Я почувствовал, как мое сердце раскрывается для будущей миссис Билсон. Вопреки всем укриджским поношениям, девушка, несомненно, на редкость здравого ума.
— Ну, и когда Флосси сказала мне — со слезами на глазах, бедняжка! — что ее мать приезжает сегодня, на меня снизошло озарение, какие случаются не чаще раза в сто лет. Сказал, что возьму ее мать на себя от старта до финиша, если только она согласится на матч Билсона в «Юниверсал». И такова родственная любовь, малышок, что она прямо-таки ухватилась за мое предложение. Тебе я могу сказать, что она совсем расчувствовалась и расцеловала меня в обе щеки. Остальное, старый конь, тебе известно.
— Да. Остальное мне более чем известно.
— И никогда, — сказал Укридж, — никогда, мой милый старый малышок, пока пески пустыни не остынут, я не забуду, как ты сегодня пришел мне на помощь.
— А, ладно. Думаю, примерно через неделю ты втянешь меня во что-нибудь еще более гнусное.
— Послушай, малышок…
— И когда состоится матч?
— Через неделю, считая от нынешнего вечера. Я твердо надеюсь, что ты будешь там вместе со мной. Страшное нервное напряжение, старичок. Без дружеской поддержки я не выдержу.
— Ни за что на свете не пропущу. Пообедаем вместе, прежде чем отправиться туда? За мой счет?
— Слова истинного друга, — с жаром сказал Укридж. — А в следующий вечер я устрою тебе пир, какого ты и вообразить не можешь. Пир, который прогремит в веках. Ибо, заметь, малыш, я буду при деньгах. При деньгах, мой мальчик.
— Да, если Билсон победит. А что он получит в случае проигрыша?
— Проигрыша? Он не проиграет. Как он, черт подери, может проиграть? Как ты можешь говорить такие глупости, хотя совсем недавно виделся с ним? Разве ты не заметил, в какой он форме?
— Да, черт подери, в преотличнейшей.
— Ну, вот! По-моему, морской воздух еще больше его закалил. Я только сейчас наконец разогнул пальцы после вчерашнего его рукопожатия. Он мог бы хоть завтра выиграть звание чемпиона в тяжелом весе, даже не вынув трубки изо рта. Альф Тодд, — продолжал Укридж, воспаряя на внушительных крыльях фантазии, — имеет шансов не больше, чем однорукий слепой в темной комнате — запихнуть фунт растопленного масла в левое ухо дикого кота с помощью раскаленной докрасна иголки.
Хотя я был знаком с некоторыми членами «Юниверсал», мне прежде не доводилось бывать внутри этого спортивного клуба, и, когда мы вошли туда, тамошняя атмосфера произвела на меня большое впечатление. Какое отличие от «Страны Чудес», святилища бокса в Ист-Энде, где я присутствовал при дебюте Билсона! Там доминирующей нотой была некоторая небрежность в одежде, здесь со всех сторон сияли белизной накрахмаленные манишки. К тому же в «Стране Чудес» царил невообразимый шум. Любители бокса настолько забывались, что позволяли себе свистеть в два пальца и обмениваться шуточками с друзьями в противоположном конце зала. В «Юниверсал» было тихо, как в церкви. Собственно говоря, чем дольше я сидел там, тем большее церковное благолепие обретала тамошняя атмосфера. Когда мы вошли в зал, два послушника в классе петуха истово выполняли обряд под бдительным оком священнослужителя, а множество прихожан следили за ними в благостном безмолвии. Когда мы заняли свои места, эта часть службы завершилась, и священник объявил победителем Хваткого Коггса. Благочестивая паства отозвалась благоговейным шепотом, Хваткий Коггс удалился в ризницу, и после краткого перерыва я увидел идущую по проходу знакомую фигуру Боевого Билсона.
