— Ты говоришь, что в комнате Анны много света. Но она недостаточно велика.
Тиму хотелось, чтобы Гертруда перестала называть комнату «комнатой Анны». Теперь это была его студия. Иногда он все еще спрашивал себя, в какой мере, среди всего прочего, он женился ради ощущения надежности, ради своего искусства, чтобы можно было не жалеть дорогого холста на эксперименты. Играло ли это какую-то роль? Но он достаточно верил в свою любовь, чтобы ответить себе: нет, ни малейшей.
— Комната прекрасная, — сказал Тим.
— Анна приглашает нас к себе, в новую квартиру.
— Ах да, она же переехала. Где это, я забыл?
— В Кэмдене. Говорит, квартирка дешевая.
— На какое время она нас приглашает?
— На завтра, в шесть.
— Мы собирались в Баттерси, прогуляться в «Старого лебедя».
— Это можно сделать в другой день, у нас впереди много дней.
— Да будет так! А то я все думаю, что ты умрешь или я.
— Мы постараемся не умирать. Знаешь, я собиралась сказать тебе кое-что… чувствую, я должна говорить тебе все как на духу.
— Что рассказать? Ничего ужасного?
— Нет-нет, просто кое-что непонятное. Так вот… когда мы только вернулись из Франции и повели себя как ненормальные…
— Это ты тогда как свихнулась!
— Ну, неважно, так вот, кто-то прислал Графу анонимное письмо, сообщая, что у нас с тобой роман.
— О боже! — проговорил Тим и залился краской. — Кто это сделал?
— Не представляю.
— И что сказал Граф, что он подумал?..
— Я не обсуждала это с Графом, — ответила Гертруда, тоже покраснев.
— Но как ты узнала?
— Граф сказал Анне. А она тогда спросила меня.
— Спросила, правда ли, что у нас роман?.
— Да.
— И ты призналась?
— Да.
— Господи!..
— Но тогда она ничего не сказала о письме, сделала вид, что сама догадалась.
— То есть сказала тебе позже?
— Да, когда мы увиделись с ней вчера. Я собиралась рассказать тебе, но просто забыла… что показывает, как мало это меня беспокоит!
— Это беспокоит меня, — нахмурился Тим. — Она показывала тебе письмо, оно было написано на машинке?
— Не знаю, не видела.
— Она сказала Графу, что поставила тебя в известность?
— Я не спрашивала, я уже уходила, когда она призналась.
— Но кто мог написать письмо?
— Просто не представляю. Может, Манфред догадался? Наверняка нет. В любом случае он никогда не стал бы писать анонимку. Ты никому не рассказывал, нет, конечно, не рассказывал, или все же намекнул?
— Нет.
Не Дейзи ли это сделала? — мелькнуло у Тима. Если так, то она способна на неожиданную месть. Могла ли она угрожать его любви, его счастью?
Анне Кевидж было видение Иисуса Христа. Он явился ей во сне, но потом обрел отнюдь не призрачную реальность. И позже Анна вспоминала об этом, как вспоминают реальные события, а не как сны.
Сон начался видением дивного сада, сада роз; розы цвели, сияло солнце. Место было незнакомо Анне. Сад располагался на покатом склоне, Анна стояла над ним, а выше нее шел каменный парапет, на котором виднелся знак в виде алмазного креста. В отдалении стоял большой каменный дом восемнадцатого века. Анна стала медленно подниматься в направлении дома. На душе были покой и счастье. Она поднялась по каменным ступенькам до парапета. Здесь земля была плоской, и коротко подстриженная лужайка тянулась до посыпанной гравием площадки, окружавшей дом. Налево Анна не глядела, но чувствовала, что там теннисный корт, обнесенный проволочной сеткой, а за ним цветущие кусты и стена с калиткой, наверное, ведущей в сад. По обеим сторонам площадки стояли на пьедесталах две статуи в стиле восемнадцатого века.
Идя по лужайке, Анна почувствовала что-то странное в этой картине. Статуи, которые изображали ангелов, казались ярко раскрашенными. Потом она поняла, что статуи живые, что это самые настоящие ангелы, очень высокие, с громадными золотыми крыльями и в разноцветных шелковых туниках тонкой работы. При виде ангелов Анна ощутила страх. Она хотела бежать, но знала, что должна идти вперед, и пошла дальше по лужайке, но медленней и осторожней, будто подкрадываясь к редкостным и удивительным птицам; и ангелы повели себя так, как если бы были дикими птицами: при приближении Анны совершенно спокойно сошли с пьедесталов и стали отходить по гравийной площадке, мимо окон дома, к углу фасада. Увидев, что они удаляются, Анна почувствовала отчаяние, словно у нее отбирают самую дивную вещь, какую она когда-либо имела. Она не побежала вдогонку, но поспешила к площадке и перешагнула ступеньку, отделявшую ее от лужайки. Ангелы, величественно шагая, уже достигли угла дома и готовы были свернуть за него. Анна крикнула им: «Скажите, здесь ли Господь?» Один из ангелов, обернувшись довольно небрежно, ответил: «Да». Вслед за тем две огромные, похожие на птиц фигуры скрылись за углом. Анна побежала за ними, и за углом ей открылась такая же площадка, тянувшаяся вдоль стены. Кругом было пусто. Оба ангела исчезли. С чувством возвышенной печали Анна пошла дальше. Когда она была уже на середине площадки, где исчезли ангелы, то услышала звук за спиной. Она отчетливо слышала хруст гравия под ногами идущего. И знала: тот, кто идет следом, — Иисус Христос. Она не повернулась, но упала ничком, лишившись сознания.
