И князь молился.
Кто был в седлах, те торопливо спешивались, коней заставляли лечь, и сами ложились рядом. Прилег и князь, когда стоять на ногах от воздушных струй стало невмоготу.
Но все ж смотрел в ту сторону, прищурясь от летящих в глаза песка и пыли, и понял: кажется, молитва помогла, проносит стороной… Вблизях, но стороной.
Он не ошибся: хищный хобот смерча чуток не зацепил их своим бешеным вращением, прошел левее и ударил по высокому кургану, насыпанному неведомым народом, неведомо когда кочевавшим в этих местах.
Там воронка смерча как-то нарушилась, и потеряла форму, и стала меньше, и, сменив направленность, ушла сквозь лес к Днепру…
Ветер стихал столь же быстро, как и зачинался. Люди поднимались на ноги, смотрели на убытки и разрушения: на опрокинутые возы, на отломанные толстые суки деревьев, и на другие дерева, свороченные с корнем… Погибших не было, лишь несколько слегка пришибленных летевшей по ветру всячиной…
Князь вглядывался в сторону Залучья, – вроде и там обошлось без разрухи, лишь солому посрывало с крыш, – когда Ставр произнес:
– Взгляни туда, княже, не пойму, чего к нам принесло…
Взглянув в сторону кургана, князь тоже не сообразил, что там виднеется.
* * *– Змий… – протянул Ставр, и голос у него был зачарованный. – Всю жизнь ловлю, таких не видывал…
У ног коней и вправду лежал змий – а как еще назвать существо, лишенное и шерсти, и перьев, и явно относящееся к пресмыкающемуся роду?
Была принесенная смерчем туша громадна, крупнее всех зверей, когда-либо виданных князем, – и в жизни виданных, и на картинках в книгах, коих он прочел немало. Пожалуй, лишь заморский зверь олифан мог сравняться с упавшей с неба тварью, сравняться, но не превзойти.
Преизряднейшим хвостом, головой и огромной пастью – чуть приоткрытой, ощерившейся многими клыками – змий напоминал другого заморского зверя, коркодила, известного князю опять же лишь по книгам. На том сходство и кончалось: у коркодила обе пары лап примерно одинаковой длины, и пресмыкается он с ровной спиной.
У этого же змия лапы наросли несоразмерно: задние огромные и могучие, передние же крошечные – но лишь в сравнении с общим размером, а так-то превышали они руки крепкого мужчины.
Ни крыльев, ни чего иного, свидетельствующего о способности к полету, у змия не имелось, хотя легенды о змиях древнейших времен упорно величали их крылатыми. Таким уж змий уродился – неведомо где, и неведомо зачем, – таким и сгинул бесславно в воронке смерча.
– Эх, кабы живой упал… – печальным тоном сказал Ставр. – Такого заполевать – и помирать можно.
Но признаков жизни тварь не подавала, хоть видимых глазом повреждений и не имела…
Князь ведал, что изредка каким-то капризом буйствующей стихии переносимые ею животы уцелевают. Слыхал истории о рыбицах живых, трепещущих, низвергнутых с небес, и о живой корове слыхал, но ту пришлось прирезать, две ноги оказались поломанными.
Но сегодня и змию, и Ставру не повезло: один лишился жизни, убившись до смерти о землю, другой же – самой знатной ловли в своей долгой охотничьей жизни.
– Надо б его в куски посечь, да с собой забрать, – предложил сын Володимир. – А то ж не поверит никто, что диво такое с небес свалилось…
Князь решил, что сын предложил правильное, и собрался отдать приказ.
И тут опущенное веко змия дернулось, и приподнялось, и на князя уставился преизрядный глаз с вертикальной щелью зрачка. И тут же дернулась лапа – задняя, громадная. И шея с башкой тоже пришли в движение.
Конь заржал и вскинулся на дыбы, князь с трудом удержался в седле.
* * *Ставр торопливо отдавал приказы, готовясь к главной ловле в своей жизни.
Мешкать не следовало – змий уже не лежал на боку, повернулся на брюхо и подобрал под себя лапы, и вообще явно приходил в себя после падения. Испытывать, на что способна зверюга в полной своей силе, было рискованно. И без того, по одному лишь виду ясно, – на многое способна.
В помощь к себе ловчий испросил у князя младших дружинников, кметов, – подловчих с ним осталось лишь четверо – остальные рассеялись по лесу, руководя отрядами загонщиков, молчан и кричан, и выйти пока не успели.
Лишь один отряд кричан, самый ближний, покинул пущу, изгнанный валящимися деревьями, – и был тут же приставлен Ставром к делу.