Бесспорно, Боевой выглядел замечательно. Его мышцы напоминали канаты даже еще больше, чем прежде, а недавняя стрижка придала его голове щетинистую шишковатость, подчеркивавшую его принадлежность к тому классу людей, с которыми любой разумный человек рискнет поссориться лишь в самом крайнем случае. Мистер Тодд, его противник, который через мгновение последовал за ним, красавцем отнюдь не был — почти полное отсутствие пространства между границей его волос и бровями сразу же исключало такое определение, но главное — в нем отсутствовало то, je ne-sais-quoi,[5] что было в высшей степени присуще Боевому Билсону. Едва он предстал перед глазами публики, наш человек стал безусловным фаворитом. Когда Боевой Билсон сел на свой табурет, послышался ропот похвал, и я услышал, как тихие голоса ставят на него внушительные суммы.
— Бой в шесть раундов, — возгласил падре. — Боевой Билсон (Бермундси) против Альфа Тодда (Мэрилбоун). Джентльмены любезно воздержатся от курения.
Прихожане заново раскурили свои сигары, и бой начался.
Памятуя, насколько материальное благополучие Укриджа зависит от успеха его протеже в этот вечер, я с облегчением увидел, что мистер Тодд сразу же повел себя в манере, которая, казалось, никак не могла пробудить в Боевом Билсоне его роковую добросердечность. Я не забыл, как в «Стране Чудес» наш Боевой в самый момент победы допустил, чтобы ее у него отняли, и все из чистейшей сентиментальности. Он постеснялся обойтись грубо с парнем, у которого и так было полно неприятностей, каковые растрогали сердце мистера Билсона. Но в этот вечер подобная катастрофа выглядела весьма маловероятной. Представлялось немыслимым, чтобы Альф Тодд был способен растрогать того, кто находился на одном ринге с ним. Его поведение там никак не могло пробудить в сердце противника нежное сочувствие. Едва раздался гонг, как он упрятал под челкой ту полосочку лба, какой его наделила Мать-Природа, громко задышал через нос и ринулся в сечу. Видимо, он был свободен от ханжеских предрассудков в вопросе, какой рукой действовать. Правая или левая — Альфу было все равно. А если у него не получалось достать мистера Билсона рукой, он был в любую минуту готов — если надзирающий над ними падре на миг утрачивал бдительность — хорошенько боднуть его головой. Узкий догматизм был чужд Альфу Тодду.
Уилберфорс Билсон, ветеран сотни драк в сотнях портов, не замедлил принять участие в веселье. В нем мистер Тодд нашел достойного и рьяного участника их общей игры. Как хриплым шепотом сообщил мне Укридж, пока священник укорял Альфа за неуместное использование локтя, для Уилберфорса это было самое оно. В течение его жизни именно такое военное искусство стало для него наиболее привычным, и именно оно поспособствует тому, чтобы он показал себя с наилучшей стороны. Это предсказание поразительно подтвердилось секунду спустя: разгоряченный энергичным обменом ударами, в течение которого он при всей своей щедрости получал больше, чем дарил, мистер Тодд был вынужден попятиться и проделать несколько изысканно увертывающихся па. Когда раунд кончился, Боевой уверенно вел по очкам, и зал исполнился такого воодушевления, что в разных местах собора раздались горячие аплодисменты.
Второй раунд проходил почти как первый. Тот факт, что пока ему еще не удалось разложить Боевого Билсона на составные компоненты, нисколько не умерил пыл Альфа Тодда. Он сохранял свой активный, энергичный дух и не жалел никаких усилий, чтобы вечер удался на славу. Самозабвенность его наскоков приводила на память вспыльчивую гориллу, когда она пытается достать своего сторожа. Порой противник добавлял жару, заставляя его входить в клинч, но всякий раз он выходил из него, готовый сейчас же возобновить спор. Тем не менее под конец второго раунда он все еще немного отставал. Третий раунд прибавил очки к счету Боевого, а при завершении четвертого раунда Альф Тодд настолько отстал, что лишь наивыгоднейшие условия соблазняли спекулянтов ставить на него свои кровные.
