— А теперь, сэр, — вскричал мистер Прайс, — уходите!
— Ладненько, — сказал Укридж.
Но тут Кредитор внес в происходящее деловую ноту.
— А как насчет, — осведомился он, — моих одного фунта двух шиллингов и трех пенсов?
На момент могло показаться, что возникли некоторые затруднения. Но Укридж, неизменно находчивый, тут же отыскал выход.
— Старичок, у тебя при себе не найдется одного фунта двух шиллингов и трех пенсов? — обратился он ко мне.
И они у меня нашлись, спасибо моему вечному невезению.
Мы пошли рядом по Пибоди-роуд. Укридж уже полностью оправился от мимолетной растерянности.
— Вот тебе и доказательство, малышок, — провозгласил он ликующе, — что никогда не следует отчаиваться. Как ни черна перспектива, старый конь, никогда ни в коем случае не отчаивайся. Сработал ли бы этот мой план или нет, решить невозможно. Но вместо этой всей канители с хитрым притворством, против которой я всегда возражаю, мы получили милый бесхлопотный выход из положения, палец о палец не ударив. — На несколько секунд он предался приятным мыслям. — Мне и в голову не приходило, — продолжал он, — что настанет время, когда Эрни Финч вызовет у меня прилив самых добрых чувств, но, провалиться мне, малышок, будь он сейчас здесь, я бы его расцеловал. Прижал бы его к своей груди, черт подери!
Он вновь погрузился в размышления.
— Поразительно, старый конь, — сказал он затем, — как все само собой складывается. Сколько раз я почти совсем был готов уплатить этому прыщу Гриндли его деньги для того лишь, чтобы избавиться от его назойливых выскакиваний в самые неподходящие минуты, но всякий раз меня словно что-то останавливало. Не могу тебе объяснить, что именно. Какое-то чувство. Будто твой ангел-хранитель руководит тобой у тебя за плечом. Кошки-мышки, только подумай, что было бы со мной теперь, поддайся я этому импульсу. Именно появление Гриндли перевесило чашу весов. Черт побери, Корки, мой мальчик, это счастливейший день в моей жизни.
— Он мог быть и счастливейшим в моей, — грубо проворчал я, — если бы я верил, что когда-нибудь снова увижу эти один фунт два шиллинга и три пенса.
— Малышок, малышок! — запротестовал Укридж. — Это не слова друга. Не омрачай мига чистейшей радости. И не беспокойся. Ты получишь назад свои деньги. Сторицей!
— А когда?
— В один прекрасный день, — бодро ответил Укридж. — В один прекрасный день.
Длинная рука Чокнутого Коута
Обладая состоянием достаточно солидным, чтобы смягчать удары, которые отвешивает жизнь, некоторые мужчины и с течением лет остаются на удивление схожими с мальчиками, которыми когда-то были. В моем школьном отделении имелся отрок по фамилии Коут. Д. Г. Коут. Более известный как Чокнутый из-за нелепых и глупых суеверий, которыми руководствовался в каждом своем поступке. Мальчики — народ трезвый, практичный и не слишком терпимый к точке зрения того, кто отказывается пойти тихонько покурить позади гимнастического зала не из нравственных убеждений (таковые, к его чести, он презрел бы), но потому лишь, что утром видел сороку. А именно так поступил Д. Г. Коут, и вот тогда-то я впервые услышал, как его назвали Чокнутым.
Но, раз данное, прозвище это прочно к нему прилипло. Причем вопреки тому — поскольку на половине первой сигареты нас застукал и физически образумил мускулистый директор школы, — что эта его сорока как будто показала себя птицей очень осведомленной. Пять счастливых лет, пока мы не разъехались по нашим разным университетам, я Коута иначе как Чокнутым не называл, и как Чокнутого я приветствовал его, когда мы в один прекрасный день повстречались в Сандауне почти сразу после финиша трехчасового заезда.
