— Ну... На тебе, дорогой, все, как на кошке, заживает! Завтра потихоньку попробуй встать.
— На собаке... — отчего-то взвился Красавчик, хотя, казалось бы, мелочь. — Правильно говорить «как на собаке», Альпер... бей.
— Знаю, дорогой, — доктор пожал плечами. — Это из-за лизоцима так говорят. В собачьей слюне есть фермент, благоприятствующий регенерации — лизоцим. Вот и говорят: «заживает, как на собаке». Но мне все равно ближе кошка. Собака для мусульманина — животное нечистое. Так вот. Завтра потихоньку можно встать.
— Потихоооньку, — взвыл Красавчик. — Потихоньку переворачиваться. Потихоньку двигаться. Потихоньку подниматься, потихоньку садиться. Потихоньку спускать ноги. Потихоньку курить. Теперь потихоньку вставать! По мне, лучше быстро сдохнуть, чем жить вот так... как вареный лобстер.
— Ну-у-у, было бы быстрее, чем потихоньку, если бы кто-то на утро после ранения не вскочил на ноги и чуть не сыграл в ящик. Я верно выразился про ящик, дорогой? Или в Америке сыгрывают куда-то еще?
Однорукий доктор Потихоньку складывал инструменты — один за одним, тщательно осматривая каждый, прежде чем положить сперва в специальный мешочек и лишь затем убрать в саквояж, а Красавчику хотелось размозжить его круглую, как бильярдный шар, и такую же гладкую голову. Ох, как же ненавидел сейчас Генри этого лысого однорукого толстяка! Как ненавидел его манеру делать все медленно и аккуратно. Как ненавидел запах его сладкого одеколона, перемешанный с камфорной вонью, скрип его протеза и его кривую печальную улыбку. И то, что доктор зовет его «дорогим», словно издевается, а сам на «Потихоньку» отзываться наотрез отказался, зато к имени Альпер потребовал добавлять басурманское «бей».
— Зверобей пьешь, дорогой? Нет? А зря... зря... Для нервной системы — очень полезная вещь. Гораздо полезнее морфия. Надо пить потихоньку зверобей.
— Потихоньку-у-у-у... Зверобой!!! К черту зверобой! — Генри схватил подушку и изо всех сил швырнул ее в угол, попав точно в высокую резную этажерку. Этажерка покачнулась, лежащие на полочке листки бумаги соскользнули на пол. Откуда-то сверху покатились карандаши, кисти, глухо стукнула о ножку этажерки высохшая палитра.
— О чем я и говорю! Нервы, дорогой! А послушал бы меня, принимал бы зверобей, не нервничал бы так... Вот, видишь, уронил тут все, и картинки свои тоже уронил, дорогой. Эхехе... — доктор неуклюже нагнулся над рассыпавшимися рисунками, принялся подбирать, делая вид, что для него это пустяшное дело, и что инвалидность ничуть ему не мешает. Однако видно было, что доктору нестерпимо трудно.
— Это... Не надо, Альпер... это самое... бей. Альпер-бей. Горничная соберет, — только что Красавчик готов был доктора Потихоньку растерзать, а теперь ему было калеку мучительно жаль. В конце концов, костоправом Потихоньку был отличным, плату за свои услуги брал умеренную, а за то, что не совал свой нос, куда не следует, его вообще стоило бы щедро премировать (о чем Генри решил подумать немного позже, когда целесообразность и холодный расчет вернутся и победят невесть откуда взявшееся чувство сострадания).
— Мне не труд... Аллахалла! Надо же... Невозможно! Это невероятно! Как? Откуда... Откуда знаешь, дорогой? Невозможно! — изумленный доктор Потихоньку держал единственной своей левой рукой рисунок и близоруко щурился, пытаясь разглядеть детали.
— Откуда знаешь Тевфик-пашу? Откуда видел Моржа, дорогой?
У Красавчика по хребту побежали тонконогие веселые мурашки, он насторожился, впился в доктора Потихоньку острым взглядом и ласково улыбнулся. Так Генри Джи Баркер улыбался, если чуял близкую добычу, когда его с ног до головы захватывал азарт, когда сердце начинало колотиться в бешеном ритме и все вокруг внезапно обретало четкость, ясность и безупречную простоту.