Порядок новой ловли был прост – придумывать сложный не нашлось бы времени, а воплощать – средств.
Уцелевшее от порушенных тенетов загонное крыло рассекли быстро на три раздельных сети – Ставр решил подводить их к змию с трех сторон, на манер безмотневых неводов, и разом опутать, пока вконец не оправился. Накрутят в несколько слоев – не порвет, или порвет не сразу, сеть новая и прочная, только-только сплетена.
Если ж змий все ж сумеет допреж того подняться на лапы, и бросится на людей, отвлечь его должны будут конные кметы – Ставр полагал, что быстротой с лошадью громоздкая тварь потягаться не сможет.
Отвлекут, и заманят на одну из сетей – ту кричане приспустят, чтобы конь смог перескочить, а для змия вновь подымут на жердях. Пока змий с одной завозится, тут и две других подоспеют, да спеленают.
Ну а там уж дело князя зверя повергнуть, последний удар – ему. Без сетей и пытаться не стоит – любое зверобойное копье, что у них есть, короче и змиевой шеи с зубастой башкой, и хвоста – а хвост таков, что лошадь без труда одним ударом опрокинет. Да и всадника прихлопнет, как бычий хвост – овода.
Таков был план, и придумал его Ставр быстрее, чем рассказал.
Задумал он все неплохо, едва ли можно было придумать лучше при имевшихся силах и средствах. Но не учел одного: не всякий человек умеет преодолеть свой страх в решительный миг, а честь выше жизни ценят так и вовсе немногие…
* * *Змий не вставал – оказался на задних лапах одним прыжком, подавшим его на полдесятка сажен вперед. Но дальше двигался не скачками – бежал, переступая, но очень быстро, куда быстрее, чем надеялся Ставр по причине громоздкого вида туши…
Князь, Ставр и Володимир командовали каждый своей станицей охотников, и подступали к змию с трех сторон.
Змий выбрал как раз сторону Ставра, словно проведал каким-то чудом, кто больше всех желал его заполевать…
Кричане не выдержали вида несущейся на них громадины. Бросили сеть и сами бросились врассыпную. И, хуже того, к стыду и досаде князя, неслись, опережая их, к лесу двое конных кметов из трех.
Ставр, бывший пешим, не побежал. Пытался принять змия на рогатину, – и рухнул, сраженный ударом громадного хвоста, змий как раз поворотился, и неспроста: третий кмет, сумев смирить забившуюся с испугу лошадь, подскакал к змию чуть сзади, не подсовываясь под клыки, и старался поразить мечом в брюхо, пониже основания хвоста.
Но змий оказался на диво прыгуч и поворотлив – в мгновение ока развернулся, сбив хвостом Ставра, и тут же раззявленная пасть схлопнулась на лошади и на всаднике, и дернулась в сторону, выдрав единый кус мяса из обоих.
И лошадь, и кмет рухнули, обильно заливая траву алым… Змий вновь поворотился и понесся дальше, на ходу сглотнув откушенное.
* * *Ускакавшие кметы возвращались с видом понурым и пристыженным, и гнали пред собой сбежавших смердов-кричан.
– Взять всех, – коротко приказал князь Дмитру, и вновь повернулся к ловчему.
Тот умирал, и князь надеялся, что старый наперсник что-то скажет напоследок, но Ставр лишь булькал кровавыми пузырями, и отошел, так ничего и не произнеся.
Князь прошел к кмету, до сей поры сжимавшему меч в руке. Кмет от укуса страшной пасти умер почти сразу, и князь, преклонив колено, своей рукой опустил ему веки и поцеловал в холодеющий лоб.
Теперь стоило подумать о змие. Ушел бы тот к Днепру и порскнул бы в воду, князь не стал бы печалиться, пусть себе плывет, не для людей и не для их охот такую дичь Господь создавал. Но змий двинул в другую сторону, да и вообще водоплавающим не выглядел.
А князь отвечал пред Господом за свою землю, и дозволить топтать ее этакой твари не мог.
– Возьмешь след, станешь княжим ловчим, – сказал он подловчему Прокушке, старшему из уцелевших.
– Что с ними сделать велишь, княже? – кивнул ближний дружинник Дмитр на струсивших кметов и кричан.
– Сечь нещадно, – сказал князь после короткого раздумья. – Оставь людей: загонные как вернутся, народ весь деревенский скликнуть, вину объявить, и сечь.
– Доколе сечь? – уточнил Дмитр.
– Смердов до второй крови, кметов до самыя смерти, – приговорил князь, и добавил слово на непонятном Дмитру языке, должно быть нехорошее.
