К этому времени из дому были убраны все картинки, изображавшие девочек и красивых женщин. Из женских фотографий остались только фотографии Старухи в более или менее отдаленной молодости. Все книги, в которых говорилось о девочках, были убраны с полок. Скандал Аллы и Фили очень порадовал Старуху и некоторое время она делала вырезки из газет и давала их читать мальчику. Но мальчик оставался невинным.
В доме соперницы не было. Но где же? Очень долгое время мальчик проводил в подвале. Неужели? – подумала Старуха. – Но что же там может быть?
Рано утром она спустилась в подвал и обошла все четыре каменных мешка. Обычные старые вещи, мусор, консервы, картошка и больше ничего. В самом конце подвала из кучи досок торчали странно извитые бледные стержни, похожие на ростки картофеля. Старуха попробовала вырвать ростки, но они оказались слишком прочны. Они вытягивались из кучи старых досок на несколько метров, но не ломались и не рвались. Судя по гибкости, это было живое растение.
Старуха позвала мальчика.
– Что это такое? – спросила она.
– Колючка.
– Какая еще колючка?
– Которую я посадил, – ответил мальчик, – я принес тебе семечко, а ты сказала, что из него вырастет колючка. Я посадил семечко здесь и колючка выросла. Но она совсем не колючая, попробуй.
Старуха попробовала и обнаружила несколько шипов.
Очевидно, это была акация, которая выросла в полной темноте.
Растение совершенно потеряло свой привычный вид и, если бы не визиты мальчика с фонариком, погибло бы вовсе. Деревья ведь не могут расти без света. Акация выросла в несколько длинных, очень гибких стеблей, каждый из которых был чуть тоньше карандаша и лежал, свернувшись кольцами. Некоторые кольца стояли на ребре и напоминали обручи. На акации совсем не было листьев, но стебли имели зеленоватый оттенок. Длина каждого стебля была метров пять, не меньше.
– Ты ее поливаешь, да? – спросила Старуха.
– Да.
– А чем ты ее поливаешь?
– Компотом.
– Тем компотом, который разбивают крысы, да?
– Да, – сознался мальчик, – но она умрет, если ее не поливать.
– Ты ее так сильно любишь?
– Да.
Ночью Старуха взяла садовые ножницы и спустилась в подвал.
Ей было немножко жутко. Стебли лежали, свернувшись кольцами, но Старуха оставила их распрямленными еще час назад. Неужели они могли двигаться? Но движется же подсолнух за солнечным светом.
Старуха направила луч фонарика в стену и стала ждать.
С тихим шорохом ближайшее кольцо начало распрямляться и ползти к световому пятну. Оно ползло как длинный червяк, Проклятое растение, разве можно любить такого урода?
Она придавила стебель ножницами. Движение сразу прекратилось. Старуха придавила изо всех сил, но безрезультатно. Стебель был прочен, как сталь.
Она старалась до самого утра. Она резала стебель в разных местах, выкапывала корень, завязывала узлы, но не могла повредить дереву. За ночь она хорошо изучила акацию. Дерево имело двенадцать длинных стеблей, одинаково прочных, и еще множество зачаточных стебельков. Два маленьких стебелька Старухе удалось отщипнуть. Большинство стеблей прятались среди старых вещей и были почти незаметны. Из семечка вырос огромный осьминог с тонкими щупальцами.
Под утро Старуха устала, сказывались годы. Какая глупость, неужели я ревную к дереву? – подумала она и рассмеялась. Ревновать к дереву было настолько нелепо, что она сразу сочинила несколько стихотворных строк о собственной глупости. Стихи ее успокоили. Все будет хорошо, – подумала она, – нужно только решиться. Нужно только все сделать самой; он не может без моей помощи.
Снова настал день рождения. С самого утра Старуха занавесила окна непрозрачными шторами и в комнатах создалась интимная обстановка. Так Старуха думала, хотя не знала в точности, какая обстановка бывает интимной. На этот день было назначено генеральное сражение. План был продуман за несколько бессонных ночей. Вначале Старухе было совестно сделать то, что она собиралась, но она утешила себя той мыслью, что это поможет ее стихам. После э т о г о ее стихи зазвучат убедительнее, особенно любовная лирика, а ради настоящей поэзии простителен любой грех.
