Николай чуть заметно улыбнулся и, решив поддержать игру, придал своему лицу такое же сосредоточенное выражение и придвинул поближе к Анне чернильницу и одну из свечей. Глаза молодой женщины потеплели, и Гумилеву вдруг тоже стало радостно. Их маленькое собрание в темной комнате при свечах выглядело таким таинственным и романтичным, было так похоже на заседание каких-нибудь заговорщиков прошлого! «И ведь в каком-то смысле так оно и есть! — неожиданно понял Николай. — У нас тут тоже заговор, тоже создается тайное общество. Заговор против старой поэзии, который свергнет все ее ограничения и даст одаренным людям настоящую свободу!»
— Не стесняйтесь, садитесь, мы же здесь все свои! — с легким нетерпением в голосе подгонял хозяин остальных приглашенных. Рядом с Гумилевым на диван опустился Александр Блок. Он тоже слегка улыбался, поглядывая то на сосредоточенную Анну, то на нетерпеливо потирающего руки Городецкого, и Николай мог поклясться, что ему их тщательно подготовленное собрание кажется детской игрой. Захватывающей, интересной, но игрой, цель которой всего лишь в том, чтобы потешить их самолюбие, дать иллюзию того, что их деятельность важна. «Что ж, пусть думает так, — усмехнулся про себя Гумилев. — Время покажет, кто из нас прав».
Должно быть, в его взгляде тоже ясно промелькнула эта мысль, и Блок, догадавшись, о чем подумал его сосед, незаметно улыбнулся, на этом их безмолвный обмен насмешками окончился. Все остальные гости Городецкого заняли свои места. Плюхнулся на диван с другой стороны от Блока Осип Мандельштам. Он поглядывал на собратьев по перу с интересом, но без особого нетерпения. Должно быть, его мысли больше занимала начавшаяся недавно учеба в университете, куда он так стремился поступить, а не предстоящее обсуждение современной поэзии. Насколько Гумилев успел узнать Осипа за то недолгое время, что они были знакомы, этот человек с легкостью мог думать о нескольких разных вещах одновременно.
Елизавета Кузьмина-Караваева выбрала себе место напротив Блока, но при этом старательно смотрела в сторону, словно боясь даже случайно встретиться с ним глазами. Неужели их давняя ссора все еще давала о себе знать? Гумилев бросил на Елизавету любопытный взгляд, но сразу же заставил себя отвести его. Личные дела друзей-литераторов его не касались, главное, что все они заинтересовались их с Сергеем идеей и пришли на собрание. И жаль, что не смог приехать супруг Елизаветы: грамотный юрист был бы им очень полезен. Ну, да, может, его еще удастся зазвать на следующее заседание!
Владимир Нарбут и Михаил Кузмин тоже ждали начала заседания с тщательно скрываемым нетерпением. Первый поглядывал на Городецкого и Гумилева с надеждой, второй — с некоторой иронией. С мрачным видом сидел погруженный как всегда в какие-то свои невеселые мысли Владимир Пяст. В ожидании, пока все рассядутся, он с рассеянным видом перебирал лежавшие на столе журналы. Покосившись на него, Анна смущенно отвела взгляд: среди прочих изданий там был и третий номер «Всеобщего журнала», и Пяст как раз раскрыл его на середине.
— Это ваши стихи? — спросил он, заметив смятение Анны и развернув к ней страницу с хорошо знакомым ей названием «Старый портрет».
— Мои, — кивнула молодая женщина.
— Красивый вы взяли псевдоним. Ахматова… — задумчиво произнес Мандельштам, заглядывая в журнал.
— Это фамилия моей прабабушки, — объяснила Анна, неуверенно посмотрев на Николая. Она знала, что это стихотворение, как и несколько других, предшествовавших ему, казалось ему неудачным, хотя он и пытался скрывать свое отношение к ее поэзии. Но в тот момент Гумилева больше занимала предстоящая беседа с друзьями.
Убедившись, что все расселись и готовы слушать, Городецкий опустился в кресло во главе стола и постучал по подлокотнику пером, привлекая всеобщее внимание.
— Дамы и господа, я еще раз хочу поприветствовать вас всех в этом доме! — торжественно произнес он.
Рука Анны с зажатым в ней пером замерла над чернильницей. Она готовилась записывать каждое слово предводителя собрания. Остальные приглашенные, потеряв остатки терпения, заерзали на своих местах. Старые, рассохшиеся кресла и диван громко заскрипели.
— Раз вы согласились сюда прийти, значит, вас как минимум заинтересовала наша с Николаем Степановичем идея, — продолжил Городецкий. — А некоторые из вас, я надеюсь, разделяют наши взгляды на поэзию. Или, может быть, разделят их позже. Если мы сумеем убедить их в нашей правоте.