— Удачно поставил? — поинтересовался я, когда мы поздоровались.
— Просвистал, — ответил Чокнутый пригашенным, но не страдальческим тоном плутократа, который может себе это позволить. — Поставил десятку на Моего Камердинера.
— На Моего Камердинера! — вскричал я, потрясенный такой необъяснимой поддержкой одра, который уже на разминке продемонстрировал внушительные симптомы летаргии и апатии, не говоря уж про склонность спотыкаться о собственные ноги. — Что на тебя нашло?
— Да, пожалуй, у него никаких шансов не было, — согласился Коут, — но неделю назад Спенсер, мой камердинер, сломал ногу, и я счел это указанием.
И тут я понял, что, вопреки усам и добавочному весу, он остался прежним Чокнутым моих школьных лет.
— Ты всегда ставишь на лошадей по этому принципу? — осведомился я.
— Ну, ты не поверишь, как часто он срабатывает! В тот день, когда мою тетку заперли в фешенебельном приюте для умалишенных, я выиграл пятьсот фунтов, поставив на Безумную Джейн в розыгрыше юбилейного кубка. Сигарету?
— Спасибо.
— Боже мой!
— Что случилось?
— Мой карман обчистили, — пробормотал Чокнутый Коут, извлекая из него дрожащую руку. — У меня в бумажнике было без малого пятьсот фунтов, и он исчез!
В следующую секунду я с изумлением заметил на его лице слабую улыбку покорности судьбе.
— Итого два, — прошептал он как бы самому себе.
— Два — чего?
— Два несчастья. Они обязательно выпадают тройками. И когда случается какая-нибудь пакость, я всегда стискиваю зубы перед следующими двумя. Ну, во всяком случае, теперь, слава Богу, осталось только одно.
— Ну, а первое?
— Я же сказал тебе, что Спенсер, мой камердинер, сломал ногу.
— Но по-моему, оно должно числиться в трех несчастьях Спенсера. Так при чем тут ты?
— Ну, дорогой мой, без Спенсера мне приходится очень скверно. От болвана, которого прислало мне взамен агентство, толку никакого. Ты только погляди! — Он выставил элегантную ногу. — По-твоему, это можно назвать складкой?
С учетом мешковатости моих собственных брючин, я бы назвал эту складку идеальной, но его она словно бы совершенно не устраивала, и потому мне пришлось посоветовать ему покрепче стиснуть зубы и терпеть, как подобает мужчине, а вскоре прозвонил колокол, возвещая заезд три тридцать, и мы расстались.
— Да, кстати, — сказал Чокнутый в последнюю секунду, — ты будешь на обеде выпускников-рикинианцев на следующей неделе?
— Да, буду. И Укридж тоже.
— Укридж? Боже мой, я не видел старину Укриджа уж не знаю сколько лет!
— Ну, он там будет. И, думается, займет у тебя малую толику на краткий срок. Так что ты обретешь свое третье несчастье.
Решение Укриджа присутствовать на ежегодном обеде выпускников школы, в которой мы с ним (так сказать) учились, явилось для меня неожиданностью: пусть обед, предположительно, будет превосходно приготовленным и насыщающим, однако билеты стоили полсоверена с головы, причем участникам полагалось быть в вечерних костюмах. А Укридж, хотя иногда располагал десятью шиллингами, заложив фрак, а иногда располагал фраком, взяв его напрокат за десять шиллингов, тем и другим одновременно располагал крайне редко. Тем не менее он сдержал слово и вечером перед банкетом появился у меня для предварительного подкрепления, одетый безупречно и готовый для пиршества.
Быть может, нетактично, но я спросил, какой именно банк он ограбил.
— По-моему, на той неделе ты мне говорил, что с деньгами у тебя туго, — добавил я.
— Было туже, чем эти инфернальные брюки. Ни в коем случае не покупай готовую одежду, Корки, мой мальчик. Она никогда не бывает впору. Но теперь все это позади. Я прошел поворот, старичок. В прошлую субботу в Сандауне мы собрали неслыханный урожай.
