Самый подходящий момент, чтобы сообщить благую весть.
— Я обещал ему, что промолчу, — сказал я, — чтобы не обмануть счастливых надежд, но, откровенно говоря, Джордж Таппер как раз сейчас прилагает все силы, чтобы найти для тебя исходный капитал. Вчера вечером, когда я расстался с ним, он как раз к этому приступил.
— Джордж Таппер! — Глаза Укриджа увлажнились скупою мужскою слезою. — Джордж Таппер! Соль земли! Добрый верный товарищ! Истинный друг! Человек, на которого можно положиться. Провалиться мне, будь на свете больше типчиков вроде старины Таппера, никто бы слыхом не слыхал про нынешний пессимизм и томление духа. А он представлял себе, где именно сумеет раздобыть для меня искомый капиталец?
— Да. Он отправился сообщить твоей тетушке о том, как ты занялся здесь обучением этих пекинесов и… В чем дело?
Ликующий облик Укриджа претерпел жутчайшие изменения. Глаза выпучились, нижняя челюсть отвисла. Добавьте несколько квадратных футов седой бороды, и он был бы точной копией светлой памяти мистера Никерсона.
— Моей тетушке? — промямлил он, повисая на дверной ручке.
— Да. Но что с тобой? Он полагал, что она, если он ей подробно все изложит, непременно растает и примчится на выручку.
Вздох стойкого бойца, лишившегося последних сил, исторгся из облеченной макинтошем груди Укриджа.
— Среди всех чертовых инфернальных липучих, лезущих не в свое дело, наипартачнейших тупоголовых ослов, — произнес он страдальчески, — Джордж Таппер самый отпетый.
— О чем ты?
— Этому типчику нужна смирительная рубашка, он угроза общественной безопасности.
— Но…
— Это псины моей тетки. Я их слямзил, когда она вышвырнула меня вон!
Пекинесы внутри коттеджа все еще трудолюбиво тявкали.
— Провалиться мне, — сказал Укридж. — Это немножко множко.
Полагаю, он сказал бы еще многое, но в этот миг из недр коттеджа с жуткой внезапностью донесся голос. Это был женский голос, ровный, металлический голос, который, подумалось мне, откровенно намекал на ледяные глаза, орлиный нос и волосы цвета орудийной стали.
— Стэнли!
Вот все, что произнес голос, но этого было достаточно. Мой взгляд скрестился с дико мечущимся взглядом Укриджа. Он, казалось, съежился в своем макинтоше наподобие улитки, застуканной врасплох за вкушением салата.
— Стэнли!
— Что, тетя Джулия? — осведомился Укридж дрожащим голосом.
— Иди сюда. Мне надо с тобой поговорить.
— Сейчас, тетя Джулия.
Я бочком ускользнул на шоссе. Тявканье пекинесов внутри коттеджа перешло в настоящую истерику. Я обнаружил, что двигаюсь быстрой рысцой, и тут же — хотя день был жарким — помчался во всю мочь. Конечно, я мог бы и остаться, если бы захотел, но почему-то я не захотел. Что-то, казалось, шепнуло мне, что я буду лишним при этой священной семейной встрече.
Не знаю, что именно создало у меня подобное впечатление, — но не исключаю, что прозорливость или же широкий, глубокий и гибкий взгляд на вещи.
Укриджский Синдикат Несчастных Случаев
— Минуточку, малышок, — сказал Укридж. И, стиснув мой локоть, он остановил меня возле небольшой толпы, которая собралась у церковных дверей.
Такие толпы на протяжении лондонского брачного сезона можно наблюдать в любое утро перед любой из церквей, уютно гнездящихся на тихих площадях между Гайд-парком и Кингз-роуд в Челси.
