У Тима не было никакого плана. Он приехал, просто чтобы «взглянуть». И теперь чувствовал, что все в руках богов. Разумеется, идти к дому нельзя. Это было очевиднее, чем в случае с Ибери-стрит; и вместе с тем совершенно невыносимо было думать, что Гертруда там одна-одинешенька. Конечно, он знал, что во Францию его привело решение встретиться с Гертрудой. Просто это решение было столь невероятно, что в нем надо было различать две половины: сознательную и бессознательную. Он помнил, какой трогательной, какой обворожительной она была в тот первый вечер, когда стояла на террасе и поджидала в сумерках, когда он пройдет виноградник, тополя, через ручей и поднимется оливковой рощей, немного неуверенная, что это действительно он, и так приятно обрадовавшаяся ему, когда он подошел к дому. Вот бы она снова вышла на террасу и та сцена чудесным образом повторилась. Но никто не появился, и он прошел еще немного вперед и спустился по склону до тропинки у подножия скал, которая сходилась с тропой, ведущей через виноградник.
Здесь он снова остановился. Даже сел на траву, глядя на освещенное окно на той стороне. Ему до помрачения хотелось оказаться рядом с ней, он весь горел. Но столь же велик был и страх, который внушал ему простое желание не торопится, дышать, пока дышится, жить, пока живется. Он так страшился гнева Гертруды, ее презрения, что она прогонит его, как уже было, и что он до сих пор так ясно помнил. Он чувствовал, что в последний раз выдержал исключительно благодаря неожиданности случившегося и благодаря своей глупости. Расставание было быстрым и милосердным. Тогда он, как жертва автокатастрофы, в первый момент не чувствовал боли оттого, что нервные центры были парализованы. Сейчас же он был в полном сознании, собран и готов выдержать пытку. Столь многое произошло: он возвращался к Дейзи, не меньше думал обо всем случившемся, упорно, безнадежно старался стать тем преступником, которого она отвергла. Предположим, он наткнется на дикую ярость, на ненависть — ему не останется ничего иного, как бежать, укрываться в душевном одиночестве еще более страшном, чем то, что он испытал. Это станет окончательным приговором, вечным клеймом человека непростительно виноватого и пропащего. Не проступок, а наказание ожесточило душу, стыд. Он-то думал, что достаточно пережил, но на сей раз ему будет много хуже. Как он предстанет перед Гертрудой, что скажет, как объяснит? Станет ли она терпеливо слушать его заикающийся бред о том, что он не был с Дейзи, как она считала, разве что, конечно, он был с ней и что, да, побежал прямо к Дейзи, только теперь он снова ушел от Дейзи и… будет ли это интересно Гертруде? Сумеет ли он рассказать ей о празднике урожая и листьях? Он почувствовал, что должен подойти к дому ближе. Что же теперь, просто взять и вернуться к спокойной одинокой жизни, которая была милостиво дарована ему? Он искушал судьбу, которая не раздавила его окончательно. Но он был здесь и знал, что, конечно, должен перейти долину и подняться к дому. Он встал и пошел вниз по тропинке через виноградник.
Тополиная роща была усыпана толстым слоем палой листвы, бледно-желтой сверху и пушистой серебристо-белой с обратной стороны. Неподвижной, внезапно возникшей под ногами. Тим даже сперва не понял, что это такое, в неверном свете она казалась асфальтом. Подойдя к мостику, он увидел, что путь ему преграждает большой обломившийся ивовый сук. В нетерпении Тим не стал убирать его. Ручей был как будто мелкий, но слишком широкий, не перепрыгнуть, и он пошел прямо по воде. Вода оказалась очень холодной и глубже, чем он ожидал. Намокшие брюки облепили икры. Он выругался, внезапно почувствовав страх, голод, готовый расплакаться. И зачем он только пришел сюда, ночью, как последний дурак, он и впрямь дурак, неисправимый, дурость его и сгубила.