— Мы?
— Фирма. Я же тебе говорил, что вошел пассивным компаньоном в дело одного букмекера.
— Господи Боже ты мой! Или ты хочешь сказать, что оно приносит доход?
— Приносит доход? Мой дорогой старый малышок, да как оно может не приносить дохода? Я же тебе сразу сказал, что это золотое дно. Богатство светит мне в глазные яблоки. Позавчера я купил дюжину рубашек. Так что сам видишь.
— И сколько ты заработал?
— В некоторых отношениях, — сентиментально вздохнул Укридж, — я сожалею об этом благосостоянии. Ведь прошлые беззаботные безденежные деньки были не так уж плохи, а, Корки, старичок? Жизнь тогда казалась забористой, стремительной, яркой, интересной. И не следует забывать об опасностях богатства, которое может расслабить и изнежить человека. Впрочем, оно имеет свои положительные стороны. Да, в целом я не жалею, что разбогател.
— И сколько же ты заработал? — снова осведомился я. На этот раз с уважением. Тот факт, что Укридж купил шесть рубашек вместо того, чтобы похищать мои, указывал на финансовое благополучие по меньшей мере графа Монте-Кристо.
— Пятнадцать фунтов, — сказал Укридж. — Пятнадцать золотых соверенов, мой мальчик! И всего за одну неделю скачек! Не забывай, скачки устраиваются круглый год. Из месяца в месяц, из недели в неделю мы будем расширяться, мы будем разворачиваться, мы будем развиваться. Было бы уместно, старичок, шепнуть словечко-другое ребятишкам на этом сборище, рекомендуя им наши услуги. Айзек О’Брайен — так называется наша фирма, Блю-стрит, три, Сент-Джеймс. Телеграфный адрес: «Айкоби, Лондон». Наш представитель присутствует на всех сколько-нибудь значимых скачках. Но про мою связь с фирмой не упоминай. Не хочу, чтобы она получила огласку, так как это может неблагоприятно сказаться на моем положении в обществе. А теперь, малышок, если мы не хотим опоздать на эту оргию, возьмем ноги в руки.
Укридж, как я где-то уже объяснил, покинул школу не с развернутыми знаменами. Попросту его исключили за то, что он вечером тайно отправился на деревенскую ярмарку, и только после нескольких лет холодного игнорирования его допустили в нравственно чистое братство выпускников.
Тем не менее в смысле патриотизма он никому не уступал.
Пока мы ехали в ресторан, где предстоял обед, он со все большим чувством упоминал милую старушку-школу, а к тому времени, когда обед подошел к концу и начались спичи, он впал в настроение, толкающее людей проливать умиленные слезы и приглашать на длительные совместные прогулки тех, при виде кого в более спокойные моменты они укрылись бы за ближайшим углом. Укридж переходил от стола к столу с большой сигарой во рту, тут обмениваясь воспоминаниями, а там рекомендуя однокашникам, достигшим видного положения в церковных кругах, делать свои ставки только у Айзека О’Брайена, Блю-стрит, три, Сент-Джеймс. Солидная, надежная фирма, телеграфный адрес «Айкоби, Лондон».
Спичи на таких обедах всегда начинаются длинной нашпигованной статистикой речью председателя, который, украдкой сверясь со своими заметками, сообщает о разнообразных успехах выпускников за прошедший год. И в данном случае он начал с упоминания, что А. Б. Боджер («Милый старина Боджер» — реплика Укриджа) был награжден Золотой Медалью Мутт-Спивиса за Геологические Изыскания в Оксфордском университете, что В. Г. Воджер получил сан помощника настоятеля Уэстчестерского собора («Так держать, Воджер, старый конь»), что в награду за строительство водопровода в Стреслау Дж. Дж. Своджер получил от правительства Руритании орден Серебряного Мастерка третьего класса (со скрещенными кирками).