Александр Блок, уже не скрываясь, громко хмыкнул. Анна и Елизавета наградили его укоризненными взглядами, Пяст и Нарбут недовольно поджали губы. Один Гумилев полностью сохранял спокойный и невозмутимый вид. Анна, заметив это, уважительно кивнула, и Николаю стало немного стыдно. Он-то знал, что на самом деле ему не потребовалось никаких усилий, чтобы сохранить спокойствие. Никаких обид на Блока за то, что он так скептически отнесся к созданию их сообщества, молодой человек не испытывал. Скорее уж наоборот — он был рад, что в их тесной компании нашелся один человек, думающий иначе. Ведь с ним можно будет спорить, ему можно будет доказывать свою правоту — и это сделает их собрания намного более интересными! Да и полезными тоже, потому что, отстаивая свои взгляды, они научатся особенно четко их формулировать. За это Блока следовало поблагодарить, а не обижаться на его недоверие!
— Ну, я думаю, Николай лучше меня сможет рассказать, для чего мы здесь собрались! — отвлек Гумилева от мыслей о Блоке голос Городецкого.
Николай прокашлялся и глубоко вздохнул. Пожалуй, собрание получалось каким-то излишне торжественным. Из-за этого их с Городецким речи могли показаться остальным фальшивыми, и Николаю оставалось только надеяться, что друзья поймут все правильно и не пожалеют о том, что приняли приглашение. Что ж, сам он сделает все, от него зависящее, чтобы этого не случилось…
— Наверное, вы думаете, что я и Сергей излишне высокого мнения о себе и о своих стихах, раз взяли на себя смелость рассуждать о поэзии и создавать новую литературную школу, — заговорил он, стараясь, чтобы в его речи не было вообще никакой патетики. — Но на самом деле это совершенно не так. Мы не считаем себя выдающимися и какими-то особенными, мы оба, так же, как и все вы, — самые обычные люди, которые просто не могут не писать стихов. Таких людей сейчас много. Мне иногда кажется, что в наше время не пишет только ленивый…
— Да, но вот только как они пишут… — пробормотала Кузьмина-Караваева и тут же, спохватившись, виновато развела руками. — Извините, что перебиваю вас, Николай!
— Ничего, — ободряюще улыбнулся ей Гумилев. — Вы очень кстати это сказали, дорогая Елизавета! Пишем мы все, мягко скажем, по-разному. И далеко не все создают настоящие стихи, у большинства получаются просто рифмованные строки, и хорошо, если грамотно рифмованные. Впрочем, вы все и так это знаете, а ругать плохих поэтов можно бесконечно!
Собравшиеся что-то одобрительное забормотали. На этот раз все голоса звучали в унисон. И Блок, и все прочие были согласны с Николаем в том, что пишут современные авторы далеко не идеально и что это крайне распространенное явление.
— Ну вот, вы меня понимаете! — обрадованно воскликнул Гумилев. — Но я считаю, что это вовсе не так страшно, как думают уважаемые Александр Александрович, — учтиво кивнул он сидящему рядом Блоку, — и Валерий Яковлевич Брюсов, который, возможно, когда-нибудь тоже посетит наше общество. Это не страшно, потому что, если молодой поэт пишет плохие стихи, это не означает, что у него нет поэтического дара и он обязан перестать писать. Это значит только, что он пока еще не умеет писать хорошие стихи. Но его можно этому научить!
По комнате снова пронесся тихий одобрительный шепот, и только Блок снова фыркнул, давая понять, что с последними словами Николая он не согласится никогда. Но это мало беспокоило Гумилева. Он не ставил своей целью переубедить Блока — во всяком случае, понимал, что ему точно не удастся сделать это на первой же встрече их кружка. Главное сейчас другое — сделать так, чтобы все остальные поэты, которые достаточно охотно поддержали идею Николая, окончательно утвердились в его правоте. А с этим он должен был справиться. Елизавета, Михаил и два Владимира уже слышали от него все, что он думал о возможности научить поэта писать талантливые стихи, и ни у кого из них не нашлось возражений. Вот и теперь они слушали его со всевозрастающим интересом, время от времени согласно кивая.
Анна старательно записывала каждое его слово. Перо в ее руке быстро, но в то же время плавно двигалось над листом бумаги, оставляя на ней безукоризненно ровные строчки красивым почерком, хотя это и требовало от нее немалых усилий. Ей хотелось запечатлеть его речь на их первом собрании в самом лучшем виде. Николай хотел было улыбнуться жене и послать ей благодарный взгляд, но Анна смотрела только на бумагу, и он так и не смог встретиться с ней глазами. Но это не слишком расстроило поэта — он знал, что еще успеет поблагодарить супругу за такую заботу о нем. А пока ее сосредоточенность и бережное отношение к его словам лишь придали ему вдохновения.