Перед самой террасой у него перехватило дыхание от страха и желания, и он вынужден был остановиться. Он стоял, как беспомощное животное, хватая воздух ртом. Успокоившись, поднялся по скользкой сухой бурой траве к ступенькам террасы. Он только заглянет в окно, говорил он себе, только заглянет, а потом снова сделает передышку. Пока ничего не случилось, ничего и не должно случиться. Он осторожно двинулся вперед, стараясь не попасть в квадрат света из окна. В долине за его спиной, похоже, совсем стемнело. Он аккуратно переступил через обломки балкона. Дошел до стены дома и ощутил под ладонями ее теплые квадратные камни. Держась за швы между камнями, медленно приблизился к окну. Первое, что он увидел, было что-то длинное, удивительного ярко-зеленого цвета. Он узнал виноградную плеть, лежавшую на полу вдоль буфета в круге света от лампы. Затем он увидел Гертруду и Графа, сидевших за столом друг против друга и державшихся за руки.
В то время как Тим смотрел на ничего не подозревавшую пару, чьи голоса смутно слышались сквозь стекло, хотя слов было не разобрать, кто-то наблюдал за Тимом, пока он не стал невидим для наблюдателя, близко подойдя к дому. Мигрень Анны почти прошла, но она еще сказывалась больной. В течение трех вечеров она оставляла Гертруду с Графом одних и слышала их голоса, тихо звучавшие внизу, пока пыталась заснуть. Она думала, что Граф не хочет торопить события. Теперь она так не думала. Она чувствовала себя как человек, ждущий смерти любимого. О, почему такого не может случиться, думала она, мотая головой и стискивая руки, как при приступе мигрени. Вечера тянулись долго. Она отсылала Гертруду. Ложилась в кровать или сидела у окна, пытаясь читать Вальтера Скотта или глядя на ивы в долине, на скалы или расщелину в них, открывавшую линию далекого желтого холма, на котором солнце задерживалось дольше всего. Она испытывала муки ревности, теперешняя острота которых, она знала, продлится недолго и которые бессмысленны, но неизбежны.
Этим вечером она засиделась у окна, не включая свет, хотя уже было темно читать, смотрела на долину и пыталась понять по интонации голосов внизу, о чем они говорят. За окном стояла тишина. Когда свирепствовал мистраль, невозможно было представить, что когда-нибудь он прекратится. Теперь было невозможно представить что-нибудь, кроме этого невероятного покоя, и выразительные голоса звучали в тиши, как далекое пение. Затем она увидела на скалах человека. Она подумала, как это необычно: кто-то там в такое время, и тут ее как ударило, она поняла, кто это. Вскочила. Зажала рот рукой и с неистовой, дикой, чуть ли не жестокой радостью смотрела, как он медленно приближается. Но, прекрасно владея собой, она не проронила ни звука. Она не пошевелилась, не закричала, не бросилась с шумом вниз по лестнице. Просто смотрела, что Тим будет делать. Она видела, как он крадучись поднялся на террасу, перешагнул через остатки балкона и двинулся к окну. Мгновение спустя она увидела, как он отступил назад, спустился с террасы и сначала зашагал, а потом пустился бегом вниз по склону и растворился в густеющей тьме. Анна догадывалась, что он увидел в окно. Пара внизу сейчас затихла. Анна села обратно в кресло, все еще держа в руках «Эдинбургскую темницу».
После Тим не мог вспомнить, как мчался через долину. Возможно, он бежал той же дорогой, какой пришел. Когда он опомнился, стало ясно, что он заблудился.