– Ты должен помогать мне, – сказала она мальчику.
– А разве я тебе не помогаю?
– Да, ты убираешь в доме и готовишь кушать, у тебя очень хорошо получается, но ты должен помогать больше. Ты же мужчина.
– Тебе нужно поднять что-то тяжелое? – спросил мальчик.
– Очень тяжелое, – сказала Старуха, – я сама не справлюсь.
– Хорошо, – согласился мальчик.
Она посадила мальчика к себе на колени и нажала кнопку на пульте. Нужная кассета была вставлена еще вечером. На экране замелькали голые женщины и диктор залопотал по-немецки.
– Я же не знаю по-немецки, – сказал мальчик.
– Тебе не нужно слушать, ты только смотри.
– А зачем?
– Смотри, как мужчина должен помогать женщине. Смотри внимательно и учись. Потом ты должен сделать точно так же.
– А у меня получится?
– Я тебе помогу, – сказала Старуха без большой уверенности.
Эту кассету Старуха просматривала раньше не меньше десяти раз – для повышения теоретического уровня. Она даже пробовала вести конспект, делая небольшие записи и рисунки. Все было и просто, и сложно. Так просто, что любая дворняжка делала это без усилий, и так сложно, что она, поэтесса с великолепным образованием и широчайшей эрудицией, слава родного города, не могла даже подступиться.
Мальчик смотрел внимательно и немного напряженно.
– Ну как, понятно? – спросила Старуха.
– Ага.
– Когда кассета закончилась, мальчик был явно разочарован.
– Можно посмотреть еще раз? – спросил он.
– Нет, – сказала она, – сейчас ты должен поработать.
И она поцеловала его в губы.
Ей показалось, что мир перевернулся. Она много раз писала о поцелуях и в стихах, и в прозе, но втайне не верила, что от простого прикоснованеия губ может переворачиваться мир.
– Ты должна раздеться, – сказал мальчик, – они были все раздетые.
– Хорошо, – казала Старуха и стала раздеваться.
Мальчик посмотрел критически.
– Ты не такая как они.
– Почему не такая?
– Я не знаю как это сказать. Они все такие круглые.
– Ничего, – сказала Старуха, – ты просто делай то, что должен.
Она обвилась вокруг него и упала в кровать, как в колодец.
Последняя ее мысль была о слове «обвилась» – она вспомнила акацию в подвале и представила себя со стороны: двенадцать тонких длинных стеблей осьминожьими щупальцами обвивают ребенка, обвивают, обвивают, сжимают…
А дальше она уже не думала. Все получилось хорошо: совсем не так, как представляла себе Старуха, но гораздо правильней.
Она потеряла контроль и всякое понимание происходящего; она шептала бессвязные сочетания слов, иногда попадая в рифму, слюнявила поцелуями жесткое мужское тело, промахивалась, целовала свою руку или подушку, извивалась, вилась, обвивалась, свивалась в кольца и все время казалась себе слепой акацией, выросшей в подвале.
Когда она пришла в себя, она увидела, что мальчик улыбается. Это была та же самая невинная улыбка, которую Старуха увидела год назад.
– Ты знаешь, что у тебя замечательная улыбка? – спросила она.
– Правда?
– Да. Когда я увидела эту улыбку ровно год назад, я сразу поняла, что ты будешь моим. Теперь ты мой. Тебе нравится быть моим?
– Нравится.
Старуху вдруг потянуло к самопожертвованию. Она еще не знала, что для женщины самопожертвование так же естественно, как запах для цветка. Она заговорила, удивляясь сама себе.
– Ты же не всегда будешь моим. Хочешь, я тебя отпущу?
– Нет, – ответил мальчик.
– Если хочешь, то можешь идти, – продолжала она, ужасаясь собственным словам. Она еще не вполне превратилась в женщину.
– Мне с тобой нравится, – сказал мальчик.
