Сгустки плоти были как бы частью убранства комнаты, практически сливались с ним. Эти сгустки объединяла та мизерность информации, которую им скупо отпускало их ущербное зрение. Они были неотделимы от производимых ими звуков — несколько жалких обертонов из огромного запаса возможностей звука. Они очень сочетались с холодными, безжизненными стенами, ничуть не отличаясь от них.
Живые сценки, словно в калейдоскопе, менялись так быстро, что Андерс не успевал сортировать новые впечатления. Теперь он знал, что эти люди существуют лишь как матрицы, имея под собой ту же основу, что и звуки, которые они издают, и предметы, которые они, как им кажется, видят.
Gestalt'ы, сыплющиеся сквозь решето безбрежного и невыносимого в своей реальности мира.
— А где Джуди? — спросил его один из сгустков плоти.
Картинные манеры этого жеманного типа обладали достаточной выразительностью, чтобы убедить другие сгустки в реальности их обладателя. На нем был кричащий галстук как лишнее свидетельство его принадлежности к реальности.
— Она больна, — обронил Андерс.
Плоть затрепетала, проникшись мгновенным сочувствием. Выражение напускного веселья сменилось выражением напускной скорби.
— Надеюсь, ничего серьезного, — заметила разговорчивая плоть.
— Ты становишься теплее, — сказал голос Андерсу.
Андерс посмотрел на стоящее перед ним существо.
— Ей недолго осталось жить, — сообщил он.
Плоть заколыхалась. Желудок и кишечник сократились в пароксизме сострадания и опасения за жизнь Джуди. Плоть выпучила глаза, губы ее задрожали.
Кричащий галстук не изменился.
— О Боже! Не может быть!
— Кто ты? — спокойно спросил Андерс.
— Что ты имеешь в виду? — призвала к ответу негодующая плоть, привязанная к своему галстуку. Оставаясь безмятежной в своей сущности, она в изумлении уставилась на Андерса. Ее рот подергивался — неопровержимое доказательство того, что она вполне реальна и соответствует всем необходимым и достаточным условиям существования. — Да ты пьян, — усмехнулась плоть.
Андерс засмеялся и вышел на улицу.
— Есть еще нечто такое, что для тебя остается загадкой, — произнес голос. — Но ты был уже горячим! Я ощущал тебя где-то рядом.
— Кто ты? — снова спросил Андерс.
— Не знаю, — признался голос. — Я — личность. Я есть Я. И я в ловушке.
— Как и все мы, — заметил Андерс.
Он шагал по заасфальтированной улице, со всех сторон окруженный грудами сплавленного бетона, силиката, алюминия и железа. Бесформенные, лишенные всякого смысла груды, которые представляли собой gestalt-город.
Были еще и воображаемые демаркационные линии, отделяющие город от города, искусственные границы воды и суши.
До чего все нелепо!
— Мистер, подайте монетку на чашечку кофе, — попросило его какое-то жалкое существо, ничем не отличавшееся от других, не менее жалких существ.
— Иллюзорной сущности — иллюзорную монетку. Святой отец Беркли <Джордж Беркли (1685-1753) — ирландский философ, отрицавший объективное существование мира и утверждавший, что вещи представляют собой совокупность ощущений и не существуют вне сознания. (Примеч. пер.)> подаст тебе ее, — весело отозвался Андерс.
— Мне действительно плохо, — слезливо пожаловался голос, который, как Андерс вдруг осознал, был просто последовательностью модулированных вибраций.
— Правильно! Продолжай! — скомандовал голос.
— Прошу вас, уделите хоть несколько центов, — прозвучали вибрации, претендующие на значительность.
Что же, интересно, скрывается за этими лишенными смысла матрицами? Плоть, масса. А что это такое? Все состоит из атомов.
— Я действительно голоден, — пробормотали атомы, организованные в сложную структуру.
Все состоит из атомов. Сочлененных между собой, да так, что и свободного места между ними не остается. Плоть есть камень, камень есть свет. Андерс взглянул на кучу атомов, которая претендовала на цельность, значительность и разум.
— Не могли бы вы помочь мне? — спросило нагромождение атомов.
Это нагромождение, однако, идентично другим атомам. Всем атомам. Стоит лишь проигнорировать запечатленные матрицы, и скопление атомов начинает казаться беспорядочной мешаниной.
— Я не верю в тебя, — проговорил Андерс.
Груда атомов удалилась.
— Да! — вскричал голос. — Да!
— Я ни во что не верю, — сказал Андерс.
В конце концов, что такое атом?
— Дальше! — кричал голос. — Уже горячо! Дальше!
Что такое атом? Пустое пространство, окруженное пустым пространством.
— Абсурд!
