— Так, так! Отдохни, торопиться некуда. Все равно без тебя похороны не начнутся.
Камни ужасно мне мешали. Даже самые маленькие нагоняли на меня страх. Я наезжал на любой камень, как только делал попытку его объехать, а не объезжать его я не мог. Это вполне естественно. Во всех нас заложено нечто ослиное, неизвестно по какой причине.
В конце концов я доехал до угла, и нужно было поворачивать обратно. Тут нет ничего приятного, когда приходится делать поворот в первый раз самому, да и шансов на успех почти никаких. Уверенность в своих силах быстро убывает, появляются всякие страхи, каждый мускул каменеет от напряжения, и начинаешь осторожно описывать кривую. Но нервы шалят и полны электрических искр, и кривая живехонько превращается в дергающиеся зигзаги, опасные для жизни. Вдруг стальной конь закусывает удила и, взбесившись, лезет на тротуар, несмотря на все мольбы седока и все его старания свернуть на мостовую. Сердце у тебя замирает, дыхание прерывается, ноги цепенеют, а велосипед все ближе и ближе к тротуару. Наступает решительный момент, последняя возможность спастись. Конечно, тут все инструкции разом вылетают из головы, и ты поворачиваешь колесо от тротуара, когда нужно повернуть к тротуару, и растягиваешься во весь рост на этом негостеприимном, закованном в гранит берегу. Такое уж мое счастье: все это я испытал на себе. Я вылез из-под неуязвимой машины и уселся на тротуар считать синяки.
Потом я пустился в обратный путь. И вдруг я заметил воз с капустой, тащившийся мне навстречу. Если чего-нибудь не хватало, чтоб довести опасность до предела, так именно этого. Фермер с возом занимал середину улицы, и с каждой стороны воза оставалось каких-нибудь четырнадцать — пятнадцать ярдов свободного места. Окликнуть его я не мог — начинающему нельзя кричать: как только он откроет рот, он погиб; все его внимание должно принадлежать велосипеду. Но в эту страшную минуту мальчишка пришел ко мне на выручку, и на сей раз я был ему премного обязан. Он зорко следил за порывистыми и вдохновенными движениями моей машины и соответственно извещал фермера:
— Налево! Сворачивай налево, а не то этот осел тебя переедет.
Фермер начал сворачивать.
— Нет, нет, направо! Стой! Не туда! Налево! Направо! Налево, право, лево, пра… Стой, где стоишь, не то тебе крышка!
Тут я как раз заехал подветренной лошади в корму и свалился вместе с машиной. Я сказал:
— Черт полосатый! Что ж ты, не видел, что ли, что я еду?
— Видеть-то я видел, только почем же я знал, в какую сторону вы едете? Кто же это мог знать, скажите, пожалуйста? Сами-то вы разве знали, куда едете? Что же я мог поделать?
Это было отчасти верно, и я великодушно с ним согласился. Я сказал, что, конечно, виноват не он один, но и я тоже.
Через пять дней я так насобачился, что мальчишка не мог за мной угнаться. Ему пришлось опять залезать на забор и издали смотреть, как я падаю.
В одном конце улицы было несколько невысоких каменных ступенек на расстоянии ярда одна от другой. Даже после того, как я научился прилично править, я так боялся этих ступенек, что всегда наезжал на них. От них я, пожалуй, пострадал больше всего, если не говорить о собаках. Я слыхал, что даже первоклассному спортсмену не удастся переехать собаку: она всегда увернется с дороги. Пожалуй, это и верно; только мне кажется, он именно потому не может переехать собаку, что очень об этом старается. Я вовсе не старался переехать собаку. Однако все собаки, которые мне встречались, попадали под мой велосипед. Тут, конечно, разница немалая. Если ты стараешься переехать собаку, она сумеет увернуться, но если ты хочешь ее объехать, то она не сумеет верно рассчитать и отскочит не в ту сторону, в какую следует. Так всегда и случалось со мной. Я наезжал на всех собак, которые приходили смотреть, как я катаюсь. Им нравилось на меня глядеть, потому что у нас по соседству редко случалось что-нибудь интересное для собак. Немало времени я потратил, учась объезжать собак стороной, однако выучился даже и этому.
Теперь я еду, куда хочу, и как-нибудь поймаю этого мальчишку и перееду его, если он не исправится.
Купите себе велосипед. Не пожалеете, если останетесь живы.