Затем начался пятый раунд, и те, кто минуту назад ставили три против одного на Боевого и без лишней скромности утверждали, что эти деньги уже у них в кармане, окаменели на своих сиденьях или вытягивали шеи, и тревога искажала их побледневшие лица. Лишь несколько секунд назад они ни за что не поверили бы, что такой верняк может разладиться: мистер Билсон настолько ушел вперед по очкам, что лишить его победы могла лишь досадная случайность в виде нокаута. А стоило хотя бы мельком взглянуть на Уилберфорса Билсона, чтобы понять, насколько абсурдна мысль, что кто-то способен послать его в нокаут. Даже я, тот, кто видел, как он был послан туда в «Стране Чудес», решительно отверг самое мысль о такой возможности. Если когда-либо мир видел человека в беспроигрышном положении, то видел он Уилберфорса Билсона.
Но в боксе всегда существует одна тысячная шанса. И когда наш человек вышел из своего угла в пятом раунде, сразу стало ясно, что ему очень и очень не по себе. Очевидно, какой-то случайный удар в вихре четвертого раунда угодил в какое-то уязвимое место, так как он явно еле держался на ногах. Хотя это и казалось невероятным, но Боевой Билсон был в состоянии грогги. Он не пружинисто приплясывал, а еле волочил ноги, он все время моргал, ввергая своих поклонников в шок, и со все большим трудом давал отпор назойливым посягательствам мистера Тодда. Послышались свистящие шепотки. Укридж стиснул мое плечо, как в предсмертной агонии: раздались предложения ставить на Альфа, и в углу Боевого скромные члены причта, на коих были возложены обязанности секундантов нашего человека, почти просовывали головы между канатами в тисках зловещих предчувствий.
А мистер Тодд словно родился заново. По окончании предыдущего раунда он удалился в свой угол тяжелой походкой человека, предчувствующего неизбежную гибель. «Я всегда гонюсь за недостижимым, — казалось, говорил взгляд мистера Тодда, угрюмо вперясь в резиновое покрытие пола. — Еще одна мечта сокрушена!» Пятый раунд он начал с угрюмым переутомлением человека, который помогал развлекать детишек на детском празднике и пресытился этим.
Простая вежливость вынуждала его довести столь неприятное ему дело до конца, но он совершенно остыл к нему.
И вдруг вместо воина из стали и каучука, который только что сделал из него такую котлету, он увидел перед собой эту беспомощную развалину. На миг удивление сковало руки и ноги мистера Тодда, пока он приспособлялся к изменившимся условиям. Словно кто-то пересадил Альфу Тодду обезьяньи железы. Он прыгнул к Боевому Билсону, и рука Укриджа стиснула мое плечо еще болезненнее.
Внезапная тишина окутала зал. Напряженная, выжидательная тишина, ибо наступила кульминация. Боевой привалился к канатам возле своего угла, не слушая доброжелательных советов своих секундантов, а Альф Тодд, чья челка теперь почти занавешивала глаза, делал ложные выпады, выжидая, когда он откроется. Как верно заметил Брут у Шекспира, в делах людей прилив есть и отлив. С приливом они достигают успеха, и Альф Тодд, очевидно, это понял. Мгновение он покрутил руками, словно пытаясь загипнотизировать мистера Билсона, а затем ринулся вперед.
Раздался оглушительный рев. Прихожане словно забыли, в каких священных пределах пребывают. Они прыгали на своих сиденьях и, как ни прискорбно, вопили во всю мощь своих легких. Ибо кульминация не состоялась. Каким-то образом Уилберфорс Билсон умудрился выбраться из угла и теперь, спасенный, находился в центре ринга.