Душевная боль была так сильна, что он заставлял себя не думать. К тому же голодные спазмы в желудке заставляли его сгибаться пополам, когда он бежал, а потом карабкался на скалы — подальше от кошмарной картины. Как тогда молчаливые скалы смотрели в окно на него и Гертруду, так ему судьба была заглянуть в то окно и увидеть ту же самую нежную сцену, только теперь на его месте был Граф. Наверное, те два стула были заколдованы. Если бы он стороной услышал об этом, если бы это была сплетня… но увидеть собственными глазами, как живую картину, разыгрывающуюся перед ним… Сказала миссис Маунт, что будет одна, а тайно была с ним. Конечно, Тим ожидал, что найдет в Графе соперника, даже думал о нем в том смысле, что «побеждает достойнейший», и прочую благородную и банальную чепуху. То была фикция, дымка, облачко, иллюзия в сравнении с той ужасной реальностью, с которой он был теперь обречен жить. Он вечно будет думать об этом, эта картина вечно будет стоять у него перед глазами, говорил он себе, цепляясь за выступы жесткого камня. Он помнил то волшебное, сродни чуду, ощущение, которое он испытывал, держа руки Гертруды в своих. В миг, когда их руки соприкоснулись, взрывная волна прокатилась по всей галактике. И в то же время он чувствовал такой покой, такую нежность, что на глаза наворачивались тихие слезы, а душу переполняла смиренная, нижайшая, счастливая благодарность. Теперь даже прошлое было осквернено, очернено, опалено. Он и Гертруда оказались во мраке ямы, вырытой демонами.
Его предали, говорил он себе. Надругались, оболгали, грубо и жутко надсмеялись и отвергли. В самых страшных кошмарах о том, как его встретит Гертруда, не представлял он ничего подобного. Возможно ли, чтобы все было подстроено? Что миссис Маунт все это спланировала? Что кто-то из деревенских предупредил Гертруду? Она окончательно вычеркнула его из своей жизни и обрекла на ненависть, сплавленную с ревностью. Как ему было хорошо, когда он был один и никого не ненавидел! А теперь он ненавидел Гертруду, ненавидел Графа, и в нем поселилась отвратительная неистребимая ревность. Как могли они поступить с ним так жестоко? И зачем он отправился в эту фатальную поездку! Разве не понимал, что совершает страшную ошибку; разве не понимал, что рискует рассудком? Он расстался с Гертрудой в состоянии своего рода нравственной неразберихи, но сумел принять ее как нечто окончательное и даже попытался наладить свою жизнь. Ушел от Дейзи, пожертвовал ею, любившей его, вечно бывшей с ним. Зачем? Сейчас ему казалось, что он отказался от этой любви, от этого последнего остававшегося у него утешения просто ради того, чтобы успокоить Гертруду! Умиротворить, без всякой пользы для себя, ее осуждающий неотступный призрак. Уйдя от Дейзи, он снял с себя вину. Или, скорее, попытался снять, потому что избавиться от вины было невозможно, как от неизлечимой болезни. И теперь, как осложнение той болезни, его поразила лихорадка ревности и ненависти. Гертруда и Граф были черными бесами в его душе, и он мог предвидеть, как в отдаленном будущем они займутся своим делом — примутся терзать его. Уж они напьются его крови! Где они в этот момент, что делают, эта парочка, только вдвоем? Его как будто рвало, рвало черной струей отвращения, ненависти и позора.
Его предали, говорил он себе. Надругались, оболгали, грубо и жутко надсмеялись и отвергли. В самых страшных кошмарах о том, как его встретит Гертруда, не представлял он ничего подобного. Возможно ли, чтобы все было подстроено? Что миссис Маунт все это спланировала? Что кто-то из деревенских предупредил Гертруду? Она окончательно вычеркнула его из своей жизни и обрекла на ненависть, сплавленную с ревностью. Как ему было хорошо, когда он был один и никого не ненавидел! А теперь он ненавидел Гертруду, ненавидел Графа, и в нем поселилась отвратительная неистребимая ревность. Как могли они поступить с ним так жестоко? И зачем он отправился в эту фатальную поездку! Разве не понимал, что совершает страшную ошибку; разве не понимал, что рискует рассудком? Он расстался с Гертрудой в состоянии своего рода нравственной неразберихи, но сумел принять ее как нечто окончательное и даже попытался наладить свою жизнь. Ушел от Дейзи, пожертвовал ею, любившей его, вечно бывшей с ним. Зачем? Сейчас ему казалось, что он отказался от этой любви, от этого последнего остававшегося у него утешения просто ради того, чтобы успокоить Гертруду! Умиротворить, без всякой пользы для себя, ее осуждающий неотступный призрак. Уйдя от Дейзи, он снял с себя вину. Или, скорее, попытался снять, потому что избавиться от вины было невозможно, как от неизлечимой болезни. И теперь, как осложнение той болезни, его поразила лихорадка ревности и ненависти. Гертруда и Граф были черными бесами в его душе, и он мог предвидеть, как в отдаленном будущем они займутся своим делом — примутся терзать его. Уж они напьются его крови! Где они в этот момент, что делают, эта парочка, только вдвоем? Его как будто рвало, рвало черной струей отвращения, ненависти и позора.
