Каждый вечер она торопилась домой в свою крошечную квартирку на Теодотус-стрит, сквозь листопад и осенний воздух, мимо грохочущих мотокарет и утомившихся за день лошадей, от тепла к теплу: теплу своей плиты и стёганых одеял. Это успех, говорила она себе. Это моя карьера. Именно так я и хочу провести остаток жизни.
Но каждый вечер приходили воспоминания о полевых экспедициях трёхлетней давности в Сьерра-Масатека с проводниками и двумя аспирантами: о времени, когда она частенько опасалась за свою жизнь, когда она была грязна, неустроенна и слишком часто беспомощна в руках судьбы. А теперь она лежит в постели и заново переживает те месяцы. И как бы ни было тогда страшно, думала она, скучно тогда точно не было.
Конечно, она не хотела возвращения в Новую Испанию. Та часть её исследований завершена. В любом случае, сейчас там идёт война. Но интересно, не это ли путешествие изменило что-то внутри неё, разожгло аппетит к… чему? Приключениям? Определённо нет. Но к чему-то, что должно произойти. Очередной вехе. К чему-то важному в её жизни.
В некоторые вечера это становилось почти молитвой. Она помнила, как её мать бормотала вечером молитвы: якобы обращённые к Аполлону, поскольку папа был пайдономосом этого культа, но на самом деле, скорее всего, адресованные земле вокруг их дома в сельской глубинке Нью-Йорка, вдали от городских огней, где звёзды ярко светят на летнем небе и лес полон жизни. Молитвы местным богам, безымянным в Новом Свете, по крайней мере, с тех времён, как были уничтожены или отогнаны на запад аборигены; богам, чьи сивиллы замолкли или никогда и не вещали среди лугов.
— Мы живём в затаившем дыхание месте, — сказала однажды ей мама. — В месте, лишённом пневмы. Невдохновлённом. Неудивительно, что иерархи здесь так сильны.
И даже ещё сильнее, подумала Линнет. Для её матери плохие времена настали слишком скоро.
И всё же она позволила себе одну маленькую еретическую молитву. Избавь меня от одинокого однообразия, подумала она. И этих проклятущих дождей!
Но боги, не уставала напоминать ей мать, очень капризны. Избавление пришло к Линнет внезапно и в весьма неприятной форме. А дождь лил ещё много дней.
∞
Она сбросила дождевик в покрытом щербатым кафелем вестибюле своего лишённого лифта дома, и, роняя с него капли, поднялась на два этажа мимо висящих на лестничных площадках круглых зеркал — проклятия всей её жизни, показывающих её в самые нелестные моменты: на заре и в вечерних сумерках. Несмотря на колпак, её волосы промокли, и в свете ламп накаливания она выглядела какой-то маленькой. Маленький нос, маленькое круглое лицо, сжатые бледные губы не желают изгибаться в улыбке. Когда она только здесь поселилась, она всегда улыбалась себе в этих зеркалах. Но уже давно перестала.
— Мокрая мышь, — прошептала она. — Линнет, ты мокрая мышь.
Её облачение была подобающего чёрного цвета: чёрная блуза и чёрная юбка до пола, крючки для пуговиц потёртые и потемневшие; под этим на ней было скромное бюстье и корсет, придававший ей, как она полагала, приемлемую для женщины-преподавателя форму, хотя образцов для подражания у неё было не слишком много.
На площадке второго этажа Линнет немного задержалась у зеркала. Женщине, делающей карьеру, полагалось быть крепкой. Она не чувствовала себя крепкой. Только усталой. Под глазами залегли тени. Вчера она поздно легла — слушала радио, подборку военных песен, грустных песен о любви и разлуке. Она пыталась вообразить, каково это, когда твой любимый на фронте — скажем, в Куэрнаваке, где снаряды обрушиваются на милые белые саманные домишки. Наверное, это было бы ужасно.
Она прошла по коридору к своей двери, которая оказалась приоткрытой.
Она остановилась и уставилась на неё.
Может, она забыла её закрыть? Она всегда была очень внимательна на этот счёт. В окру́ге случались грабежи.
Должно быть, её ограбили. Мысль об этом вызвала тошнотворные предчувствия. Она толкнула дверь, и та медленно открылась. Внутри горел свет. Внезапно она осознала, что слышит звук собственного дыхания и дробь дождя по крыше. Войдя в крошечную прихожую, она миновала одёжный шкаф и вышла в гостиную.
Внутри был мужчина. Он спокойно сидел в её большом кресле, положив одну длинную ногу на другую. Похоже, он ждал её.
