успокаивал ее Луис. — Элли, Черч же не умер, вот он спит.
— Но он может умереть, — рыдала она. — Может в любую минуту.
Луис укачивал дочь на руках и думал, что, кажется, знает, из-за чего она плачет: из-за неотвратимости смерти, ее жестокой непредсказуемости, ее глухоты ко всем доводам и слезам маленьких девочек; Элли плакала из-за потрясающей и одновременно ужасающей способности человека переводить символы в выводы, либо прекрасные и благородные, либо убийственно страшные. Если все эти животные умерли и оказались на кладбище, то и Черч тоже мог умереть
(в любую минуту!)
и оказаться на кладбище; а если такое может случиться с Черчем, то может случиться и с мамой, и с папой, и с маленьким братиком. И с ней самой. Смерть была отвлеченным понятием; кладбище домашних животных было реальным. В этих грубых надгробиях заключалась суровая правда, которую мог почувствовать даже ребенок.
Сейчас он мог бы солгать, как солгал чуть раньше, когда говорил о продолжительности жизни кошек. Но ложь запомнится и, возможно, потом попадет в досье, которое каждый ребенок заводит у себя в голове на родителей. Давным-давно мама солгала Луису, сказав, что детей находят в капусте. Это был вполне безобидный обман, но Луис так никогда и не простил мать за то, что она солгала, как не простил и себя самого — за то, что в это поверил.
— Солнышко, — сказал он. — Тут ничего не поделаешь. Это часть жизни.
— Это плохая часть! — выкрикнула она. — Очень плохая!
Он не знал, что на это ответить. Элли плакала. Но в конце концов слезы высохнут. Это был неизбежный и необходимый первый шаг на пути к нелегкому примирению с правдой, от которой тебе все равно никуда не деться.
Он прижимал к себе дочку, слушал звон утренних воскресных колоколов, плывший над сентябрьскими полями, и даже не сразу заметил, что Элли перестала плакать и заснула у него на руках.
Он отнес Элли в кровать и спустился в кухню, где Рэйчел как-то уж слишком рьяно взбивала тесто для кексов. Луис выразил удивление, что Элли отключилась в столь раннее время; это было на нее не похоже.
— Не похоже, — отозвалась Рэйчел, с грохотом ставя миску на стол. — Но, по-моему, она не спала всю ночь.
Я слышала, как она возится, около трех. И Черч орал, чтобы его выпустили. А он просится выйти, только когда она нервничает.
— Но с чего бы ей…
— А то ты не знаешь! — сердито воскликнула Рэйчел. — Из-за этого треклятого кладбища домашних животных! Она расстроилась, Лу. Девочка в первый раз в жизни увидела кладбище и просто… расстроилась. Большое спасибо за эту прогулку твоему другу Джаду Крэндаллу, хотя вряд ли я буду писать ему благодарственное письмо.
Вот он уже и мой друг, подумал Луис, одновременно подавленный и смущенный.
— Рэйчел…
— И я не хочу, чтобы Элли туда ходила.
— Рэйчел, Джад сказал правду насчет тропинки.
— Я сейчас не о тропинке, и ты это знаешь. — Рэйчел схватила миску и принялась взбивать тесто с удвоенной яростью. — Я об этом проклятом месте. Это же ненормально. Дети ходят туда, ухаживают за могилами, содержат в порядке тропинку… это какая-то чертова патология. Если здешние дети все поголовно больны, я не хочу, чтобы Элли от них заразилась.
Луис оторопело смотрел на жену. Он всегда считал, что в то время как браки друзей и знакомых распадаются один за другим, их с Рэйчел брак держится столько лет благодаря тому, что они оба знают секрет: когда возникают какие-то принципиальные противоречия, тут уже нет ни семьи, ни супружеского единения, а есть только два совершенно разных человека, и каждый сам по себе, и каждый упорно противоречит здравому смыслу. Такой вот секрет. Тебе может казаться, что ты хорошо знаешь партнера, но время от времени он все равно будет преподносить тебе сюрпризы. А иногда (слава Богу, нечасто) ты будешь попадать в самую настоящую полосу отчуждения, как авиалайнер — в полосу турбулентности. Партнер будет открываться с неожиданной стороны, о которой ты даже не подозревал, и его поведение покажется настолько странным (во всяком случае, тебе), что ты начнешь всерьез опасаться за его психику. И если ты ценишь ваш брак и свое собственное душевное спокойствие, то будешь действовать осторожно, постоянно напоминая себе о том, что из-за подобных открытий злятся лишь дураки, искренне верящие, будто один человек способен по-настоящему понять другого.