— Кто? Какой паша? — на всякий случай Генри «включил простофилю».
— Вот этот, на рисунке... С Моржом. Это ведь Тевфик-паша! Друг мой сердечный. Однополчанин и сват.
Надо же! Целый паша — турецкий генерал! То-то Красавчик так долго с ним возился. А начал ведь с пустяка. Скучал у окна, глядел на кухарку, перебирающую фасоль. Думал, что вот бы ее как-нибудь написать, только вряд ли старая карга согласится позировать. Задумчиво ковырял ножичком оконную замазку, как в детстве, когда Ма в наказание запирала его дома, а сама сматывалась по своим делам. В полдень Генри оставил окно в покое и достал бумагу, чтобы по недавно заведенному обыкновению набросать на скорую руку чертовы фигурки — все десять. Гусеницу рисовал первой... За ней первой и собирался двинуть, едва заживет рана. К марту планировал метнуться обратно, перетереть с чертовой куклой Марго, а там — как карта ляжет. Красавчик рассчитывал, что карта ляжет в его пользу, и что к апрелю он окажется и с Гусеницей, и с Бабочкой, и с Малышом Стиви. Окажется снова здесь — в Константинополе. А дальше, как в песне, тум-тум, тум-тум за золотым руном... Однако произойти могло всякое. Поэтому у Красавчика имелся запасной план, запасной план к запасному плану, по три запасных плана к каждому из предыдущих и так далее. Несмотря на внешнюю безалаберность и любовь к браваде, Генри Джи Баркер был человеком весьма осторожным.
К примеру, не просто так за два месяца он не вышел на связь с людьми заказчика. Не просто так он «на дурачка» навязался к англичанину в соседи, а потом даже не шевельнул пальцем, чтобы сменить жилье. Опыт подсказывал Красавчику, что стоит обнаружить себя, как немедля начнутся беспокойства, которые для обездвиженного ранением человека будут совсем лишними. Вот поэтому он и залег на дно здесь, у Капусты.
Пока хворал, то шевелил мозгами много и крепко, планировал что, да как. На сообразительность свою конечно надеялся, но решил еще раз все тщательно продумать и прорисовать, чтобы вбить картинку себе в голову раз и навсегда. Рисовал каждый день. Рисовал Гусеницу, потом Бабочку, потом Дельфина, про которого имелись тридцатилетней давности сведения, что он застрял в Туркестане и давно уже не использовался. Верблюда в девятисотом обнаружили в Сирии, а потом, вроде как, он должен был со своим хозяином-дервишем отбыть в Конию, в суфийский монастырь. Информация о Лягушке была в два раза старше самого Красавчика — в тысяча восемьсот восьмидесятом болталась фигурка где-то в Албании, а что стало с ней потом — одному богу известно. Стрекозу и Льва в начале века отследили в Салониках, а дальше след их терялся... Что же касается Орла... и Жужелицы. Эти две вещи были в России. В Москве. Причем адреса, по которым их надо искать, и имена владельцев Красавчик помнил на зубок. Масонский шпион в Москве сработал лучше прочих — сумел добыть приличный «свежак». Вот только Жужелицу, считай, уже перехватил Ходуля, а как достать Орла, Красавчик ума не мог приложить. Генри Джи Баркер, конечно, не являлся членом Конгресса или Лиги Наций, но газеты читал, и кто такой есть мистер Владимир Ульянов-Ленин, знал отлично. «В конце концов, не у Папы ж Римского, тиару подрезать — и то хлеб», — посмеивался Красавчик, выводя на шершавой бумаге крючковатый клюв.