Она состояла из пяти женщин кухарочьего облика, четырех нянек, полудюжины мужчин непроизводительного класса, которые отвлеклись от своего обычного занятия — подпирания стены «Виноградной грозди», питейного заведения на углу, уличного торговца с тачкой овощей, разнообразных мальчишек, одиннадцати собак и двух-трех молодых людей целеустремленного вида с фотоаппаратами через плечо. С первого взгляда становилось ясно, что в церкви совершается бракосочетание, а судя по присутствию молодых людей с фотоаппаратами и вереницы дорогих авто, припаркованных у тротуара, так и великосветское бракосочетание. Одно было неясно (для меня), почему Укридж, неколебимейший холостяк, возжелал присоединиться к зрителям.
— В чем, — осведомился я, — заключается идея? Почему мы прервали нашу прогулку, чтобы поприсутствовать при погребении человека абсолютно нам не знакомого?
Укридж ответил не сразу. Он словно погрузился в размышления. Затем он испустил глухой скорбный смешок — жуткий звук, что-то вроде последнего хрипа издыхающего лося.
— Абсолютно незнакомого, расскажи своей прапрабабке! — отозвался он со свойственной ему безапелляционностью. — А ты знаешь, кого там сейчас запрягают?
— Так кого?
— Тедди Уикса.
— Тедди Уикса? Господи Боже! — вскричал я. — Да неужели?
И пяти лет как не бывало.
Свой великий план Укридж развил в итальянском ресторане Баролини на Бик-стрит. Баролини был любимым оазисом нашей небольшой компании убежденных борцов за место под солнцем в те дни, когда человеколюбивые содержатели ресторанов в Сохо имели обыкновение подавать обед из четырех блюд и кофе за полтора шиллинга. В тот вечер там, кроме Укриджа и меня, присутствовали Тедди Уикс, актер, как раз вернувшийся после шестинедельных гастролей с труппой третьего разряда, игравшей «Всего лишь продавщицу»; Виктор Бимиш, художник, создатель «Пианиста без забот», талантливого рисунка, который украшал рекламные страницы «Пиккадилли мэгэзин»; Бертрам Фокс, автор «Пепла покаяния» и других пропадающих втуне киносценариев, а еще Роберт Данхилл, который, будучи служащим Новоазиатского банка с окладом в восемьдесят фунтов годовых, вносил в нашу компанию практичный здравомыслящий коммерческий элемент. Как обычно, Тедди Уикс ухватил разговор за шиворот и в очередной раз рассказывал нам, как он блистал и как жестоко обходится с ним злокозненная судьба.
Описывать Тедди Уикса никакой надобности нет. Под другим более благозвучным именем он уже давно жутко намозолил глаза своей внешностью всем, кто листает иллюстрированные еженедельники. Тогда он был тошнотворно красивым молодым человеком с теми же покоряющими глазами, подвижным ртом и волнистыми как шифер волосами, которые столь пленяют публику в наши дни. И тем не менее на том этапе своей карьеры он транжирил себя в третьеразрядных бродячих труппах. Он объяснял это — как и Укридж был склонен объяснять свои неудачи — отсутствием исходного капитала.
— У меня есть все! — воинственно заявил он, подчеркивая свои утверждения стуком кофейной ложечки. — Наружность, талант, обаяние, чудесный сценический голос — ну, все. Мне не хватает только шанса. А он мне не представится потому, что мне нечего надеть. Директора театров все на один лад и никогда не заглядывают глубже внешности, никогда не дают себе труда узнать, не гений ли перед ними. Судят о нем только по одежде. Будь мне по карману заказать пару костюмов портному на Корк-стрит, а штиблеты — Мойкоффу, а не покупать их готовыми и подержанными у «Братьев Мозес», да если бы мне удалось обзавестись приличной шляпой, по-настоящему пристойными гетрами и золотым портсигаром, причем всем этим одновременно, я мог бы войти в кабинет директора любого лондонского театра и подписать контракт на вест-эндский спектакль хоть завтра же.