С этого мгновения сон перешел в подобие галлюцинации. Она проснулась в маленькой спальне своей новой квартиры и сразу вспомнила сон. Резко села в кровати, полная яркого ощущения красоты сна и его важности. Потом она снова почувствовала, нет, она знала, в другой комнате кто-то есть, кто-то стоит в ее кухне в слепящем свете раннего летнего утра. И она знала, что это Иисус.
Анна выскользнула из постели, надела халат и шлепанцы. Ей было невероятно страшно. Потом тихо открыла дверь спальни. Кухня была напротив, через коридорчик, и дверь в нее была приотворена. Она толкнула ее.
Иисус стоял у стола, опершись о него одной рукой. Она не смела поднять глаз и видела только его руку, лежавшую на дочиста отмытой деревянной столешнице. Рука была бледная и худая. Он произнес ее имя: «Анна», она подняла глаза и одновременно упала на колени.
Иисус, все так же опираясь о стол, смотрел на нее. У него была удлиненная голова, лицо необычно бледное, такая бледность бывает у вещей, долго лишенных света: у затененного листа, глубоководной рыбы, личинки внутри плода. Он был безбород, со светлыми, не очень длинными волосами, худ, среднего роста и одет в бесформенные желтовато-белые брюки и такого же цвета рубашку с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. И в парусиновых туфлях на босу ногу. Хотя форма его головы казалась чуть ли не гротескной, лицо было прекрасно. Оно не напоминало ни одно из его изображений, которые видела Анна. Неулыбчивые нежные губы, огромные сияющие глаза. В тот момент Анна ничего этого не замечала, но вспомнила позже, лишь не могла припомнить цвет глаз. Кажется, темные, то ли черные, то ли синие с рыжинкой, и сияющие.
Анна очень испугалась, и в то же время ее пронзила неистовая радость, как электрический ток, неся чувство полнейшего покоя.
Он вновь произнес:
— Анна…
— Господин… — Анна ни разу в жизни не пользовалась подобной формой обращения. И сейчас удивилась, почему не сказала «Господи» или «Учитель»?
— Ты знаешь, кто я?
— Христос, — ответила она, — Сын Бога живого.
— Встань, — сказал он.
Анна поднялась с колен и подалась вперед, глядя на него через стол. Едва ее колени оторвались от пола, ее охватило чувство беззащитности и ужаса. Трепеща, она посмотрела ему в лицо, и если раньше не видела ничего, кроме сияющих глаз и нежных губ, то теперь заметила его выражение, насмешливое, почти веселое.
— Как ты это поняла?
— Кем еще ты можешь быть, господин, — сказала Анна, — как не Другим?
Это прозвучало ужасно грубо — она опустила глаза, не в силах выдерживать его взгляд. Она посмотрела на его белую руку, опиравшуюся на стол. Шрама на ней не было.
— Твои раны, господин…
— У меня нет ран. Мои раны воображаемые.
— Но тебе же в самом деле нанесли раны, господин, — сказала Анна, поднимая глаза. — В самом деле. Пробили ладони и ноги гвоздями, а бок пронзили копьем. Выбили коленные чашечки, воткнули раскаленную докрасна иглу в печень, ослепили нашатырем и применяли электрошок…
— Ты все смешала, Анна. И мне не пробивали ладони. Гвозди вбивали в запястья. Ладони не выдержали бы веса тела.
Анна посмотрела на запястье. На нем тоже не было шрама.
— Тебе ни к чему видеть мои раны. Если они и есть, то исцелены. Если было страдание, то оно ушло и его нет.
— Но страдание… разве не в нем…
— Смысл? Нет, хотя оказалось, что оно так интересно всем вам!
— Но тогда… в чем? — спросила Анна. Она не могла подобрать слов для мучивших ее вопросов и думала: у нее есть такая возможность спросить, а язык не повинуется.