Самым «легким» из предметов Красавчику казался Морж. Из записей следовало, что с четырнадцатого года Морж хранится у какого-то турецкого генерала, который в начале войны командовал на восточном фронте пехотным полком. Также имелась приписка, что Моржом генерал не пользуется и вряд ли вообще догадывается о свойствах предмета. Адреса офицера в масонских записях не нашлось, но дело, в общем, было плевое. Сколько тут этого офицерья, так, чтобы по возрасту и званию подходили? Пятьдесят? Сто? Тысяча? Сколько из них дрались с русскими в четырнадцатом? А скольких их зовут... Красавчику пришлось отключиться от воспоминаний, чтобы через секунду рука его сама собой вывела на листке чудное басурманское имя «Тевфик». Хватило бы месяца, чтобы разыскать Тевфика — нынешнего владельца Моржа, и еще неделю-другую на то, чтобы вытащить фигурку. Да только не было у Генри Баркера этих полутора месяцев, поэтому он постановил так — сначала Гусеница и Малыш Стиви, а потом все остальное. Но Морж все же дразнился своей доступностью и раздражал Баркера так, как круг кровяной колбасы, подвешенный под потолком мясной лавки, раздражает голодную дворнягу. Может быть, поэтому Красавчик рисовал Моржа чаще остальных предметов.
Вот и в тот день, до тошноты «налюбовавшись» на кухарку и приступив к полуденному планированию, Красавчик уделил Моржу времени больше, чем прочим фигуркам. Комнату заливало яркое не по времени года солнце, за окном весело перекрикивались дети, монотонно стучал о стену мяч. От всего этого Красавчика разморило, и он почти уснул над мольбертом, машинально продолжая скрипеть карандашом по бумаге. Очнувшись же, опустил взгляд на исчерканный листок... и охнул от удивления.
Морж лежал на раскрытой мужской ладони. Сама ладонь и, собственно вся рука, принадлежала крупнолицему турку с обвислыми седыми усами и тонким породистым носом. Чем-то турок напоминал доктора Потихоньку, но гораздо резче выделялись надбровья, уголки крупного рта были скорбно опущены вниз, а взгляд был пустым и страшным, словно напротив стояла, опершись о косу, сама смерть. На турке топорщился офицерский куцый полушубок, а голова была замотана в башлык. Ни башлыка, ни полушубка, ни самого турка Красавчик прежде не видел, в этом он мог поклясться. Рисунок вышел чертовски живым, и поэтому Красавчик не стал его жечь, как поступал со всяким изображением предмета, а засунул в стопку других картинок, которые называл «всякое баловство», но которыми про себя даже гордился.
Теперь же именно этот рисунок держал в дрожащих пальцах доктор Потихоньку. Лицо доктора странно и неприятно кривилось, кадык ходил вверх-вниз, а дыхание было неровным и сиплым.
— Да. Они это... Тевфик-паша... Морж... — наконец выдохнул доктор Потихоньку и уставился на Красавчика рыбьим пустым взглядом. — Давно я Моржа этого не видел. С самой той битвы с русскими. С клятого Сарыкамыша! С той шайтановой ночи, когда наши солдатики там лежать остались... Совсем ведь еще дети. Тысячи детей, и никто ничего не смог поделать, чтобы их спасти! Они брели, все брели вперед, как деревянные, а потом ложились на землю и замерзали. Ни взрыва тебе, ни выстрела. Тишина... За день до этого в расположении старикан сумасшедший появился — не то поп, не то монах армянский! Армян в Киликии тогда еще почти не трогали, так... резали потихоньку... Так вот поп пришел невесть откуда прямо к нам в лагерь, мол, знает что-то про русские укрепления. Кто верит армянам, а? Вот ты веришь армянам, дорогой? Я сказал Тевфику — гони собаку прочь, но Тевфик не послушал... В ту ночь и случился ад, как он есть. Мальчики наши ложились и замерзали, превращались в чистый лед. А между сугробами бродил поп — седой, пустоглазый и черный лицом, будто сам Иблис. Бродил, схватившись руками за шею, и все смеялся. И от пуль словно заговоренный. Тевфик в него две обоймы выпустил, прежде чем тот упал лицом в снег. Перевернули, а он так за шею и держится. Думали, у него крест, а там Морж...