— Но тогда все — обман! — воскликнул Андерс.
И вдруг он остался один. Лишь звезды одиноко мерцали в вышине.
— Именно! — пронзительно закричал голос в его голове. — Ничто!
Кроме звезд, подумал Андерс. Как можно верить...
Звезды исчезли. Андерс очутился в вакууме, в каком-то сером небытии. Вокруг него была только пустота, заполненная бесформенным серым маревом.
Где же голос?
Пропал.
Андерс чувствовал, что и марево это — всего лишь иллюзия. Затем исчезло все.
Абсолютная пустота, и он в ней.
Где он? Что это значит? Разум Андерса пытался осмыслить происшедшее.
Невозможно. Этого не может быть.
Снова и снова разум Андерса, как счетная машина, анализировал последние события и подводил итог, но каждый раз отказывался от него. Сопротивляясь перегрузке, разум в отчаянии стирал из памяти образы, уничтожал когда-то приобретенные знания, стирал самого себя.
— Где я?
В пустоте. Один.
В ловушке.
— Кто я?
Голос.
— Есть тут кто-нибудь? — крикнул голос Андерса, взывая к пустоте.
Тишина.
Но он чувствовал здесь чье-то присутствие. Ему было безразлично, куда идти, однако, двигаясь в одном определенном направлении, он смог бы установить контакт... с тем существом. Голос Андерса устремился к нему, отчаянно надеясь, что оно, возможно, спасет его.
— Спаси меня, — сказал Андерсу Голос.
Тот лежал на постели, не раздевшись, скинув лишь туфли и освободившись от черного тугого галстука.
ИЗ ЛУКОВИЦЫ В МОРКОВЬ
Вы, конечно, помните того задиру, что швырял песком в 97-фунтового хиляка? А ведь, несмотря на притязания Чарльза Атласа, проблема слабого так и не была решена. Настоящий задира любит швырять песком в людей; в этом он черпает глубокое удовлетворение. И что с того, что вы весите 240 фунтов (каменные мускулы и стальные нервы) и мудры, как Соломон, — все равно вам придется выбирать песок оскорбления из глаз и, вероятно, только разводить руками.
Так думал Говард Кордл — милый, приятный человек, которого все всегда оттирали и задевали. Он молча переживал, когда другие становились впереди него в очередь, садились в остановленное им такси и уводили знакомых девушек.
Главное, люди, казалось, сами стремились к подобным поступкам, искали, как бы насолить своему ближнему.
Кордл не понимал, почему так должно быть. и терялся в догадках. Но в один прекрасный летний день, когда он путешествовал по Северной Испании, явился ему бог Тот-Гермес и нашептал слова прозрения:
— Слушай, крошка, клади в варево морковь, а то мясо не протушится.
— Морковь?
— Я говорю о тех типах, которые не дают тебе жить, — объяснил Тот-Гермес. — Они должны так поступать, потому что они — морковь, а морковь именно такая и есть.
— Если они — морковь, — произнес Кордл, начиная постигать тайный смысл, — тогда я...
— Ты — маленькая, жемчужно-белая луковичка.
— Да. Боже мой, да! — вскричал Кордл, пораженный слепящим светом истины.
— И, естественно, ты и все остальные жемчужно-белые луковицы считаете морковь весьма неприятным явлением, некоей бесформенной оранжевой луковицей, в то время как морковь принимает вас за уродливую круглую белую морковь. На самом же деле...
— Да, да, продолжай! — в экстазе воскликнул Кордл.
— В действительности же, — объявил Тот-Гермес, — для каждого есть свое место в Похлебке.
— Конечно! Я понимаю, я понимаю, я понимаю!
— Хочешь порадоваться милой невинной белой луковичкой, найди ненавистную оранжевую морковь. Иначе будет не Похлебка, а этакая... э... если так можно выразиться...
— Бульон! — восторженно подсказал Кордл.
— Ты, парень, кумекаешь на пять, — одобрил Тот-Гермес.
— Бульон, — повторил Кордл. — Теперь я ясно вижу: нежный луковый суп — это наше представление о рае, в то время как огненный морковный стаар олицетворяет ад. Все сходится!
— Ом мани падме хум, — благословил Тот-Гермес.
— Но куда идет зеленый горошек? Что с мясом?
— Не хватайся за метафоры, — посоветовал Тот-Гермес. — Давай лучше выпьем. Фирменный напиток!
— Но специи, куда же специи? — не унимался Кордл, сделав изрядный глоток из ржавой походной фляги.
— Крошка, ты задаешь вопросы, ответить на которые можно лишь масону тринадцатой ступени в форме и белых сандалиях. Так что... Помни только, что все идет в Похлебку.