Вскоре эти мысли отступили, когда Тим понял, что потерял дорогу. Он считал, что возвращается в деревню. Он давно поднимался вверх и уже должен был бы достичь места, где скалы начинают отлого спускаться вниз к травянистому склону, откуда начиналась равнина и где стояли ульи. Но никаких признаков отлогого спуска к траве не было видно. Вместо этого приходилось подниматься все выше, обходя низкие заросли краснолистого корявого самшита, к вершинам, очертания которых были ему незнакомы. К тому же внезапно совсем стемнело. Когда Тим остановился и поднял голову, он понял, что небо еще очень светлое, но в то же время увидел, насколько неразличимо смутными стали опасные скалы. Ниже поднималась огромная, почти полная луна, но еще грязновато-желтая и тусклая. Появились первые две звезды. Скала над ним походила на купол какого-то восточного храма с главками по бокам или на громадные головы богов. Он чувствовал, что никогда не забирался так высоко, и совершенно не имел представления, куда двигаться. Несчастный, он ругался, злясь на себя, на все на свете. Мало он наделал глупостей, надо было еще и заблудиться.
Он начал спускаться тем же путем, каким поднялся, двигаясь медленнее, часто осторожно нашаривая ногой, куда ступить. В темноте скалы выглядели совершенно иначе: огромней, монументальней, их бесчисленные зубцы и складки были неясны, расплывчаты. Вместе с тем больше было обломков, скользких нагромождений мелких камней, которые при дневном свете он бы инстинктивно обошел. Один раз он поскользнулся на такой небольшой осыпи и тяжело упал на бок. Сел, потирая ушибленную лодыжку, и решил лучше подождать, пока луна поднимется повыше и станет светлее. Будет прекрасным безумным финалом, если он сломает ногу в этом диком месте, где его никто никогда не найдет, и будет медленно умирать, крича от боли. Так он сидел, и перед его глазами маячил, застывший и ясный, как икона, образ Гертруды и Графа, взявшихся за руки у стола.
Наконец он дождался, когда щербатая луна поднялась выше, став меньше, более серебристой и очень, очень яркой. Она висела в небе, как сверкающий огромный камень. Высыпали и заблестели еще звезды. Скалы вновь проступили, обнажая подробности своего рельефа в странном и жутком коричневом свете. Застывшие в напряженной неподвижности, они громоздились вокруг, величавые кренящиеся громады, и в лунном свете видны были небольшие ступеньки и уступы, даже совсем рядом, их пятнистая морщинистая поверхность. Скалы вздымались в своей напряженной неподвижности, как застывшая беззвучная симфония. Тим встал, разминая затекшие ноги. Чувствуя холод, он заметил, что брюки все еще мокры от перехода через ручей. Скалы пугали его, но еще больше ужасала мысль, что он по-прежнему не слишком далеко от проклятого дома. К тому же надо добраться до деревни и там переночевать. Он начал спускаться, как предполагал, обратно по направлению к дому, каждые несколько шагов бросая взгляд вниз, надеясь увидеть с левой стороны открывшуюся долину и белые крышки ульев или, может, темную извивающуюся линию ручья. Ручей, как он знал, вел в деревню, подходя в нескольких местах близко к дороге. Растительности не было почти никакой, кроме темных сухих клочков, в которых пальцы узнали мох. Иногда, когда он вцеплялся в них, скалы, словно издеваясь, отдавали ему пучок вместе с приставшими к корням камешками. Порой попадались ровные участки, которые походили на тропинки, но каждый раз обрывались через несколько шагов. Он надеялся отыскать безопасный спуск, но небольшие утесы постоянно преграждали путь, и когда он умудрялся найти щель между ними и проползти в нее, то часто оказывался еще выше прежнего. В сущности, свет луны лишь мешал определить, спускается он или же поднимается. Он устал, был голоден и опять начал мерзнуть, несмотря на то что все время двигался. Он клял все на свете, злой, несчастный и неистово желающий бежать подальше от этих скал, которые, казалось, задались целью задержать его там, где ему меньше всего хотелось быть. Протискиваясь сквозь тесную расщелину, он больно ободрал руку о каменный выступ и, остановившись взглянуть на костяшки пальцев, заметил на них коричневую тень, которая, когда он коснулся ее, оказалась влажной. Потом он почувствовал, как с согнутых пальцев бежит на ладонь теплая кровь. Он громко застонал и, подняв глаза, увидел прямо перед собой вздымающийся ряд тех скалистых вершин, как головы богов, теперь залитый ярким светом луны, который он покинул сразу после наступления темноты.