ЭДВАРД МИЛЗ И ДЖОРДЖ БЕНТОН Быль
Эти двое были друг другу родственники, правда дальние, — как говорится, седьмая вода на киселе. Оба остались сиротами в младенческом возрасте и были усыновлены бездетными супругами Брантами, которые быстро привязались к ним. Бранты любили повторять: «Будь честен и чист душой, трезв, трудолюбив и внимателен к людям, тогда успех в жизни тебе обеспечен». Мальчики слышали эту сентенцию, наверное, тысячу раз, задолго до того, как начали понимать ее смысл; они знали ее наизусть еще до того, как выучили «Отче наш»; она была написана над дверью детской, и по ней они чуть ли не учились читать. Ей суждено было стать основой жизненных правил Эдварда Милза. Иногда Бранты, слегка меняя последние слова, говорили так: «Будь честен и чист душой, трезв, трудолюбив и внимателен, и у тебя никогда не будет недостатка в друзьях».
Маленький Милз был радостью для окружающих. Когда он не вовремя хотел конфетку, он выслушивал, почему сейчас это не полагается, и больше не просил. Когда маленький Бентон хотел конфетку, он ревел не умолкая, пока не получал ее. Маленький Милз относился бережно к своим игрушкам, маленький Бентон уничтожал свои мгновенно и потом начинал так противно капризничать, что ради спокойствия в доме приходилось просить Эдварда, чтобы тот уступил ему свой волчок или лошадку.
Когда мальчики подросли, содержать Джорджи стало накладно: он очень неаккуратно носил свои вещи, а потому частенько щеголял во всем новом, чего нельзя было сказать об Эдди. Дети росли быстро, и на Эдди приемные родители не могли нарадоваться, а Джорджи постоянно внушал им тревогу. Если Эдди просил разрешения покататься на коньках, или пойти купаться, или отправиться на пикник в лес за ягодами или в цирк, достаточно было ему услышать в ответ: «Мне бы не хотелось, чтобы ты шел», — и он тут же отказывался от любого из детских удовольствий. Но на Джорджи никакие слова не действовали, и уж коли он чего пожелал, приходилось ему уступать, иначе он бы все равно сделал по-своему. Разумеется, ни один мальчишка не плавал так много, не ходил так часто на каток и в лес за ягодами, ни одни не жил так весело, как он. Добрые Бранты не позволяли ребятам играть летом после девяти часов вечера: в это время они должны были ложиться спать. Эдди честно выполнял наказ, а Джорджи вылезал через окно около десяти часов и разгуливал до полуночи. Казалось, его невозможно отучить от этой дурной привычки, но Бранты в конце концов нашли способ удерживать Джорджи дома, подкупая его яблоками и камешками для игры. Добрые Бранты тратили уйму времени и сил на бесполезные попытки как-нибудь образумить мальчика. «Вот Эдди, — говорили они со слезами умиления, никаких хлопот не доставляет, такой хороший, внимательный, идеальный ребенок во всех отношениях!»
Когда настало время подумать о работе, ребят отдали в учение. Эдвард пошел охотно, а Джорджа пришлось задабривать и уговаривать. Эдвард трудился упорно и добросовестно и в скором времени избавил родителей от расходов на его содержание; и Бранты и хозяин хвалили Эдварда. А Джордж сбежал, и мистеру Бранту стоило немало хлопот и денег разыскать его и водворить на место. Скоро он опять сбежал — новые расходы и новые хлопоты! Он сбежал и в третий раз, утащив к тому же у хозяина несколько ценных вещиц. Опять неприятности, опять расходы для мистера Бранта, причем потребовалось много усилий, чтобы упросить хозяина не привлекать вора к суду.
Эдвард работал весьма старательно, и в скором времени хозяин сделал его своим компаньоном. А Джордж никак не исправлялся, безмерно огорчая этим своих престарелых благодетелей, чьи любящие сердца были поглощены одной заботой: удержать его от гибели. Эдварда еще в детские годы увлекали воскресная школа, дискуссионные клубы, сбор разных пожертвований в пользу миссионеров, общества по борьбе с курением табака, по борьбе с богохульством и т. п. Став взрослым, он сделался скромным, но верным и надежным помощником церкви, а также различных обществ трезвости и прочих организаций, стремящихся сделать людей лучше и благороднее. И никто не удивлялся, не ахал, ибо такое поведение все считали для Эдварда «совершенно естественным».
Но вот старики умерли. В завещании они еще раз декларировали любовь к Эдварду и гордость за него, по кое свое скромное состояние оставили Джорджу, поскольку он «в этом нуждался», между тем как судьба Эдварда, «благодаря щедрому провидению», сложилась иначе. Правда, наследство было оставлено Джорджу с одним условием: он должен выкупить долю компаньона Эдварда, а если почему-либо этого не сделает, то деньги должны быть переданы благотворительной организации под названием «Общество друзей тюремных заключенных». Старики оставили также письмо дорогому сыну Эдварду, в котором умоляли его взять на себя присмотр за Джорджем, помогать ему и защищать от бед, как это делали при жизни они.