— Крошка, ты задаешь вопросы, ответить на которые можно лишь масону тринадцатой ступени в форме и белых сандалиях. Так что... Помни только, что все идет в Похлебку.
— В Похлебку, — пробормотал Кордл, облизывая губы.
— Эй! — заметил Тот-Гермес. — Мы уже добрались до Коруньи. Я здесь сойду.
Кордл остановил свою взятую напрокат машину у обочины дороги. Тот-Гермес подхватил с заднего сиденья рюкзак и вышел:
— Спасибо, что подбросил, приятель.
— Да что там... Спасибо за вино. Кстати, какой оно марки? С ним можно антилопу уговорить купить галстук, Землю превратить из приплюснутого сфероида в усеченную пирамиду... О чем это я говорю?
— Ничего, ерунда. Пожалуй, тебе лучше прилечь.
— Когда боги приказывают, смертные повинуются, — нараспев проговорил Кордл и покорно улегся на переднем сиденье. Тот-Гермес склонился над ним; золотом отливала его борода, деревья на заднем плане венцом обрамляли голову.
— Как ты себя чувствуешь?
— Никогда в жизни мне не было так хорошо.
— Ну, тогда привет.
И Тот-Гермес ушел в садящееся солнце. Кордл же с закрытыми глазами погрузился в решение философских проблем, испокон веков ставивших в тупик величайших мыслителей. Он был несколько изумлен, с какой простотой и доступностью открывались ему тайны.
Наконец он заснул и проснулся через шесть часов. Он забыл все решения, все гениальные догадки. Это было непостижимо. Как можно утерять ключи от Вселенной?.. Но непоправимое свершилось, рай потерян навсегда.
Зато Кордл помнил о моркови и луковицах и помнил о Похлебке. Будь в его власти выбирать, какое из гениальных решений запомнить, вряд ли бы он выбрал это. Но увы. И Кордл понял, что в игре внутренних озарений нужно довольствоваться тем, что есть.
На следующий день с массой приключений он добрался до Сантандера и решил написать всем друзьям остроумные письма и, возможно, даже попробовать свои силы в дорожном скетче. Для этого потребовалась пишущая машинка. Портье в гостинице направил его в контору по прокату машинок. Там сидел клерк, превосходно владеющий английским.
— Вы сдаете по дням? — спросил Кордл.
— Почему же нет? — отозвался клерк. У него были маслянистые черные волосы и тонкий аристократический нос.
— Сколько за эту? — поинтересовался Кордл, указывая на портативную модель “Эрики” тридцатилетней давности.
— Семьдесят песет в день, то есть один доллар. Обычно.
— А разве мой случай не обычный?
— Разумеется, нет. Вы иностранец, и проездом. Вам это будет стоить сто восемьдесят песет в день.
— Ну, хорошо, — согласился Кордл, доставая бумажник. — На три дня, пожалуйста.
— Попрошу у вас еще паспорт и пятьдесят долларов в залог.
Кордл попытался обратить все в шутку;
— Да мне бы просто попечатать я не собираюсь жениться на ней.
Клерк пожал плечами.
— Послушайте, мой паспорт в гостинице у портье. Может, возьмете водительские право.
— Конечно, нет! У меня должен быть паспорт — на случай, если вы вздумаете скрыться.
— Но почему и паспорт, и залог? — недоумевал Кордл, чувствуя определенную неловкость. — Машинка-то не стоит и двадцати долларов.
— Вы, очевидно, эксперт, специалист по рыночным ценам в Испании на подержанные немецкие пишущие машинки?
— Нет, однако...
— Тогда позвольте, сэр, вести дело, как я считаю нужным. Кроме того, мне необходимо знать, как вы собираетесь использовать аппарат.
Сложилась одна из тех нелепых заграничных ситуаций. в которую может попасть каждый. Требования клерка были абсурдны, а манера держаться оскорбительна. Кордл уже решил коротко кивнуть, повернуться на каблуках и выйти, но тут вспомнил о моркови и луковицах Ему явилась Похлебка, и внезапно в голову пришла мысль, что он может быть любым овощем, каким только пожелает.
Он повернулся к клерку. Он тонко улыбнулся. Он сказал:
— Хотите знать, как я собираюсь использовать машинку?
— Непременно.
— Ладно, — махнул Кордл. — Признаюсь честно, я собрался засунуть ее в нос. Клерк выпучил глаза.
— Это чрезвычайно удачный метод провоза контрабанды, — продолжал Кордл. — Также я собирался всучить вам краденый паспорт и фальшивые деньги. В Италии я продал бы машинку за десять тысяч долларов.
— Сэр, — промолвил клерк, — вы, кажется, недовольны.
— Слабо сказано, дружище. Я передумал насчет машинки. Но позвольте сделать комплимент по поводу вашего английского.