— Кстати, — сказал председатель в заключение, — прежде чем умолкнуть, мне хотелось бы добавить еще кое-что. Выпускник Б. В. Лаурор выдвинул свою кандидатуру на выборах в парламент, каковые состоятся в Редбридже на следующей неделе. Если кто-нибудь из вас захочет отправиться туда и протянуть ему руку помощи, я знаю, он будет рад ей.
Председатель опустился на свой стул, и наделенный кожаными легкими распорядитель церемонии хрипло провозгласил у него за спиной:
— Милорд, мистер председатель и джентльмены, прошу тишины для мистера Г. К. Годжера, который предложит тост за здоровье гостей.
Г. К. Годжер воздвигся с целеустремленным выражением на лице, которое удается наблюдать только на лицах тех, кому слова предыдущего оратора напомнили историйку о двух ирландцах, и общество, насыщенное дорогостоящей пищей, располагается поудобнее, чтобы благодушно ему внимать.
Но только не Укридж. Он эмоционально взирал через стол на своего старого друга Лаурора. На подобных банкетах пирующих обычно рассаживают так, чтобы однокашники сидели за одним столом, а будущий член парламента от Редбриджа принадлежал к нашей когорте.
— Носач, старый конь, — вопросил Укридж, — это правда?
Красивый, но внушительный нос в свое время побудил маленьких товарищей его детских игр наградить будущего ч.п. этим ласковым псевдонимом. Одна из тех физических особенностей, изжить которую не удается и когда детство остается позади, однако мне, например, в голову бы не пришло обратиться к Б. В. Лаурору таким манером, поскольку, хотя он и был моим ровесником, годы придали ему вид необычайного достоинства. Укридж, однако, был выше подобных слабостей. Он проревел это оскорбительное словечко с таким алкогольным энтузиазмом, что заставил Г. К. Годжера споткнуться на смачном ирландском словечке и лишить свою историйку соли.
— Ш-ш! — сказал председатель, обращая укоризненный взгляд на наш стол.
— Ш-ш! — сказал Б. В. Лаурор, морща свое величавое лицо.
— Да, но правда ли это? — не отступал Укридж.
— Конечно, правда, — прошептал Лаурор. — Помолчи!
— В таком случае, черт подери, — завопил Укридж, — положись на меня, мой юный Носач. Я буду рядом с тобой. Я не пожалею никаких усилий, чтобы протолкнуть тебя. Можешь рассчитывать на…
— Право! Прошу вас! За тем столом, — сказал председатель, вставая, а Г. К. Годжер, который наконец добрался до ударной фразы, страдальчески умолк и начал пощипывать скатерть.
Укридж утих. Но предложение помощи не было минутной прихотью, которую забывают в объятиях ночного сна. Несколько утр спустя я был еще в постели, когда он ворвался в комнату, экипированный для путешествия до последней пуговицы и с потрепанным чемоданом в руке.
— Отбываю, малышок! Отбываю!
— Прекрасно, — сказал я. — Прощай.
— Корки, мой мальчик, — загремел Укридж, опускаясь на заскрипевшую кровать и отравляя воздух своим смердящим табаком. — Сегодня утром я счастлив. Взбодрен. А почему? А потому, что я поступаю альтруистически. Мы, занятые по горло деловые люди, Корки, слишком часто исключаем альтруизм из нашей жизни. Мы слишком склонны спрашивать: «А мне какая от этого польза?» И если при ближайшем рассмотрении никакой пользы для нас не обнаружится, тут же уклоняемся от участия. Вот почему эта затея делает меня таким инфернально счастливым. Невзирая на значительные расходы и неудобства, я сегодня отбываю в Редбридж, а что это даст лично мне? Ничего. Абсолютно ничего, мой мальчик, кроме чистого наслаждения от помощи старому школьному товарищу в трудную минуту. Если я сумею хоть как-то поспособствовать тому, чтобы юный Носач вышел победителем, это будет для меня достаточной наградой. Я внесу свою лепту, Корки, и, возможно, именно моя лепта перетянет чашу весов. Я поеду туда и буду говорить…
— Вот это наверняка.