Кроме родного, князь знал пять чужих наречий, хоть и не покидал никогда надолго пределов державы. Говорил и по-ромейски, и по-фряжски, и по-свейски, и по-ляшски, и по-половецки. И грамоту разумел, мог тайное послание своей рукою начертать, писцов не утруждая. Порой в тех грамотках такое писано, что писцу, дела потаенные проведавшему, волей-неволей язык резать надо, да надежнее всего вместе с головой… Так никаких писцов не напасешься.
Дмитр согласно кивнул. Князь все сказал правильно. Смерд и есть смерд, с него спрос невелик: коли нету воинской чести, так и потерять нечего. Дружинник, если рассудить, над смердом высится, как сосна над травой, от ветра дрожащей, – но и спрашивается с дружинника по-иному, и дела его другой мерою измеряются.
Провинившихся поволокли на казнь, а остальные налегке двинулись по следу змия.
* * *Прокушка заслужил и звание княжьего ловчего, и уважительное имя Прокуд легко, не особо и затруднившись, – хоть и по справедливости: был он и знающ, и годами подошел.
Тяжесть змия оказалась такова, что даже на сухом следы его лап оставались. А вскорости и след не стал нужен – змий обнаружился невдалеке, верстах в пяти или шести, на пастбище соседствующей деревушки Погорелье.
И туда погоню без всякого следа могли привлечь истошные вопли коров – такие, что и не скажешь, будто их издает животина… Могли – и привлекли.
…Растерзанные и частью сожранные буренки валялись кусками по траве, иные разбежались. Змий вновь присел, подогнув громадные нижние лапы, и сидел неподвижно, но теперь уже все знали, что сулит та неподвижность.
Князь смотрел на змия, а все смотрели на него. Он был князь своей земли, и владел всем, что здесь было, и всеми, кто здесь жил. И отвечал пред Господом за все и за всех.
– Копье мне, – сказал князь.
* * *Он был искусен в конном бою на копьях…
Хотя когда князь лишь вставал на воинскую стезю, такого искусства в русских княжьих дружинах не водилось: бились по старинке, как прадеды их были учены наставниками-варягами: высаживались с лодий, и двигались пешим строем, сомкнув щиты в сплошную стену, разя разрозненные ватаги врагов мечами и боевыми топорами…
Все изменилось, когда отец выдал свою сестру замуж за короля Казимира Польского. Жених сделал будущему шурину подарок – вернул на родину почти восемь сотен пленных русичей – бояр и дружинников, взятых в полон еще прошлым польским крулем Болеславом Кривоустым при его нашествии на Киев, и чуть не тридцать лет проживших на чужбине.
Поляки держали знатных пленников не в порубах – в покоях своих замков, как гостей, пусть и лишенных свободы отъехать.
За три десятка лет невольные гости ляхов переняли многие боевые ухватки польских витязей. И привычку атаковать плотным строем тяжелооружной, закованной в сталь конницы, и одиночные конные схватки на копьях…
Завезенная из сопредельной державы воинская наука пошла впрок.
В битве под городом Сновском трехтысячная конная «кованая рать» брата Святослава, устроенная по новому образцу, смяла и буквально втоптала в землю половецкую орду. Разгром был невиданный, небывалый: уцелевших неприятелей напор железной лавины сбросил в реку, а вражий предводитель Шарук-хан попал в плен. А было половцев не много и не мало – двенадцать тысяч, по четверо на одного русича.
Он, князь, участвовал в той битве вместе с братом. И выгоду нового устроения дружины оценил сполна… Теперь все его дружинники привыкли биться в конном плотном строю, в тяжелом доспехе, нанося первый, самый сокрушительный удар длинными копьями. И он привык, и упорными тренировками освоил лучше молодых непривычные доселе приемы боя.
Он был князь, он был первым после Господа на своей земле, и долженствовал быть первым во всем.
Он был искусен в конном бою на копьях… И наверняка сумел бы поразить змия, невзирая на размер, пронзить до сердца – когда вся тяжесть разогнавшегося и закованного в железо коня складывается с тяжестью закованного в железо всадника, несущегося с той же скоростью, и все прикладывается в одну точку, – не устоит ничто.
Беда была в другом: ни кованого доспеха, ни длинного, на восемь локтей копья с собою у них не имелось. И коня, закованного в железо, не было. Кто ж ждал…
А зверобойные, для ловли назначенные копья куда короче – ведь звери не встают строем, ответно выставив острое железо, и кто ж мог ждать, что сыщется зверь, превосходящий хвостом и шеей длину зверобойных копий…
Но он был князь.
И собирался сделать, что был должен. Пусть и зверобойным коротким копьем… Или не сделать, но тогда погибнуть.