— Я специально занимался. — гордо заявил клерк.
— Это заметно. Несмотря на слабость в “р-р”, вы разговариваете как венецианский гондольер с надтреснутым небом. Наилучшие пожелания вашему уважаемому семейству. А теперь я удаляюсь, и вы спокойно можете давить свои прыщи.
Вспоминая эту сцену позже, Кордл пришел к выводу, что для первого раза он неплохо выступил в роли моркови. Правда, финал несколько наигран, но по существу убедителен.
Важно уже само по себе то, что он сделал это. И теперь, в тиши гостиничного номера, мог заниматься не презрительным самобичеванием, а наслаждаться фактом, что сам поставил кого-то в неудобное положение.
Он сделал это! Он превратился из луковицы в морковь!
Но этична ли его позиция? По-видимому, клерк не мог быть иным, являясь продуктом сочетания генов, жертвой среды и воспитания...
Кордл остановил себя. Он заметил, что занимается типично луковичным самокопанием. А ведь теперь ему известно: должны существовать и луковица, и морковь, иначе не сваришь Похлебки.
И еще он знал. что человек может стать любым овощем по своему выбору: и забавной маленькой зеленой горошиной, и долькой чеснока. Человек волен занять любую позицию между луковичничеством и морковщиной.
Над этим стоит хорошенько поразмыслить, отметил Кордл. Однако продолжил свое путешествие.
Следующий случай произошел в Ницце, в уютном ресторанчике на авеню Диабль Блюс. Там было четверо официантов, один из которых в точности походил на Жана-Поля Бельмондо, вплоть до сигареты, свисавшей с нижней губы. Остальные в точности походили на спившихся жуликов мелкого пошиба. В зале сидели несколько скандинавов, дряблый француз в берете и три девушки-англичанки.
Кордл, объясняющийся по-французски ясно, хотя и несколько лаконично, попросил у Бельмондо десятифранковый обед, меню которого было выставлено в витрине.
Официант окинул его презрительным взглядом.
— На сегодня кончился, — изрек он и вручил Кордлу меню тридцатифранкового обеда.
В своем старом воплощении Кордл покорно принял бы судьбу и стал заказывать. Или бы поднялся, дрожа от возмущения, и покинул ресторан, опрокинув по пути стул.
Но сейчас...
— Очевидно, вы не поняли меня. — произнес Кордл. — Французский закон гласит, что вы обязаны обслуживать согласно всем утвержденным меню, выставленным в витрине.
— Мосье адвокат? — осведомился официант, нагло уперев руки в боки.
— Нет. Мосье устраивает неприятности, — предупредил Кордл.
— Тогда пусть мосье попробует, — процедил официант. Его глаза превратились в щелки.
— О'кей, — сказал Кордл.
И тут в ресторан вошла престарелая чета. На мужчине был двубортный синий в полоску костюм. На женщине — платье в горошек.
— Простите, вы не англичане? — обратился к ним Кордл.
Несколько удивленный, мужчина слегка наклонил голову.
— Советую вам не принимать здесь пищу. Я — представитель ЮНЕСКО, инспектор по питанию. Шеф-повар явно не мыл рук с незапамятных времен. Мы еще не сделали проверку на тиф, но есть все основания для подозрений. Как только прибудут мои ассистенты с необходимым оборудованием...
В ресторане воцарилась мертвая тишина.
— Пожалуй, вареное яйцо можно съесть, — смилостивился наконец Кордл.
Престарелый мужчина очевидно не поверил этому.
— Пойдем, Милдред, — позвал он, и чета удалилась.
— Вот уходят шестьдесят франков плюс пять процентов чаевых, — холодно констатировал Кордл.
— Немедленно убирайтесь! — зарычал официант.
— Мне здесь нравится, — объявил Кордл, скрещивая руки на груди. — Обстановка, интим...
— Сидеть не заказывая не разрешается.
— Я буду заказывать. Из десятифранкового меню. Официанты переглянулись, в унисон кивнули и стали приближаться военной фалангой. Кордл. Воззвал к остальным обедающим:
— Попрошу всех быть свидетелями! Эти люди собираются напасть на меня вчетвером против одного, нарушая французскую законность и универсальную человеческую этику лишь потому, что я желаю заказать из десятифранкового меню, ложно разрекламированного!
Это была длинная речь, но в данном случае высокопарность не вредила. Кордл. повторил ее на английском.
Англичанки разинули рты. Старый француз продолжал есть суп. Скандинавы угрюмо кивнули и начали снимать пиджаки.
Официанты снова засовещались. Тот, что походил на Бельмондо, сказал:
— Мосье, вы заставляете нас обратиться в полицию.