Доктор сбивался, то и дело переходил с английского на турецкий и, кажется, даже не понимал, что говорит вслух, а Красавчик меж тем живо соображал. Ни превратившийся в лед турецкий пехотный полк, ни старик-армянин, похожий на черта, ни празднующие легкую победу русские ему не были интересны, название «Сарыкамыш» он вряд ли бы сумел повторить, но вот про фигурку он бы с удовольствием послушал еще и еще.
— А ты откуда знаешь про Моржа, дорогой? Откуда? — переспросил Потихоньку, слегка успокоившись. — Тевфик через сутки, когда на моих руках умирал, мне его передал, чтобы помнил я ту ночь. Эх... тогда еще у меня обе руки были целые. А Моржа я потом Тевфику вернул...
— Мертвому? — Красавчик огорчился. Ковыряться в могилах он не любил, хотя в прошлом всякое случалось.
— Зачем мертвому, дорогой? Живому. Я отличный был хирург.
Генри хотелось кое о чем доктора попытать, однако атмосфера в комнате неуловимо изменилась, и еще секунду назад взволнованный и от этого чересчур болтливый турок как будто запнулся, засуетился и выбежал вон. Едва затихли в коридоре шаги доктора Потихоньку, Генри с удовольствием спустил с кровати ноги, пошевелил пальцами и принялся размышлять. Фигурка Моржа сама шла к нему. Шла просто так, без усилий, без беготни, стрельбы, суеты и тревог. Всего-то затрат — на куруш сепии, на полкуруша белил да листок бумаги. Расскажи кому — ни за что не поверят. Упускать такой случай, считай, идти поперек собственной удачи. Да за такое Ма его бы своими руками придушила!
Красавчик потянулся, широко зевнул и впервые за эти тягучие и пресные, словно жевательная резинка, месяцы почувствовал себя великолепно! Жизнь начинала налаживаться. Потихоньку...
Артур Уинсли-младший, окажись он сейчас на месте Красавчика, наверняка принялся бы раздумывать о предопределенностях и о том, что такое случайность и есть ли ей место в человеческой жизни. Но к счастью, Красавчик Баркер был человеком простым, поэтому предпочел долго не размышлять о причинах невероятного совпадения. Случайно совпало — ну и чудесно! Подфартило — еще лучше! Красавчику и без этого было о чем пораскинуть мозгами. Во-первых, ему теперь требовалось кровь из носу попасть в дом к Тевфик-паше, чтобы навести там аккуратный шмон, во-вторых, Малыш Стиви все еще был черт те знает где (если еще был), а в-третьих, дверь, скрипнув, приотворилась и в комнату просочился улыбающийся Креветка с подносом в руках.
***Будучи в душе человеком суеверным, Красавчик опасался черных кошек, трубочистов, лестниц и карликов. Поэтому по доброй воле с Креветкой он бы знать не знался. Однако был он обязан Креветке жизнью дважды. В ночь, когда Баркера подстрелили, именно Креветка отволок его в укрытие и зажимал ладошкой рану до тех пор, пока не заявился англичанин. И это еще куда ни шло. В конце концов, Креветке тогда предлагали хорошие деньги за помощь, а что он сам закочевряжился, мол, джентльмены за помощь денег не берут, то вопрос другой. А вот то, что недомерок вытащил Баркера из лап смерти второй раз — Красавчик запомнил накрепко. Такое не забывают!
Нет. Генри Джи — сам болван, конечно. Знал ведь, что рана дерьмовая, и что вставать на следующий день и переться непонятно куда — считай, самому укладываться в ящик. Но баркеровская фамильная дурь взяла верх над разумом. Чего уж он там себе в горячке навоображал — то, что нужно потормошить цирюльника, или что по свежим следам сможет он отыскать рыженькую, или еще что... Но с кровати сполз, в фаэтон забрался и до самого рынка доехал, ни разу не потеряв сознания. Дальше память отказывалась выдавать цельную картинку, но с удовольствием кусочничала. Баркер помнил, как заглядывал внутрь разгромленной лавчонки — потом провал. Помнил, как дверь цирюльни так и не открылась, хотя барабанил он в нее так, что сбил костяшки. Потом провал. Помнил, как бродил по галереям, капая кровью на мозаичный пол. Помнил, как умирал, прижимаясь спиной к колонне, и как любознательная крыса пристроилась в шаге от него и ждала, когда же он отдаст концы... провал. А дальше появился Креветка. От Креветки пахло серой, масляными красками и карамельками. Лицо у Креветки было почти детским, маленьким и удивительно подвижным, а жиденькая бороденка придавала карлику сходство с козлом. Баркер тогда решил, что прибыл в ад, и сейчас бесы потащат его прямиком в котельную.