И тем не менее он как будто не радовался. Его обычно непроницаемое лицо было искажено страданием и неудовольствием. В первый раз за время боя он словно был по-настоящему выведен из равновесия. Внимательно следя за ним, я заметил, что его губы шевелятся, быть может произнося молитву. И когда мистер Тодд, отскочив от канатов, двинулся на него, он облизал эти самые губы. Он облизал их со зловещей многозначительностью, и его правая рука медленно опустилась ниже колена.
Альф Тодд атаковал. Он атаковал с веселой беззаботностью человека, предвкушающего пиршество или карнавал. Наступал конец чудесного дня, и он это знал. Он оглядывал Боевого Билсона, будто тот был кружкой пива. Если бы он не принадлежал к сдержанной расе, чурающейся проявления эмоций, то, конечно же, разразился бы забористой песней. Он выбросил вперед левую руку, и она вдарила в нос мистера Билсона. Ничего не произошло. Он отвел назад правую и почти любовно задержал ее на миг в исходной позиции. И вот в этот-то миг Боевой Билсон вдруг ожил.
Альф Тодд, наверное, воспринял это как воскрешение из мертвых. Ведь последние две минуты он всеми способами, известными науке, проверял свою теорию, что человек перед ним сдох, и складывалось впечатление, будто теория эта доказана неопровержимо. И вдруг этот покойник повел себя как взбесившийся смерч. Ощущение не из приятнейших. Канаты ударили Альфа Тодда пониже спины. Что-то еще ударило его в подбородок. Он попытался ретироваться, но пухлая перчатка вмазала в странное подобие гриба, которое он привык, смеясь, называть своим ухом. Другая перчатка обрушилась на его подбородок. И на этом для Альфа Тодда вопрос исчерпался.
— Боевой Билсон — победитель, — провозгласил священник.
— Ого-го-го! — грянула паства.
— Фу-у-у! — выдохнул мне в ухо Укридж.
Все висело на волоске, но старая фирма финишировала первой.
Укридж угалопировал в раздевалку даровать своему Билсону менеджерское благословение; а вскоре, поскольку следующий бой оказался вялой противоположностью своего предшественника, исполненного напряженным треволнением, я покинул храм бокса и отправился домой. И как раз докуривал последнюю трубочку, прежде чем лечь в постель, когда в мои раздумья ворвались отчаянные трели дверного звонка. Вслед за ними из прихожей донесся голос Укриджа.
Я был несколько удивлен. Я не думал еще раз увидеть Укриджа в этот вечер. Когда мы расстались в «Юниверсал», он намеревался вознаградить мистера Билсона ужином, а так как Боевой застенчиво недолюбливал фешенебельные харчевни Вест-Энда, это предполагало путешествие на Дальний Восток, он же Ист-Энд, где в любимой обстановке грядущий чемпион упьется пивом, закусывая крутыми яйцами в невообразимом количестве. Тот факт, что его радушный хозяин теперь с грохотом взлетал по моей лестнице, словно бы указывал, что пиршество не состоялось. А тот факт, что пиршество не состоялось, указывал на что-то непредвиденное и малоприятное.
— Налей мне чего-нибудь выпить, старый конь, — сказал Укридж, врываясь в комнату.
— Что стряслось?
— Ровным счетом ничего, старый конь, самым ровным счетом. Я полный банкрот, только и всего.
Он лихорадочно ухватил графин и сифон, который Баулс оставил на столе.
Я с тревогой следил за ним. Никакая обычная трагедия не могла настолько преобразить его из ликующего оптимиста, который простился со мной в «Юниверсал». У меня мелькнула мысль, что Билсона дисквалифицировали, — мелькнула и исчезла. Боксеров не дисквалифицируют задним числом через полчаса после боя. Но что еще могло вызвать подобные муки? Если вообще существует повод для торжественного празднования, так он был налицо.
— Что стряслось? — снова спросил я.