— Мои слова могут показаться странными, — продолжал Николай, — но я прошу каждого из вас — вспомните свои первые стихи! Уверен, вы их помните, даже если это было в детстве! Я свои, например, помню очень хорошо. Цитировать их, правда, не буду, потому что они точно оскорбят ваш эстетический вкус. Но, надеюсь, никто не будет спорить с тем, что сейчас я пишу… ну, скажем так, несколько лучше?
Все присутствующие заулыбались. Анна оторвалась от записей и наконец подняла глаза на мужа. На ее лице тоже светилась теплая улыбка — она знала обо всех стихах Николая, в том числе и о самых первых срифмованных им строчках, и могла со всей ответственностью подтвердить, что он говорит правду.
— Думаю, каждый из вас тоже начинал с не слишком удачных стихотворений, — послав ей в ответ такую же улыбку, обвел взглядом всех сидящих за столом.
Гумилев и его друзья переглянулись, и на их лицах появились легкие усмешки. У Николая не было сомнений в том, что каждый из них в тот момент вспоминал свое первое стихотворение, как и в том, что ни один из присутствующих не процитирует эти стихи, даже если очень сильно их об этом попросить. «Жаль, — пронеслась у него в голове мысль, — было бы очень интересно послушать, что они писали в детстве или в юности! Вдруг что-нибудь получше моей „поэмы“ про Ниагару?»
— А теперь все вы пишете так, что вам невозможно не завидовать — поверьте, это не лесть, я говорю то, что действительно думаю! — уверил Николай собратьев по перу. — И это подтверждает мой вывод, что стихосложению можно научиться. Научиться самому и научить других.
Александр Блок снова скептически усмехнулся и поджал губы. Но Николай был благодарен ему уже за то, что он не возражал вслух и не приводил никаких аргументов, хотя они у него наверняка были! Но главный оппонент Николая молчал, давая ему высказать все свои соображения до конца.
— Ну а если это возможно, мы должны… помогать друг другу в такой учебе. И не только друг другу, но и тем нашим знакомым поэтам, которых здесь сейчас нет. И всем тем начинающим, кто сейчас пытается сочинить свое первое стихотворение, а потом, узнав о нашем кружке, захочет к нам присоединиться. Именно для этого мы с господином Городецким и пригласили вас сюда. Чтобы мы создали общество, которое займется таким обучением и где мы сами будем продолжать учиться. — Николай сделал еще одну паузу, снова обвел всех взглядом и улыбнулся: — Ну, так что, как вам эта идея?
— Николай, идея прекрасная! — тут же отозвалась Елизавета. — Я же сразу сказала, что согласна с ней! Помогать другим — это главное, это лучшее, что вообще может сделать любой человек. А мы, имеющие творческий дар, часто думаем только о себе, часто забываем о ближних… В общем, я тебя, Николай, и вас, Сергей Митрофанович, — обратилась она к Городецкому, — поддерживаю от всей души! И обязательно притащу сюда в следующий раз Дмитрия — если мы будем издавать журнал или сборники стихов, нам очень понадобится его помощь!
Мандельштам и Кузмин тоже выразили свое согласие, хоть и сделали это не так пылко, как Елизавета. Пяст и Нарбут выглядели менее уверенными, но после небольшой заминки оба тоже согласно кивнули. Николай с благодарностью улыбнулся каждому и повернулся к Блоку — единственному, кого он так и не сумел убедить в своей правоте:
— Александр, вы считаете, что я не прав? Что поэзии нельзя научить?
— Да, мне ваша мысль кажется… немного странной, — ответил Блок, с явным усилием подбирая слова, чтобы не обидеть никого из присутствующих. — Но мне нравится ваша решимость, так что — пробуйте. Дерзайте.
— Ну вот, теперь можно смело начинать, сам Блок нас благословил! — улыбнулся Городецкий. Остальные поэты засмеялись, и только Кузьмина-Караваева укоризненно посмотрела на хозяина квартиры. Она не любила подобных шуток.
— Тогда у меня к вам следующий вопрос, — опять взял слово Николай. — Нам надо придумать для нашего объединения какое-то название. И поскольку мы собираемся не просто творить, а обучать друг друга, предлагаю назваться как можно скромнее. Не надо нам никаких «объединений» или «союзов» — это все очень пошло звучит. Раз поэзия — это ремесло, которому можно обучиться, то пусть у нас будет цех. Цех поэтов — что вы скажете о таком названии?