И вот тут-то к нам присоединился Фредди Лант. Фредди, как и Роберт Данхилл, был будущим финансовым магнатом и ревностным завсегдатаем Баролини. И мы вдруг спохватились, что давненько не видели его здесь. И осведомились о причине подобного пренебрежения.
— Я провалялся в постели, — ответил Фредди, — больше двух недель.
Такое признание навлекло на него суровое неодобрение Укриджа. Этот великий человек принципиально не вставал с постели ранее полудня, и был случай, когда небрежно брошенная спичка прожгла дырку в его единственных брюках и продержала его между простынями сорок восемь часов; однако лень столь величественного масштаба глубоко его шокировала.
— Лентяй и шалопай, — сказал он сурово. — Позволяешь золотым часам своей юности пропадать втуне, вместо того чтобы трудиться не покладая рук и приобретать репутацию.
Фредди заявил, что подобное обвинение глубоко несправедливо.
— Я стал жертвой несчастного случая, — объяснил он. — Упал с велосипеда и растянул лодыжку.
— Не повезло, — был наш общий вердикт.
— Ну, это как посмотреть, — сказал Фредди. — Отдохнуть совсем не помешало. Ну, и конечно пятерочка.
— Что еще за пятерочка?
— Я получил пяток фунтов от «Еженедельного велосипедиста» за то, что растянул лодыжку.
— Ты… что-о?! — вскричал Укридж, взволнованный до недр души (как и всегда) рассказом о шальных деньгах. — Сидишь вот тут и говоришь мне, что какая-то чертова газетенка уплатила тебе пять фунтов, потому что ты растянул лодыжку? Опомнись, старый конь. Такого не бывает.
— Я стал жертвой несчастного случая, — объяснил он. — Упал с велосипеда и растянул лодыжку.
— Не повезло, — был наш общий вердикт.
— Ну, это как посмотреть, — сказал Фредди. — Отдохнуть совсем не помешало. Ну, и конечно пятерочка.
— Что еще за пятерочка?
— Я получил пяток фунтов от «Еженедельного велосипедиста» за то, что растянул лодыжку.
— Ты… что-о?! — вскричал Укридж, взволнованный до недр души (как и всегда) рассказом о шальных деньгах. — Сидишь вот тут и говоришь мне, что какая-то чертова газетенка уплатила тебе пять фунтов, потому что ты растянул лодыжку? Опомнись, старый конь. Такого не бывает.
— Но это правда.
— А ты можешь предъявить мне эту пятерку?
— Нет, потому что я ее предъявлю, а ты сразу заберешь ее взаймы.
На этот выпад ниже пояса Укридж ответил исполненным достоинства молчанием.
— И они уплатят пятерку всякому, кто растянет лодыжку? — спросил он, не отвлекаясь от главной темы.
— Да. Если он подписчик.
— Так я и знал, что без подвоха тут не обошлось, — мрачно сказал Укридж.
— Сейчас многие еженедельники пускают в ход этот приемчик, — продолжал Фредди. — Подписываешься на год и получаешь право на страховку при несчастном случае.
Мы живо заинтересовались. Это же было в те дни, когда ежедневные лондонские газеты еще не вступили в бешеную конкуренцию друг с другом в деле страхования и не начали предлагать княжеские подкупы гражданам страны, чтобы они безмерно разбогатели, сломав шею. Теперь газеты платят до двух тысяч фунтов за труп без подделки и пять фунтов в неделю за какой-нибудь ничтожный вывих позвоночника. Но в то время идея была совсем свежей и очень привлекательной.
— И сколько же этих грязных листков выплачивают такие страховки? — осведомился Укридж. Блеск в его глазах свидетельствовал, что великий мозг уже жужжит, как динамо-машина. — С десяток наберется?
— Думаю, что так. Конечно, не меньше десяти.
— Значит, типчик, который подпишется на них на все, а потом растянет лодыжку, получит пятьдесят фунтов? — заключил Укридж проницательно.