На нём была коричневая униформа старшего проктора. Он был средних лет, но подтянут. Волосы густые и чёрные; глаза бледные, взгляд пристальный. Он улыбнулся ей.
Линнет оцепенела от страха.
— Входите, мисс Стоун, — сказал он. — Хотя вам вряд ли нужно приглашение в вашем собственном доме. Я знаю, что вы не ожидали моего визита. Приношу свои извинения.
Она не хотела входить. Ей хотелось дать дёру. Хотелось убежать назад в дождливую тьму. Но она устало вздохнула, повесила дождевик в шкаф и вышла на свет напольной лампы — скульптура с вделанной в неё электрической лампочкой была самым изысканным предметом её скудной меблировки, но сейчас она её ненавидела, потому что этот человек касался её.
— Не бойтесь, — сказал проктор. Она едва не засмеялась.
— Вы ведь правда Линнет Стоун — или нет?
— Да.
— Тогда присядьте. Я не собираюсь вас арестовывать.
Она присела на край кресла, в котором обычно читала, настолько далеко от проктора, насколько было возможно. Колотящееся сердце начало успокаиваться, но тело пребывало в состоянии полной готовности. Все чувства обострились. Комната вдруг показалась слишком яркой, наполненной электричеством.
— Меня зовут Демарш. — Линнет посмотрела на его нашивки. — Лейтенант, — добавил он, произнося это слово на европейский манер, как это делали все прокторы. — Расслабьтесь, мисс Стоун. Мне нужна лишь консультация. Глава вашего факультета сказал, что к этим нужно обратиться именно к вам.
То есть Бюро уже говорило с руководством. Это серьёзно. Демарш утверждает, что прибыл не для ареста, но кто станет верить проктору?
Она вспомнила последний раз, когда прокторы стучали в её дверь. Им открыла мама. Линнет больше никогда её не видела.
И были другие истории, всегда новые: стук в дверь — и исчезнувший коллега. Профессура всегда была под пристальным наблюдением с того момента, когда Законы об иностранцах и подстрекательстве к мятежу вступили в силу. Учитывая прошлое её семьи, она вряд ли была исключением.
Демарш не был даже так любезен, чтобы постучать в дверь. Если бы ему нужна была лишь консультация, он мог бы прийти к ней в её офис. Но, надо полагать, проктор не мог этого сделать. Они слишком привыкли запугивать. Это их образ жизни, такой привычный, что они уже этого не замечали.
— Это касается моей книги? — спросила она.
— «Языческие культы Средней Америки»?
— «Мезо», — поправила она. — Мезоамерики. Не «средней».
Проктор снова улыбнулся.
— Вы проводите за вычиткой слишком много времени. Я читал рукопись. Ваш издатель был готов к сотрудничеству. Это превосходный научный труд, насколько я могу судить. Идеологический отдел, разумеется, уделил ему большое внимание. Распространение антирелигиозных измышлений — по-прежнему преступление. Но мы пытаемся практиковать рациональный подход. Наука есть наука. Вы мне не кажетесь подстрекателем.
— Спасибо. Компаративная этнология не является пропагандой, как установлено судебными решениями…
— Я знаю. В любом случае я здесь не по поводу вашей книги, хотя именно благодаря книге мы выбрали вас. Мы хотим, чтобы вы провели некоторую работу для Bureau de la Convenance Religieuse[9].
— У меня есть собственная работа.
— Ничего такого, что не могло бы подождать. Мы устроим вам саббатикал — если вы согласитесь.
— Моя книга…
— Вы практически завершили вычитку гранок.
Она не могла этого отрицать. Демарш знал всё. Есть такая поговорка: «Бог видит, как упал воробей. Бюро записывает».
— Вы нужны нам на шесть месяцев — возможно, на год, — сказал он.
Она поразилась. Это было слишком много, чтобы проглотить: Бюро хочет, чтобы она на них работала, уехала на шесть месяцев, бросила свою жизнь, все свои планы, уж какие есть…
— Для чего?
— Для занятий научной этнологией, — сказал Демарш. — Тем, что вы умеете лучше всего.
— Я не понимаю.
— Это непросто объяснить.
— Не уверена, что хочу объяснений. Вы сказали, что у меня есть выбор? Я не хочу иметь с этим ничего общего.
— Я понимаю. Верите или нет, но я вам даже сочувствую, мисс Стоун. Если бы всё зависело от меня, я бы оставил всё как есть. Но я не думаю, что Бюро в целом будет довольно вашим решением.