— Но тогда… в чем? — спросила Анна. Она не могла подобрать слов для мучивших ее вопросов и думала: у нее есть такая возможность спросить, а язык не повинуется.
Он продолжал:
— Конечно, путь в Иерусалим не был триумфальным. Только женщины не убежали, они любили во мне меня самого. Остальные устыдились, почувствовали себя униженными и покинули меня. Да, боль — это оскорбление и урок, но она — тень преходящая. Смерть — вот учитель. Поистине это одно из моих имен.
— Но боль существует, — сказала Анна. — Животные страдают… — Она не знала точно, почему сказала это.
— У меня была счастливая жизнь, до самого конца. Галилейское море — одно из самых красивых мест на свете. Ты бывала там?
— Тебе известно, господин, — ответила Анна, — что я не бывала в Израиле.
Он улыбнулся.
— Не бойся, я знаю, кто ты, и все, что касается твоего спасения, я знаю.
Он оторвал руку от стола и откинул назад легкие прямые светлые волосы. Они у него доставали до распахнутого ворота рубахи. Он сложил руки за спиной и в упор смотрел на Анну темными сияющими глазами, выражение губ странное, будто он посмеивался над ней.
— Так спасение существует? — спросила Анна.
— О да, — сказал он, но как-то небрежно.
— Что я должна сделать, чтобы быть спасенной?
Анна, опершись о стол, подалась вперед.
Мгновение он смотрел на нее.
— Ты знаешь, что все в твоих руках.
— Что это значит? — спросила Анна. Спросила почти раздраженно. — Я не могу. — Потом воскликнула: — Как же так, как же так!
Он здесь, он здесь, пронеслось у нее в голове, и вдруг ее потрясло такое сильное чувство любви, что она покачнулась и вынуждена была ухватиться за край стола, чтобы не упасть. Страстное желание охватило ее, почти как желание соблазнить его. Желание прикоснуться к нему. Она сказала:
— Не оставляй меня, как я могу любить без тебя теперь, когда ты явился? Если собираешься покинуть меня, то дай умереть сейчас.
— Ну, полно, полно, Анна, ты умрешь очень скоро, — быстро проговорил он. — Что до спасения, то каким бы оно ни представлялось тебе, все это мнимость, как мои раны. Я не маг и никогда им не был. Ты знаешь, что надо делать ради спасения. Твори доброе, избегай совершать злое.
Анна застонала и на миг закрыла глаза.
— Что у меня в руке?
Анна открыла глаза и увидела, что он поднял к груди правую руку со сжатым кулаком.
Она подумала, потом уверенно сказала:
— Лесной орех, господин.
— Нет.
Он разжал кулак и что-то положил на стол. Анна увидела, что это овальный серый камешек, слегка отколотый на конце. Это был один из камешков с морского берега в Камбрии или очень похожий на него. Она привезла с собой один-два таких в качестве сувенира, но сейчас не могла понять, был этот ее камешком или нет.
Все еще цепко держась за стол, Анна смотрела на камешек. Потом медленно сказала:
— Он так мал?
— Да, Анна.
— Все сущее — так мало…
— Да.
— Но, господин… как он может не умереть, как такое может быть? Как могу я не умереть, как такое может быть, если все вокруг?..
— Ах, дитя мое, ты ждешь чудесного ответа?
Да, подумала Анна, она ждет.
— Разве тебе не достаточно того, что было показано?
— Нет, нет, я хочу больше, — ответила Анна, — больше, больше. Скажи мне… что ты… где…
— Где живу? Нигде. Или не слышала сказанное: птицы имеют гнезда и лисы — норы,[112] но я не имею дома?
— О господин, ты имеешь дом! — воскликнула Анна.
— Ты имеешь в виду…
— Любовь я имею в виду, — сказала Анна.
— Ты умна, дитя мое, — рассмеялся он. — Ты сама дала чудесный ответ. Разве этого не достаточно?
— Нет, без тебя — нет. Без тебя недостаточно.
— Ты не оправдываешь свой дар.
— Но во что я должна верить, — сказала Анна, — ты так реален, ты здесь, ты самое несомненное из всего, что есть, — ты доказательство, другого не существует.
— Я ничего не доказываю, Анна. Ты сама ответила на свой вопрос. Что ты хочешь еще? Чуда?
— Да.
— Ты сама должна быть чудотворцем, дитя. Ты должна быть доказательством. Это дело — твое.
— Нет, нет, — горячо сказала она, подавшись вперед и смотря на удлиненное бледное лицо и глаза, полные сияющей тьмы и глядящие теперь мрачно, почти печально. — Это мне ты необходим. О, скажи, что мне делать, я погрязла в грехе, живу и дышу ужасом греха. Помоги мне, я хочу, чтобы меня сделали достойной.
— Боюсь, это невозможно, — сказал он, печально глядя на нее.