— И даже больше, если повреждение серьезнее, — заявил Фредди, эксперт в подобных вопросах.
Воротничок Укриджа спрыгнул с запонки, а его пенсне пьяно зашаталось. Он повернулся к нам.
— Сколько денег, типусы, вы способны собрать? — спросил он грозно.
— А зачем они тебе? — осведомился Роберт Данхилл с банкирской предусмотрительностью.
— Дорогой мой старый конь, неужели ты не видишь? Кошки-мышки, да ведь это же идея века. Провалиться мне, плана, сулящего подобные проценты, еще никто не разрабатывал. Соберем нужную сумму и подпишемся на каждую из этих чертовых газетенок.
— И что толку? — сказал Данхилл с холодным отсутствием энтузиазма.
Банковских клерков дрессируют подавлять эмоции, чтобы, став управляющими, они отказывали в кредитах, не моргнув и глазом.
— Крайне маловероятно, чтобы с кем-либо из нас произошел несчастный случай, а тогда деньги будут выброшены на ветер.
— Великий Боже, ослиная ты башка, — презрительно фыркнул Укридж, — не думаешь же ты, что я собираюсь пустить это на самотек? Слушайте! Суть плана такова: мы подписываемся на все эти газеты, потом тянем жребий, и типус, которому достанется роковая карта или там что-нибудь другое роковое, идет прогуляться, ломает ногу и заграбастывает добычу, мы делим ее на всех и начинаем купаться в роскоши. Это ведь обернется многими и многими сотнями фунтов.
Последовало долгое молчание. Нарушил его Данхилл, чей ум отличался скорее увесистостью, чем гибкостью.
— Ну, а если он не сумеет сломать ногу?
— Кошки-мышки! — возмущенно вскричал Укридж. — Как-никак мы живем в двадцатом веке, имеем в своем распоряжении все новейшие достижения и возможности цивилизации, чтобы ломать ноги на каждом шагу, а ты задаешь такой дурацкий вопрос! Конечно, он сумеет сломать ногу. Любой осел способен сломать ногу. Это немножко слишком множко! Мы все инфернально на мели — лично я, если Фредди не сможет уделить мне чуток этой пятерочки до субботы, не знаю, как до нее дотяну. Нам всем до чертиков нужны деньги, и тем не менее, когда я выдвигаю этот чудотворный план разжиться сотней-другой, ты, вместо того чтобы завилять хвостом перед моей молниеносной находчивостью, рассиживаешься здесь и выискиваешь возражения. Это не тот дух. Не тот дух, который ведет к победе.
— Если ты на такой мели, — возразил Данхилл, — как ты намерен внести свою долю?
Страдальческий почти ошеломленный взгляд появился в глазах Укриджа. Он смотрел на Данхилла сквозь свое лопоухое пенсне, как человек, решающий, верить ли своим ушам.
— Я? — вскричал он. — Я? Мне это нравится! Надо же! Да провалиться мне, если, черт побери, в мире есть какая-никакая справедливость, если есть хоть искра порядочности и доброжелательности в ваших чертовых сердцах, так вы, мнилось мне, могли бы взять меня в долю за выдвижение идеи! Немножко слишком множко. Я вношу свой мозг, а ты хочешь, чтобы я, кроме того, выкашлянул бы еще и наличность? Кошки-мышки, такого я не ожидал. Это меня ранит, черт побери! Да если бы кто-нибудь сказал мне, что старый друг…
— Ну ладно-ладно, — сказал Роберт Данхилл. — Ладно, ладно, ладно. Но одно я тебе скажу. Если ты вытянешь жребий ломать ногу, это будет самый счастливый день в моей жизни.
— А вот и не вытяну, — сказал Укридж. — Что-то шепчет мне, что не вытяну.