Тима охватила паника, он повернулся и попробовал побежать назад по камням. Бежать, конечно, было невозможно, можно было лишь пытаться, как в кошмаре. Дрожа от усилия, он медленно двинулся обратно, думая о яркой луне и о том, что было у него за спиной, каждый миг рискуя упасть и переломать себе кости. Он опрометчиво скатился на крутой склон утеса, который оказался покрыт слоем мелких камней, сел и съехал вниз, почувствовав, что они влажные: под ними пробивался ключ. Камни теперь были мокрые, холодные и очень скользкие. Попытавшись встать на ноги, он наклонился вперед и потерял равновесие, тут же шагнул вперед, чтобы не полететь вниз головой, споткнулся и все же упал, но вбок и — не на камни. Он лежал на траве.
Ободранный, в синяках, он встал и огляделся в неистовой надежде, что скалы наконец кончились. Но нет. Они все так же вздымались вокруг него, заслоняя небо, скрывая луну. Но он хотя бы стоял на траве, и это был не какой-то крохотный отдельный клочок, а целая полоса, тянувшаяся, как речушка, в обоих направлениях. Было что-то знакомое в профиле скалистой стены, остром и черном на фоне светлого неба. Он не представлял, в какую сторону лучше идти, но инстинкт подсказал ему повернуть налево. К тому же в той стороне поляна спускалась вниз. Трава была густая, упругая, приятно пружинившая под ногами. Он прошел немного вперед, свернул и внезапно оказался перед проходом между двумя скалами, с камнем вроде порога и напоминающим дверь. Он ступил на камень, прошел между двумя напоминавшими гладкие столбы скалами и увидел прямо перед собой и сверху луну, льющую яркий свет на высокий округлый влажный «лик».
Тим шагнул вперед и едва не упал, зацепившись о что-то, обвившееся вокруг ноги. Это была длинная плеть какого-то ползучего растения, которую, вероятно, сорвал ветер. Он перешагнул через нее и остановился, глядя вверх. Не хотелось подходить ближе. Не хотелось видеть, как луна отражается в озерце. Отсюда ему был виден каменный край чаши, но не вода. Он смотрел на бледную и как бы изрытую оспинами поверхность высоко над ним. Она блестела в лучах луны, светящаяся, фосфоресцирующая, словно озаряемая изнутри. Как огромное алебастровое окно некоего освещенного зала. Ползучие растения свешивались сверху, неподвижные, немного затенявшие поверхность. Выше утес растворялся в неясной тени, сливавшейся с небом. На бледной светящейся каменной стене сверкали, стекая, капли влаги.
Тим на мгновение забыл обо всем, кроме этого чуда перед ним. Потом вспомнил, с новой болью, не об опасном спуске, а об увиденном в доме и о жалком конце своего глупого, напрасного путешествия. Собравшись идти дальше, он было повернулся к «двери», но неожиданно его охватила такая слабость, что он вынужден был сесть на траву. Ноги не слушались. Окруженная скалами укромная поляна навевала покой, казалось, что здесь даже теплее. Он решил недолго отдохнуть. Потом опустил голову на траву и мгновенно провалился в глубокий сон.