В пять сорок они зажгли и задули торт, мальчик улыбался и Старуха не стеснялась огромного количества свечей. Она даже пошутила насчет своего возраста. Весточку обвязали красным бантом и налили ей шампанского. Старуха ощущала в груди сразу несколько совершенно новых чувств: во-первых, ее не оставляла тяга к самопожертвованию; во-вторых, она ревновала мальчика к каждой вещи, к которой он прикасался; в-третьих, до жути хотелось быть откровенной и рассказывать о себе такое, что скрываешь даже от себя; в четвертых, в ней сквозила странная печаль обреченности. Каждое из новых чувств просилось на бумагу, стремилось стать стихом.
– Пообещай, – сказала она, – что ты никому не станешь улыбаться так, как ты сегодня улыбался мне.
Еще вчера она была слишком деревянной, чтобы сказать подобную глупость.
Уезжая на поэтический вечер, она привычно заперла мальчика в подвале. В этот раз она оставила с ним Весточку, для компании.
Машина плыла сквозь вечереющий город. Старуха сидела на заднем сидении и смотрела на пальцы шофера. Ей очень хотелось поцеловать эти пальцы, и она знала, что сейчас вполне способна на такое. Ей приходилось сдерживать себя. В полусознании струились полустихи и воплощались в прекрасные строфы.
Уезжая на поэтический вечер, она привычно заперла мальчика в подвале. В этот раз она оставила с ним Весточку, для компании.
Машина плыла сквозь вечереющий город. Старуха сидела на заднем сидении и смотрела на пальцы шофера. Ей очень хотелось поцеловать эти пальцы, и она знала, что сейчас вполне способна на такое. Ей приходилось сдерживать себя. В полусознании струились полустихи и воплощались в прекрасные строфы.
Старшешкольная графоманка уже окончила школу с похвальной грамотой по литературе и превратилась в непристроенную выпускницу с толстыми щеками и глазами фанатки. Она что-то плела о Пушкине, но это больше не раздражало Старуху.
Она начала свой вечер сразу с новых стихов. Она забыла одну из строк и, вместо того, чтобы взглянуть на бумажку, вставила неожиданную строку, вынырнувшую из океана новых переживаний. Потом ее понесло.
Она заговорила связными стихами, сбиваясь с верлибра на окаменело-классический ямб (пятистопный) и снова возвращалась к верлибру. Стихи были лиричны и непристойны.
Графоманка выпучила глаза и держала руки на весу, чтобы сразу захлопать, как только Старуха остановится. Но Старуха не останавливалась. Она уже излила на слушателей целую поэму; поэма плавно перерастала в роман в стихах. Графоманка устала, опустила руки и смотрела в спинку кресла, все более разочаровываясь в Пушкине. Ее графоманский мир рушился.
– А Старуха-то наша сошла с ума, – тихо сказал кто-то за спиной, – в ее возрасте и сочинять такие стихи!
– Много вы понимаете! – ответила графоманка. – Наша Старуха – это новый Пушкин; и даже более того ваш Пушкин – это старая наша Старуха!
Голос за спиной спорить не стал.
В это время мальчик сидел на ступеньке и читал Верлена.
Весточка прижалась к его ногам и тихо скулила, почти онемев от страха. Весточка чуяла крыс. А крысы чуяли Весточку.
Фонарь стоял рядом и все двенадцать живых шнуров медленно ползли к нему, подбираясь с разных сторон. Сегодня фонарь светил тускло, потому что батарея была старой. Крысы гуляли по периметру и изучали обстановку.
Два живых шнура упали с полки на плечи мальчику. Еще один оказался у него на коленях. Мальчик не боялся акации потому что привык к ней и знал, что она может медленно ползать. Чему только ни научишься, если хочешь выжить.
Одна из ветвей начала обвиваться вокруг его туловища, другая схватила за ноги. Мальчик пошевелился и понял, что не может вырваться: при каждом движении колючки впивались в тело. За долгие часы сидения в подвале он привык разговаривать с акацией как с человеком.
– Не дави меня так сильно, – сказал он, – ты больно колешься.
Одна из крыс свалилась с полки прямо на Весту и вцепилась в красный бантик. Веста заверещала и бросилась в темноту.
Мальчик попробовал броситься за ней, но упал, опутанный акацией.
– Пусти меня, – сказал мальчик, – я должен помочь, иначе они ее съедят.