Сознавая свой долг, Эдвард вынужден был согласиться, и Джордж стал его компаньоном. Нельзя сказать чтобы это был ценный компаньон: он и раньше выпивал, а теперь превратился в заядлого пьяницу, о чем свидетельствовали его глаза, да и вся физиономия. Эдвард уже давно ухаживал за одной милой девушкой, обладавшей золотым сердцем. Они нежно любили друг друга, и… Джордж начал со слезами домогаться ее руки, и в конце концов она пришла к Эдварду и сказала, плача, что осознала свой высокий, священный долг и не позволит своим эгоистическим желаниям взять над ним верх: она должна обвенчаться с «бедняжкой Джорджем» и «обратить его на путь истины». Это разобьет ее сердце, непременно разобьет, но долг превыше всего! Итак, она вышла замуж за Джорджа, едва не разбив и сердце Эдварда, и свое собственное. Эдвард с трудом оправился от этого удара и женился на другой девушке, которая тоже оказалась весьма достойной молодой особой.
В обеих семьях появились дети. Мэри делала все, что могла, чтобы исправить своего супруга, но эта задача была ей не под силу. Джордж продолжал пьянствовать и взял себе в привычку обижать ее и детей. Многие добрые люди тоже старались повлиять на Джорджа — и старались давно, но тот лишь выслушивал знакомые речи, не меняя, однако, своего поведения, — наоборот, у ней. прибавился еще один порок — картежничество. Он залез в долги и, пользуясь кредитом своей фирмы, начал тайно занимать деньги; в этих операциях он зашел столь далеко, что в одно прекрасное утро явился шериф и описал все имущество фирмы, после чего оба компаньона остались без гроша.
Настало тяжелое время, и что ни день, то было хуже. Эдвард с семьей переселился куда-то на чердак и без конца бродил в поисках работы. Но к кому бы он ни обратился с просьбой взять его к себе, никто его не брал. Он был поражен холодным приемом, который оказывали ему повсюду, поражен и обижен тем, как быстро люди перестали им интересоваться. И все же он должен найти работу! И, проглотив обиду, он с удвоенной энергией вновь устремлялся на поиски. В конце концов он нашел работу — подносчиком кирпича на постройке — и был рад хоть этому; впрочем, теперь уж никто его не узнавал и не проявлял к нему решительно никакого интереса. Эдвард не имел возможности платить взносы в различные благотворительные организации, членом которых он состоял, а потому был с позором исключен отовсюду и очень болезненно это переживал.
Но чем реже люди думали об Эдварде, тем чаще они вспоминали о Джордже. Как-то утром его нашли — пьяного и оборванного — в канаве. Одна из дам-патронесс Женского общества борьбы с пьянством извлекла его оттуда, занялась им, организовала сбор пожертвований в его пользу и, добившись того, что он целую неделю не пил, устроила его на работу. Отчет об этом был помещен в газете.
Таким образом, бедняжка привлек к себе всеобщее внимание, и у него вдруг появилось множество друзей, которые и деньгами и советами помогали ему удерживаться на стезе добродетели. Два месяца он не брал в рот ни капли спиртного и стал баловнем добрых людей. Затем, к их превеликой печали, он пал… опять в канаву. Но благородные сестры из Общества трезвости снова спасли его: счистили с него грязь, накормили, выслушали скорбную покаянную песню и снова пристроили на работу. Отчет об этом был тоже помещен в газете, и весь город обливался радостными слезами по случаю того, что у зеленого змия отбита жертва, слабое создание вновь направлено по честному пути. Было устроено грандиозное собрание всех поборников трезвости, и, после того как были произнесены волнующие речи, председатель многозначительно заявил:
— Сейчас начнется церемония подписания, и вы увидите такое зрелище, которое не может не заставить вас прослезиться.
Он сделал эффектную паузу, и Джордж Бентон, в сопровождении отряда дам из Общества трезвости, повязанных через плечо алыми лентами, взошел на трибуну и подписал клятвенное обещание не пить. Аплодисменты потрясли зал, публика криками выражала свое одобрение. Когда собрание окончилось, каждый спешил пожать руку вновь обращенному трезвеннику, а на следующее утро ему прибавили жалованья, и весь город только о нем и говорил, — он стал героем дня. Отчет обо всем происшедшем был помещен в газете.