— Стряслось! Я тебе скажу, что стряслось, — простонал Укридж и плеснул зельтерской в свою стопку. В нем было что-то от короля Лира. — Ты знаешь, сколько я получил за сегодняшний бой? Десять фунтов. Всего десять мерзких презренных соверенов! Вот что стряслось.
— Не понимаю.
— Приз был тридцать фунтов. Двадцать победителю. Моя доля от двадцати — десять. Десять, позволь тебе сказать! На что во имя всего инфернального годны десять фунтов?
— Но ты говорил, что Билсон сказал тебе…
— Знаю, знаю. Он сказал мне, что должен получить двести. И этот слабоумный, двуличный, бесчестный сын Велиала забыл добавить, что получит их за проигрыш.
— Проигрыш?
— Ну да. Он должен был получить их за проигрыш. Какие-то личности, чтобы устроить аферу со ставками, уговорили его продать бой.
— Но он же не продал боя!
— Да знаю я, черт дери. В том-то и беда. А знаешь почему? Я тебе скажу. Едва он приготовился подставить себя под нокаут в пятом раунде, тот типчик наступил ему на вросший ноготь, и это так его взбесило, что он позабыл обо всем на свете и выбил из того всю начинку. Нет, ты скажи, малышок! Ты когда-нибудь слышал про такой тупой идиотизм? Швырнуть на ветер целое черт-те какое состояние исключительно ради того, чтобы удовлетворить минутный каприз! Отшвырнуть сказочное богатство только потому, что типчик наступил на его вросший ноготь. Его вросший ноготь! — Укридж скрипуче захохотал. — Да какое право имеет боксер обзаводиться вросшими ногтями? А уж если обзавелся вросшим ногтем, так, конечно, мог бы и полминуты потерпеть пустячную боль. Суть в том, старый конь, что нынешние боксеры не чета прежним. Дегенераты, малышок, сплошь абсолютные дегенераты. Ни сердца. Ни мужества. Ни самоуважения. Ни устремления в будущее. Старая бульдожья порода вымерла целиком и полностью.
И, угрюмо кивнув, Стэнли Фиверстоунхо Укридж удалился в ночь.
Укридж протягивает ей руку помощи
Девушка из бюро машинописи и стенографирования обладала тихими, но выразительными глазами. Сначала они не выражали ничего, кроме энтузиазма и рвения. Но теперь, поднятые от внушительного блокнота, они уставились на мои с недоумением, переходящим в отчаяние. Ее лицо исполнилось страдальческой кротости добродетельной женщины, жертвы несправедливых гонений. Ее мысли были мне ясны — и не стали бы яснее, даже если бы она забыла о вежливости и выкрикнула бы их мне в лицо. Она думала, что я круглый идиот. А поскольку в этом мы были единодушны (последние четверть часа я ощущал себя именно так), то у меня возникло решение положить конец этой тягостной процедуре.
Втравил меня в нее Укридж. Он воспламенил мое воображение рассказами об авторах, которые выдавали за день пять тысяч слов, диктуя свою лабуду стенографистке, вместо того чтобы писать самим; и хотя я уже тогда чувствовал, что он старался обеспечить работой машинописное бюро, совладелицей которого теперь была Дора Мейсон, его юная протеже, идея меня заворожила. Подобно всем писателям, я питал стойкое отвращение к упорной работе и усмотрел в ней заманчивый выход из дилеммы, возможность превратить литературное творчество в приятный тет-а-тет. И только когда эти сияющие глаза с трепетным ожиданием посмотрели в мои, а этот подергивающийся карандаш приготовился запечатлевать легчайшие из моих золотых мыслей, до меня дошло, во что я вляпался. На протяжении пятнадцати минут я испытывал все сложные эмоции нервного человека, который, внезапно оказавшись перед необходимостью произнести речь, слишком поздно обнаруживает, что его мозг кто-то убрал, заменив увядшим кочаном цветной капусты. Этого мне более чем хватило.