— Нет, нет, пожалуйста, пойми… я имею в виду… я хочу… хочу сделаться чистой, как ты обещал, невинной, умытой белее снега…
— Так пойди умойся, — сказал он и показал на раковину.
Анна едва могла двигаться. Она пошла, держась за стол, потом за спинку стула. Открыла кран и нащупала мыло. Принялась мыть руки под струей воды. Посмотрела на ладони. Потом выронила мыло и выключила кран. Она не могла найти полотенце, ничего не видя сквозь слезы.
— Бесполезно, — сказала она, — ничего… не получается…
— Хорошо, почему ты удивлена? Не плачь. Или ты и правда так сентиментальна? Разве не достаточно тебе того, что я страдал ради тебя? Если бы я мог страдать больше, я страдал бы больше.
— Хватит, не надо… — закричала Анна, и слезы застлали ей глаза. — Я больше не вынесу, не вынесу! — Она протянула к нему руки, с которых капала вода.
Он мягко сказал:
— Люби меня, если необходимо, но не прикасайся ко мне.
Про себя Анна думала: реальный ли он, из плоти и крови? Как она любит его, она должна прикоснуться к нему, должна преклонить колени и обнять его ноги, пасть ниц и поцеловать его ступни. Но она не упала на колени. Вместо этого неуверенно шагнула вперед и попыталась дотронуться до его руки. Он отступил назад, и ее палец легко коснулся закатанного рукава его рубахи, она даже ощутила грубую материю. Обжигающая боль пронзила руку, глаза ее закрылись, и она рухнула на колени, а потом плашмя на пол, вдруг потеряв сознание.
Анна проснулась в кровати. Она вспомнила произошедшее на кухне, и как, очнувшись, увидела, что вокруг никого, и как, ослабевшая и все еще испытывающая головокружение, добралась до кровати и мгновенно уснула. Она быстро соскочила на пол. На ней по-прежнему был голубой халат с подвернутыми рукавами. Направилась на кухню, но там, конечно, было пусто. Вытерла руки полотенцем и подумала: руки еще влажные, значит, он ушел недавно. Она тяжело опустилась на стул у стола. Потом заметила овальный серый камешек с отколотым краем, который он положил на стол, чтобы показать ей. Она взяла его. Так ее это камешек или другой? Она не была уверена. Она перевернула его: обыкновенный серый камешек — и положила обратно. Потом увидела, что у нее кровоточит палец, кожа на нем содрана, будто она обожгла его. Она долго глядела на него, а потом заплакала и плакала так, будто у нее сердце разрывалось.
— Как ваш зуб? — поинтересовался Граф.
— Уже лучше, — ответила Анна. — Пью аспирин. Записалась на прием к мистеру Орпену.
— Вы поранили руку.
— Пустяки, просто обожглась.
— Ах, Анна, Анна… — проговорил Граф, думая о собственной боли.
Было семь вечера, и они пили шерри в крошечной гостиной Анны. В лучах солнца, бивших в окно, комната казалась пыльной, тесной и запущенной. Утром солнце попадало в кухню, вечером — в гостиную.
Квартирка Анны была очень маленькая, вся не больше гостиной на Ибери-стрит. В ней имелись кухня, ванная комната, гостиная и спальня Анны размером с чулан. Скромная обстановка была подарком Гертруды. Под окном росли деревья, и птичий хор в ранние утренние часы напоминал Анне о поющих сестрах монахинях.
Граф сидел, кое-как уместившись на крохотном диванчике, согнув длинные ноги и упираясь коленями в подбородок. Пиджак он снял с позволения Анны и был в безукоризненно белой рубашке в тонкую голубую полоску, которую надевал на службу, аккуратно заправленной под ремень на тонкой талии, и в узком темно-синем галстуке. Бесцветные светлые волосы падали на лоб, он беспомощно щурился от солнца, слепящего глаза. Он уже взмок и то и дело нервно оттягивал липнущую к телу рубашку. Анна думала, не предложить ли ему снять галстук и расстегнуть ворот, или он будет чувствовать себя неловко?
— Как вы, Питер? Солнце вас не беспокоит? Может, задернуть шторы?
— Нет-нет, мне хорошо, спасибо, спасибо.
Анна сидела в кресле с прямой спинкой по другую сторону каминчика с газовой горелкой за черной чугунной решеткой. Сверху, на полке стояла синяя с золотом вустеровская кружка,[113] тоже подарок Гертруды.
С «посещения» прошло два дня, и Анна вернулась к обычной жизни, разве что ее обычная жизнь была теперь столь необычна. Про себя она думала, что он ничего не говорил об этом; наверное, потому, что считает несущественным, как тот факт, что она никогда не видела Галилейское море, о чем он не помнит. Иногда ей казалось, что она сходит с ума.