— Я мало разбираюсь в политике, не спорю, но сумею поднатаскаться. Инвективы! Вот где зарыта собака. А инвективы как раз по моей части. Тут я мастак. Я знаю, что требуется. Валить на кандидата-соперника все, что можно и чего нельзя, не давая ему зацепки для иска за клевету. Так вот что мне надо от тебя, Корки, старый конь…
— О Небо, — простонал я при этих таких знакомых словах…
— …чуточку пополировать вот эту мою песню для избирателей. Я полночи прокорпел над ней, но вижу, местами она прихрамывает. А ты приведешь ее в порядок за полчаса. Отполировать ее, малышок, и без промедления отослать в отель «Бык», Редбридж еще до вечера. Возможно, благодаря ей Носач придет к финишу первым на полноса.
Он торопливо скатился с лестницы, и ни о каком сне больше не могло быть и речи. Я взял оставленный им лист и прочел запечатленные на нем стихи.
Они были исполнены наилучших намерений, но этим их достоинства и исчерпывались. Укридж не был поэтом, не то бы ему и в голову не пришло срифмовать «Лаурор» с «лавры рвал».
За завтраком у меня в уме сложилась довольно изящная строка, и почти одновременно там же возникла мысль, что Укридж прав и всем друзьям кандидата подобает сплотиться вокруг него, а потому все утро я потратил на сочинение новой баллады. Завершив свой опус к полудню, я адресовал его в отель «Бык» и отправился перекусить с тем чувством удовлетворения, которое, как указал Укридж, вознаграждает альтруистов. Перекусив, я прогуливался по Пиккадилли, наслаждаясь заключительной сигаретой, и тут столкнулся с Чокнутым Коутом.
На приветливом лице Коута огорчение мешалось с удовлетворенностью.
— Оно произошло, — сказал он.
— Оно?
— Третье несчастье. Я же тебе говорил, что так будет.
— И что случилось на этот раз? Спенсер сломал другую носу?
— Украли мой автомобиль.
Без сомнения, уместно было бы выразить сердечное сочувствие, но, с самых нежных лет имея дело с Чокнутым Коутом, я никогда не мог устоять перед соблазном принять небрежно шутливый тон. Он был до того непристойно богат, что не имел права на неприятности.
— Ну, что же, — сказал я, — без всякого труда купишь себе другой. Нынче «форды» не стоят почти ничего.
— Это был не «форд», — негодующе проблеял Чокнутый. — Это был новый с иголочки «винчестер-мерфи». Я заплатил за него полторы тысячи фунтов всего месяц назад, и вот он исчез.
— Когда ты видел его в последний раз?
— Я не видел его в последний раз. Мой шофер подал его к моему подъезду сегодня утром и, вместо того чтобы остаться с ним, как полагается, пока я не спущусь, отправился за угол выпить чашечку кофе, то есть он так говорит! А когда вернулся, он исчез.
— Кофе?
— Автомобиль, осел ты эдакий! Автомобиль исчез. Его украли.
— Полагаю, ты сообщил в полицию?
— Я как раз на пути в Скотленд-Ярд. Только сейчас об этом подумал. А ты знаешь, как это делается? Со мной такое в первый раз.
— Ты сообщишь им номер авто, а они сообщат его полицейским участкам по всей стране, чтобы там были начеку.
— Ах, так! — сказал Чокнутый Коут, посветлев. — Звучит довольно многообещающе, э? То есть рано или поздно кто-нибудь да обязательно его заметит.
— Да, — сказал я. — Разумеется, вор начнет с того, что свинтит таблички с номерами и подменит их на поддельные.