— Вы сказали, что у меня есть выбор…
— Есть. Но он есть и у моего руководства. Они могут, скажем, переговорить с вашим издателем, или рассказать канцлеру о ваших академических достижениях в свете истории вашей семьи. — Он увидел выражение её лица и поднял руки. — Я не стану утверждать, что это неизбежно. Я лишь говорю, что вы рискуете, отказываясь сотрудничать.
— Вы сказали, что у меня есть выбор…
— Есть. Но он есть и у моего руководства. Они могут, скажем, переговорить с вашим издателем, или рассказать канцлеру о ваших академических достижениях в свете истории вашей семьи. — Он увидел выражение её лица и поднял руки. — Я не стану утверждать, что это неизбежно. Я лишь говорю, что вы рискуете, отказываясь сотрудничать.
Она не ответила, не смогла найти слова для ответа.
— Мы не говорим о физическом труде на какой-нибудь штрафной ферме, — добавил он. — Это будет работа, к которой вы готовились, и, в конце концов, это всего лишь шесть месяцев в долгой карьере. Многих людей просят пожертвовать для своей страны гораздо бо́льшим.
Пожалуйста, подумала Линнет, не начинай говорить о войне, о благородной смерти. Это будет невыносимо. Однако Демарш, казалось, почувствовал её реакцию. Он замолчал, уставившись на неё неподвижным взглядом.
— Для чего Бюро мог понадобиться этнолог? — спросила она. Причём женщина — но этого она не стала говорить. Это было не в её характере.
— В основном, мы хотим, чтобы вы написали анализ иностранного поселения — их нравы и табу, кое-что из их истории.
— За шесть месяцев?
— Нам нужны наброски, а не диссертация.
— Разве этого нельзя просто прочитать в книгах?
— Не в этом случае, нет.
— Это будет работа в поле?
— Да.
— Где? — Наверняка это как-то связано с войной, подумала она. Новая Испания, почти наверняка.
— Вы согласны сотрудничать? — спросил Демарш.
— Вместо того, чтобы потерять пожизненный контракт? Вместо обвинений в преступлении на каком-нибудь тайном процессе?
— Вам лучше знать.
— В подобных обстоятельствах что я могу сказать?
Демарш прекратил улыбаться.
— Вы можете сказать «Я согласна».
Слова. Ему, оказывается, нужны слова.
Линнет смерила его долгим презрительным взглядом. Демарш никак не отреагировал, лишь пассивно смотрел в ответ. Его униформа была свежа и опрятна, и от этого почему-то пугала ещё больше. Её промоченная дождём одежда воняла мокрой шерстью и поражением.
Она опустила голову.
— Я согласна, — произнесла она.
— Простите? — переспросил он нейтральным тоном.
— Я согласна.
— Вот. — Он потянулся к своему атташе-кейсу. — Тогда позвольте мне продемонстрировать вам несколько интереснейших фотографий.
∞
Ей дали три дня на завершение вычитки гранок. Линнет полностью погрузилась в эту работу, пользуясь ею для того, чтобы вытеснить из головы историю, рассказанную ей лейтенантом Демаршем. Даже после того, как она увидела фотографии (странный, но очень реалистично выглядящий город, магазинные витрины, демонстрирующие невозможные товары, вывески на языке, лишь до определённой степени английском), она по-прежнему была наполовину уверена, что это мистификация, какая-то изощрённая ловушка, подготовленная Бюро для того, чтобы обманом заставить её признаться в… в общем, признаться в чём-то, в чём угодно, после чего она окажется в тюрьме.
В коридоре она прошла мимо главы факультета Абрахама Валькура, который наградил её холодным взглядом и надменной улыбочкой. Ходили слухи, что у Валькура есть знакомые в военном министерстве, что некоторые его полевые экспедиции несли в своём багаже шпионов Комиссариата. Линнет раньше не обращала на них внимания, но не сейчас; сейчас она была уверена, что именно Валькур послал прокторов к её дому. Она могла представить, как это происходило. Поговорите с этой. Она умна и покладиста, написала хорошую книгу. Он мог быть умопомрачительно правдоподобен, когда хотел соврать. Он так и не смирился с идеей о присутствии женщины на своём факультете, хотя её академические успехи были бесспорны. Разумеется, он не мог упустить возможность как-то ей подгадить. С его стороны было совершенно логичным кинуть её прокторам, как кость в полную собак псарню. Несомненно, он надеется, что она не вернётся. Линнет поклялась себе, что она обязательно вернётся, хотя бы только для того, чтобы стереть с его лица эту сводящую с ума улыбочку.