В следующий раз Красавчик очнулся уже в постели, в пансионе мадам Кастанидис. Перед глазами маячило белое, большое и лысое. «О! А вот и ангел, — обрадовался Красавчик, а проморгавшись, добавил. — Правда, однорукий, но Ма бы оценила шутку». Тут же из-под локтя «ангела» высунулась озабоченная креветкина физиономия.
— Кто вы? Где я? — ничего оригинального Баркер из себя выдавить не смог, но не надо думать, что кто-то другой в его ситуации догадался бы цитировать вслух, например, Вергилия.
— Я врач. Хирург. Зовут Альпер-бей. Слышишь меня, дорогой? Эй, мистер американец! Жить будешь...
— Эй, мистер американец! — спопугайничал Креветка громким фальцетом. — Жить будешь.
Почти полтора месяца Креветка спал на жесткой кушетке рядом с бредящим Красавчиком. Вскакивал, едва Красавчик начинал стонать и материться, водружал на Красавчика мешочки со льдом или, привставая на цыпочках, подносил к губам больного поильник. Это Креветка, чуть что не так, срывался и несся со всех своих крошечных ножек в Ортакой за доктором Потихоньку, это Креветка таскал из под Красавчика поганые судки... А когда Генри начал приходить в себя, именно Креветка припер бумагу, карандаши, краски и самодельный «постельный» мольберт. И кстати, если бы не Креветка, Красавчик напрочь забыл бы про Рождество. Он давно его уже толком не праздновал — если удавалось в эту ночь попасть к Бет, то ему тоже доставался какой-нибудь подарочек от Санты, но обычно Генри напивался дома, в одиночестве — а чего мешать своей рожей людям, у которых семьи, детишки, елка и рождественский стол. Но Креветка украсил комнату еловыми ветками (где только нашел?), навешал на них сушеных фиников и расставил по подоконнику вонючие свечи. Красавчик ругался, но встать из-за раны не мог, поэтому пришлось ему терпеть и финики, и свечки, и Креветкин фальцет. Лилипут пел что-то заунывное, грустное не то по-румынски, не то по-цыгански, от чего у Красавчика противно щемило под ребрами.
Такое не забывают. А то, что карлик по-английски ни бум-бум — даже лучше. Потому что благодарить Красавчик не умел и не любил. Однако сегодня Красавчик впервые пожалел, что с Креветкой они говорят исключительно «на пальцах» — надо было кое-что срочно выяснить.
***— Кушать! Ням-ням, — Креветка вскарабкался на табурет, едва не расплескав густую жижу из стоящей на подносе миски. Но справился, пристроил поднос на коленочки и взял в руки ложку. — Кушать! Ням-ням! Алле-хоп! Хорошо!
Хороший!
Красавчику на долю секунды почудилось, что его приручают, как тигра или медведя. Приручают осторожно, ласково и со знанием дела. Но в мире существовали вопросы куда более насущные, поэтому он безропотно открыл рот и позволил Креветке влить в себя ложку-другую похлебки. Мог бы и сам, слабость в руках давно уже прошла, но как-то привык он к заботе за этот месяц, да и Креветке приятно.
— Харика! Отлично! — Креветка звонко причмокнул. — Ням-ням хорошо, гюзель!
— Да уж, — скривился Баркер. Чечевичное варево, которым его вторую неделю потчевал Креветка, стояло поперек горла. — Слушай, брат Креветка! Такое дело... а не знаешь ли ты ненароком где проживает этот... (Красавчик напрягся так отчаянно, что если бы вместо мозгов в голове у него был мотор, он бы сейчас взорвался ко всем чертям) этот... как его... Тефик-паша?