На этот раз Блок не сумел сдержать довольно громкий смешок. Однако все остальные, переглянувшись и немного подумав, согласились с Гумилевым.
— Очень хорошо звучит, правильно, — одобрил Пяст.
— И действительно скромно! — поддержала его Кузьмина-Караваева.
— Вам нравится? Никто против такого названия не возражает? — на всякий случай уточнил еще раз Городецкий.
Его гости дружно кивнули в ответ. Один лишь Блок, продолжая снисходительно улыбаться, заметил:
— Если у вас будет ремесленный цех, вам придется назначить кого-то мастерами, а кого-то — подмастерьями и учениками. А после того, как ученики пройдут курс обучения, им придется устраивать экзамены.
— Именно так мы и сделаем! — взволнованно произнес Гумилев. — И очень символично, что изделие, которое будущий мастер делал, чтобы выдержать экзамен, называлось шедевром. Вот так и наши ученики будут создавать шедевры — поэтические.
Блок закатил глаза и снова усмехнулся, но разубеждать друзей в их правоте не стал. За стеной послышалась негромкая возня, а потом звонкий детский голосок — проснулась маленькая дочь Городецкого.
— Я сейчас! — Сергей вскочил из-за стола и выбежал в соседнюю комнату, откуда теперь доносился почти такой же звонкий и веселый голос его жены. Теперь уже тепло заулыбались все участники собрания — и члены только что созданного литературного общества, и противник объединившей их идеи Александр Блок.
— Пока Сергей занят, предлагаю подумать вот о чем: у любого цеха должен быть руководитель — что-то вроде главного мастера, — продолжил тем временем Гумилев. — Но если наш цех поэтов возглавит кто-то один, он может начать самодурствовать, злоупотреблять своей властью. Поэтому лучше выбрать хотя бы двоих или троих старших мастеров, тогда решения руководителей будут менее пристрастными.
— Хорошая мысль, — согласился Пяст.
— А не выйдет ли так, что эти двое или трое главных погрязнут в спорах о том, какое решение считать правильным? — лукаво прищурился Блок.
— Я думаю, этого мы не узнаем, пока не попробуем, — ответил Мандельштам, а все остальные наградили Блока почти яростными взглядами.
— Мы докажем вам, что были правы! — торжественно пообещал Владимир Нарбут.
— Доказать будет сложно: Александр Александрович все равно скажет, что стихи наших учеников плохие, и мы не сможем ничего ему возразить, — съязвил Кузмин. — Он на все наши аргументы ответит, что степень таланта стихов невозможно измерить.
— Но мы-то все равно будем знать, что произведения нашего цеха — лучшие! — с неожиданным жаром выступил против Блока Пяст.
— Дорогие друзья, вы только, пожалуйста, не ссорьтесь! — мягко попыталась урезонить спорщиков Елизавета. — Давайте лучше вот еще о чем поговорим: нам нужно придумать общее название для наших стихов. Сейчас, например, есть символизм, — она слегка поклонилась Блоку, — есть просто лирика, а что будет у нас?
— У нас будут просто хорошие стихи, нам никаких лишних терминов не надо, — покачал головой Михаил Кузмин. Но другие сторонники Гумилева тут же с жаром начали ему возражать:
— Так нельзя, у каждой литературной школы должно быть свое творческое направление! И ему необходимо как-то называться, чтобы эту школу можно было отличить от других!
— Хорошо, и что вы предлагаете? — развел руками Михаил.
— Я думаю, в этом названии тоже должна отражаться наша суть, — сказал вернувшийся в комнату Городецкий. — О чем будут наши стихи и стихи наших учеников?
— Да они могут быть о чем угодно! — усмехнулся Кузмин. — Лишь бы в них все было по-настоящему, с чувством, с душой. На пределе…
— Согласен! — поддержал его Городецкий. — Вот от этого нам и надо плясать. Надо придумать какое-то слово, которое обозначало бы предел чувств, остроту, что-то такое высшее…
— Да, и слово это хорошо бы взять из латинского языка. Или из греческого, — предложила Кузьмина-Караваева. — Для солидности.
— Отличная мысль, — обрадованно кивнул Городецкий. — Давайте думать, как у нас по-латыни или по-гречески «вершина» или «острие»?
Николай Гумилев молчал. Краем уха он слушал, о чем говорят его единомышленники, но взгляд его был прикован к лежащему перед Анной листу бумаги, на котором ее рука медленно, красивым, почти каллиграфическим почерком выводила название только что появившегося на свет поэтического объединения: «Цех поэтов».