Ту-Риверс, подумала она. Город, что возник среди глухих лесов северного Миль-Лак[10], назывался Ту-Риверс.
Гранки её книги отправились к издателю, завёрнутые в коричневую вощёную бумагу и крепко перевязанные шпагатом.
Дома она упаковала свою самую тёплую одежду. На север Ближнего Запада осень приходит рано. Зимы же, как она слышала, могут быть очень суровы.
Она попрощалась со своей секретаршей и несколькими аспирантами. Больше было не с кем.
Глава третья
Занятия в школе имени Джона Ф. Кеннеди в тот год начались поздно. Удивительно, думал Декс, что они вообще начались. Он отдавал должное директору Бобу Хоскинсу и сварливому родительскому комитету: им удалось достичь соглашения с прокторами, которые, должно быть, посчитали, что безопаснее будет держать неугомонных детишек весь день под контролем, чем позволять им шататься, где вздумается.
Проблема (вернее, одна из проблем в море бед) была в отсутствии учебников. Как и каждая библиотека в Ту-Риверс, школьная библиотека была разграблена. «Индексирована», как сказали прокторы. Книги вывезли на грузовиках в августе — не для того, чтобы сжечь, утверждали они, а в специальное хранилище, несомненно, в каком-нибудь тайном монастырском архиве, в засекреченных казематах.
Военный совет даже предложил новые учебники взамен, и, вероятно, это было неизбежно, если они хотели всё-таки открыть школу, однако Декс пришёл в ужас при виде образцов, которые им показали: том с золотым обрезом, который в 1890-е мог сойти за «Мак-Гаффи Ридер»[11], полный предостерегающих стишков об опасностях сифилиса и спиртных напитков и рассказов на исторические темы, которые выглядели сомнительно даже для той извращённо-кривой кроличьей норы, в которую провалился город: «Герои и ересиархи», «Даниэль в Равенсбройке», «Что завоёвано и что потеряно на полях Фландрии». Декс не мог себе представить, как он будет преподавать подобные тексты классу, выросшему на Супер-Марио и черепашках-ниндзя.
Так что он вёл свои занятиях неформально, как всегда это делал: американская история от революции до первой мировой войны. Он написал «параграфы» и распечатал их на древнем спиртовом дупликаторе[12], который кто-то притащил из подвала. История, конечно, уже была не та. Только не здесь. Однако, несмотря на пугающие свидетельства последних четырёх месяцев он не мог убедить себя, что это бессмысленная работа, что он рассказывает раз от разу меньшему количеству учеников сказки некоей утерянной и невозможной страны снов. Эти события произошли. Они были важны и имели последствия: городок Ту-Риверс, к примеру, был одним из них.
Он преподавал реальную историю. По крайней мере, он в это верил. Но его ученики не проявляли интереса, и сегодняшний день исключением не стал; он преподавал без книг, электрического освещения, тёплого класса и большого энтузиазма и испытал, как и все остальные, облегчение, когда день, наконец, закончился.
Он шёл домой через длинные тени. Комендантский час начинался в шесть, но на улицах уже никого не было. Кроме военных. За последние три месяца Декс приучился не смотреть на приземистые патрульные машины. Они всегда одинаковы — водитель в чёрном берете и человек с винтовкой и примкнутым штыком рядом с ним, на лицах обоих — выражение тупой скучающей враждебности. Лица такого типа, вероятно, увидишь во множестве в Гондурасе или Пекине, но это были не те лица, что Декс ожидал бы увидеть в Ту-Риверс.
Однако, как могла бы сказать Элли Смит, он больше не в Мичигане. Он уже бросил попытки понять, какова истинная природа этого места. Единственными подходящими словами здесь были те, что он услышал в «Сумеречной зоне». «Иное измерение». Что бы это ни значило.
Он взобрался по лестнице в свою квартиру. В гостиной было темно и холодно — как и всю эту осень. Военные обещали протянуть высоковольтную линию с юга, но он в это поверит, только когда увидит. А пока же было холодно, а зимой станет ещё холоднее. Они бы все перемёрзли, если бы не достигнутые соглашения.
Диван-кровать был разложен и завален одеялами — всеми одеялами, что у него были. В тот краткий период в июне, между самим событием и военной оккупацией, ему достало соображения прикупить штормовой фонарь и запас лампового масла для него. Фонарь давал ему лишние полчаса света каждый вечер. Достаточно света, чтобы читать. Прокторы конфисковали не все книги в городе — остались личные библиотеки, включая его собственные семь полок, набитые книгами в мягких обложках. Он перечитывал Марка Твена — в сложившихся обстоятельствах это поднимало дух.