Падение повторялось регулярно, каждые три месяца, по каждый раз заботливые люди спасали Джорджа Бентона: выволакивали его из грязи, опять брали с него слово и опять находили ему теплое местечко. В конце концов ему устроили лекционное турне, и он разъезжал по всей стране и читал лекции о том, как он перестал пить, и его выступления повсюду собирали громадные аудитории и приносили колоссальную пользу.
Джордж пользовался такой любовью и доверием у себя в городе, когда бывал трезв, что, подделав подпись одного из самых видных жителей, сумел получить в банке крупную сумму. Мощная кампания была организована для защиты его от последствий этого мошенничества, и кое-чего все же удалось добиться: его засадили в тюрьму только на два года. Зато когда в конце первого года неутомимые старания благодетелей увенчались полным успехом и он вышел с документом о помиловании в кармане, — Общество друзей тюремных заключенных встретило его на пороге тюрьмы и сразу же предложило ему достойную, хорошо оплачиваемую службу, а разные сердобольные люди поспешили к нему с советами, подбадривающими словами и предложениями помощи. Эдвард Милз как-то в минуту отчаянной нужды обратился в Общество друзей тюремных заключенных с просьбой посодействовать ему в получении какой-нибудь работы, но ему первым делом задали вопрос: «А вы сидели в тюрьме?»-и он вынужден был ретироваться.
Пока происходили вышеописанные события с Джорджем, Эдвард, помаленьку выкарабкивался из нужды. До богатства ему еще было очень далеко, но он имел теперь постоянный заработок, достаточный, чтобы прожить с семьей; он служил кассиром в банке и пользовался уважением и доверием. Джордж Бентон ни разу к нему не пришел, ни разу никто не слышал, чтобы он поинтересовался, как живет Эдвард. Джордж начал часто и надолго отлучаться из города, о нем ходили дурные слухи, но точно никому ничего не было известно.
И вот однажды зимним вечером шайка грабителей в масках ворвалась в банк, где в это время не было ни души, кроме Эдварда Милза. Ему приказали отпереть сейф. Он отказался. Тогда ему пригрозили, что его убьют. Милз ответил, что владельцы банка доверяют ему, и он не может обмануть их доверие. Двум смертям не бывать, но, пока он жив, он не станет предателем и секрет замка не выдаст. Разбойники убили его.
Сыщики выловили всю шапку — главарем ее оказался Джордж Бентон. Люди жалели вдову и сирот убитого; во всех американских газетах был напечатан призыв ко всем банкам страны доказать, что они оцепили преданность и героизм покойного кассира, и щедро пожертвовать в фонд помощи его семье, лишившейся кормильца. Как следствие этого призыва была собрана внушительная сумма — что-то около пятисот долларов; иными словами каждый банк Соединенных Штатов раскошелился в среднем почти на три восьмых цента! Впрочем, банк, в котором служил Эдвард Милз, доказал свою благодарность еще лучше — тем, что сделал попытку (к счастью, она с позором провалилась!) изобразить дело так, будто его преданный слуга запутался в денежных отчетах и собственноручно размозжил себе кистенем череп, чтобы спастись от разоблачения и наказания.
Джорджа Бентона предали суду. Исполненные жалости к этому бедняжке, люди мигом забыли о вдове и сиротах. Выло пущено в ход для его спасения все, что могли сделать деньги и связи, но никакие усилия не помогли: преступника приговорили к смертной казни. Губернатора буквально завалили петициями о помиловании или хотя бы о смягчении приговора, — их доставляли плачущие юные девы, депутации скорбных вдовиц, стайки печальных сирот. Но нет, на этот раз губернатор не уступил.
Тогда Джорджа Бентона озарила вера. Радостная весть облетела всю округу. Теперь в его камере день-деньской толпились девушки и женщины и было полно цветов; там все время молились, распевали псалмы, служили молебны и произносили проповеди, и все плакали, плакали и лишь изредка делали перерыв минут на пять, чтобы раздать и выпить прохладительные напитки.
Так продолжалось до самого дня казни, и вот Джордж Бентон в черном колпаке гордо отправился к праотцам, и добрые, хорошие люди видели это и плакали от жалости. На его могилу первое время ежедневно приносили свежие цветы, потом сделали каменное надгробие, на котором высекли указующий перст и надпись: «Он достойно боролся».
На каменном надгробии отважного кассира были выбиты слова: «Будь честен и чист душой, трезв, трудолюбив, внимателен, и у тебя никогда…»
Никто не знал, кто отдал приказ оставить эпитафию неоконченной, но кто-то, видимо, его отдал.