И не вытянул. Когда в торжественной тишине, нарушаемой только звуками дальнего переругивания официанта с поваром через переговорную трубу, мы завершили жеребьевку, перст судьбы указал на Тедди Уикса.
Полагаю, что даже в весенние деньки Юности, когда сломанные руки-ноги больше смахивают на пустяки, чем в зрелые годы, все-таки не такое уж блаженство гулять по улицам и стараться навлечь на себя несчастный случай. В подобных обстоятельствах мысль о том, что ты таким образом принесешь пользу своим друзьям, служит не слишком большим утешением. Тедди Уикса она, казалось, не утешала вовсе. То, что он не очень склонен жертвовать собой ради общественного блага, становилось все более очевидным — день проходил за днем и находил его по-прежнему целым и невредимым. Укридж, когда он зашел ко мне обсудить положение дел, был явно встревожен. Он рухнул в кресло у стола, за которым я приступал к моему скромному завтраку, и, выпив половину моего кофе, глубоко вздохнул.
— Провалиться мне, — простонал он, — как тут не утратить веру в людей? Я перенапрягаю свой мозг, изыскивая планы, чтобы обеспечить всех нас кое-какими деньжатами именно в тот момент, когда мы особенно в них нуждаемся, и, когда натыкаюсь на, возможно, простейшую и все-таки замечательнейшую идею нашего времени, этот типчик Уикс подводит меня, увиливая от своего прямого долга. Таково уж мое везение, что жребий вытянула подобная мокрица. А хуже всего, малышок, что, поставив на него, мы уже ничего изменить не можем. Собрать достаточную сумму, чтобы подписать на год кого-то еще, нам не в подъем. Остается Уикс и только Уикс.
— Думаю, нам следует дать ему время.
— Так он и говорит, — проворчал Укридж, угрюмо отправляя в рот жареный хлебец. — Он говорит, что не знает, как к этому приступить. Послушать его, так можно подумать, будто вляпывание в пустяковый несчастненький случай это такое сложное и тонкое дело, что оно требует годы и годы изучения, а потом — специальной подготовки. Тогда как шестилетний ребенок способен все устроить за пять минут одной левой. Этот типчик просто инфернально дотошен. Даешь дельные советы, и вместо того, чтобы принять их в разумном духе сотрудничества, он всякий раз отбрыкивается с помощью нелепых возражений. Он чертовски разборчив. Когда мы прогуливались вчера вечером, то повстречали парочку сцепившихся землекопов. Славные дюжие ребята! Любой мог бы уложить его в больницу на месяц. Я сказал, чтобы он вмешался и начал их расцеплять, а он отвечает: нет, это частный спор и его не касается, так что он не чувствует себя вправе вмешиваться. Педантизм, вот как я это называю. Так что, малышок, этот типчик — трость надломленная, как сказано в Библии. Трус. Мы допустили промашку, вообще разрешив ему участвовать в жеребьевке. Могли бы сообразить, что от такого типчика результатов не добьешься. Ни совести, ни esprit de corp.[2] Ни малейшего побуждения ударить пальцем о палец ради блага общества. А мармелада у тебя больше нет, малышок?
— Нет.
— Тогда я пошел, — сказал Укридж мрачно. — Полагаю, — добавил он, задержавшись у двери, — ты не можешь ссудить меня пятью шиллингами?
— И как ты только догадался!
— Тогда я тебе вот что скажу, — объявил Укридж, всегда справедливый и рассудительный. — Можешь вечером угостить меня обедом. — Казалось, на миг этот счастливый компромисс его ободрил, но тут же он снова помрачнел. — Стоит мне подумать, — сказал он, — о всех деньгах, которые томятся в этом жалком слабодушном зайце и тщетно ждут своего освобождения, и я готов заплакать, малышок, будто дитя. Этот типчик мне никогда не нравился. У него дурной глаз, и он завивает волосы. Никогда не доверяй типчикам, которые завивают волосы, старый конь.