Его отец так не любил, и всегда посылал вперед себя других. А он не любил отца – ничем то не выдал, и терпеливо дожидался отчей кончины, а потом смерти братьев – наследование княжьих столов шло «по лествице», по лествичному праву, хотя порой право первородства начинало одерживать верх…
Он не любил отца, ничем почти то не выдав: лишь ни одного из своих сыновей именем деда не назвал. И брал всегда пример не с отца – с дяди, с Мстислава, рискнувшего схватиться меж готовых к сече дружин один в один с вражьим предводителем, с сильномогучим богатырем Редедей, – и одолевшим того, и выигравшим битву самой малой кровью.
…Князь прогнал коня назад, чтоб шибче взять разбег. Взглянул на своих, сбившихся плотной кучкой. На лике Володимира читалась нешуточная надежда…
Князь прикусил губу.
Он странно относился к Володимиру, – после того, как тот, посланный войной на Полоцкое княжество, против вечно мятежного Всеслава, взял приступом мятежный город Минск…
Всех жителей Минска дружинники Володимира его приказом истребили под корень. Всех. Под корень. До грудных младенцев истребили, не взяв полона. И животин всех городских извели. До последней собаки, и до последней кошки, – таившихся на деревах котов сбивали стрелами.
Устрашенный невиданной жестокостью, Всеслав просил мира на самых выгодных для князя условиях, но…
Но сына князь стал опасаться.
И ученого фряжского лекаря, присланного дочерью Евпраксией, супругой германского императора, не возвернул обратно, как вознамерился первоначально: теперь лекарь, среди прочих своих обязанностей, проверял рогом единорога все вина и яства, подаваемые князю. На всякий случай…
* * *Змий поднял голову, встревоженный перестуком копыт.
И тут же оказался на задних лапах. Вся тяжесть сожранного на скорости движения его не отразилась.
Конь мчался вперед без страха – боевые наглазники, по счастью, с собой нашлись, и пугающего облика змия животина не видела.
Они сошлись почти вплотную, громадная распахнутая пасть метнулась вперед, схватить, стащить князя с седла. Он перегнулся набок, свесился с седла половецкой степной ухваткой, разминулся с клыками, и вбил рожон копья в бугристую шкуру, и вдавил внутрь всей тяжестью себя и разогнавшегося коня…
Змий рухнул. Мгновением спустя рухнули и конь, и всадник, сметенные ударом хвоста, удар был так силен, что все для князя померкло.
Пришел в себя он только час спустя, когда долгие судороги поверженного змия прекратились.
* * *Пардусов словили другим разом, и драгоценные их шкуры украсили седла князя и сына его Володимира. Детеныши, выкормленные попечением нового ловчего Прокуда, были выпущены по завету Ставра в дальний лес, да отчего-то не прижились, и больше их не видывали.
Голову же змия велением князя отсекли и доставили в Киев, но не нашлось мастера сделать чучелу и сберечь диковину в целом виде: засмердела, и пришлось выварить в огромном котле и очистить череп, и он долго хранился в княжьем терему, напоминая о небывалой охоте.
Потом, уж после смерти князя, череп как-то канул. Может, пропал в княжьих усобицах, губивших и раздиравших Русь, а может, сгинул позже, при Батыевом побоище.
Князь, радевший за будущее державы, и в страшном сне не мог узреть, до чего доведут междоусобицы, лишь зачинавшиеся в поколение его отца… И расскажи ему кто: мол, полтора века спустя некий фряжский путешественник, проезжая некогда огромным и цветущим Киевом, насчитает лишь две сотни жилых домишек, – князь велел бы сечь выдумщика до третьей крови, он не жаловал злоязыких лжецов…
Как бы то ни было, череп с огромной оскаленной пастью пропал, и в память о диковинном происшествии осталась лишь краткая запись в Лаврентьевской летописи, за лето Сотворения мира шесть тысяч пятьсот девяносто девятое:
«В се же лгъто быстъ: Всеволоду ловы дгъюща звгъриныя за Вышегородомъ, заметавшимъ тенета и людемъ кликнувшимъ, спаде привеликъ змгъй с небесгъ, и ужасошася ecu людье».
* * *Спустя почти два года после памятной ловли Всеволод Ярославич, в крещении Андрей, Великий князь Киевский и всея Руси, скоропостижно скончался. Случилось то в Страстную неделю – князь отобедал, невдолге почувствовал сильные боли, и вскоре отошел. Похоронили князя, вопреки обычаю, на следующий день – тело разлагалось на диво стремительно. Рог якобы единорога (на деле же нарвала) не помог, да и не мог помочь, – фряжский лекарь был загодя перекуплен Володимиром, сыном от византийской царевны, в те дни гостившим в Киеве.