Веста верещала на самых высоких нотах. Она взвизгнула со смертельным отчаянием и захрипела. Послышался тихий писк многих голосков и тихий довольный топот сотен лапок. Крысы торжествовали.
Акация держала его всеми стеблями; она даже уползла от фонаря.
– Спасибо, – сказал мальчик, – теперь можешь отпустить. Я уже не пойду туда, обещаю.
Хватка акации стала ослабевать. Мальчик отодвинул от себя стебли и положил их поближе к фонарю. Потом он встал и пошел к наружной двери, оставив фонарь акации. Немного хотелось плакать, совсем немного. Он не так уж сильно любил Весточку.
Хотелось плакать от того, что чуть не погиб сам. Крысы шелестели у ног, но не трогали. Здесь у них не было перевеса в живой силе. Основная живая сила доедала Весточку.
Он услышал, как остановился автомобиль. Старушечьи шаги поспешили к подвалу. Дверь открылась и он упал в объятия, такие же крепкие, как и объятия акации. Старуха целовала его мокрыми губами.
– Они сьели Весту, – сказал мальчик.
– Кто? – удивилась Старуха.
– Крысы.
Старуха еще не вполне оправилась от поэтического и любовного бреда. Она провела мальчика в комнату и налила два бокала.
– За мой успех!
И выпила. Мальчик стоял с опущенной головой. Старуха налила еще бокал.
– За нашу любовь!.. Ты не будешь пить?
– Крысы, – сказал мальчик.
– Какие крысы?
– Из подвала. Они сьели Весту.
Старуха выронила бокал.
– Господи, они же могли сьесть и тебя!
Она обмерла, представив, что могла бы снова остаться одна в этом доме.
– Могли. Но меня спасла акация.
– Не говори глупостей.
– Она схватила меня и держала, пока они ели Весту. Если бы я побежал на помощь, они сьели бы и меня.
Он положил томик Верлена у зеркала.
– Ну и Бог с ней, – сказала Старуха, все равно она была старой, скоро бы сама умерла. Пойдем в спальню.
В спальне они повторили утреннюю процедуру с некоторыми приятными вариациями. Старуха легла на спину и смотрела в темный потолок.
– Я тебя люблю, – сказала она, – ты знаешь, что я тебя люблю?
– Я тоже, – ответил мальчик.
– Нет, – сказала Старуха, – ты не знаешь, что это. Ты не знаешь, как я тебя люблю. Как любит жизнь приговоренный к смерти. Как любят свободу сто тысяч джинов, запертых в одной бутылке. Как любят свет сто тысяч ослепленных. Ты не знаешь, что это такое.
– Она меня тоже любит, – сказал мальчик.
– Кто?
– Акация. Она меня тоже любит, иначе бы она меня не спасала.
Поэтические сравнения замерзли у Старухи на языке.
– Ты говоришь – тоже?
– Да.
– Ты сравниваешь меня с деревом?
– Да, – сказал мальчик, – она совсем такая же как ты. Она тоже меня любит. И она такая же худая и длинная.
– А кого из нас ты любишь больше?
– Одинаково, – ответил мальчик, – потому что вы одинаковые.
Он скоро уснул.
Старуха долго лежала, глядя в потолок. Потом она осторожно встала, не разбудив мальчика, и пошла в чулан. Там она нашла две бутылки какой-то горючей жидкости, которая осталась еще со времен отца. Если акацию нельзя срезать или выкопать, то сжечь ее уж точно можно.
Она спустилась в подвал. Акация росла в той подземной коробке, которая была как раз под спальней. Старуха несла в руке большую свечу, потому что фонарик так и остался в подвале. Фонарик уже не горел, его батарейка кончилась.
Старуха поставила свечу на пол. Чернильно-черные тени заметались в углах. Акация лежала, обнимая умерший фонарь, обвиваясь вокруг него совсем по-женски.
«Потому что вы одинаковые», – вспомнила Старуха. Она была в тяжелом ночном халате без пуговиц, только с пояском. Она развязала пояс и халат упал на влажную землю. Длинная шея, длинные ноги, длинные пальцы – то, чем она всегда гордилась.
Она посмотрела на свою ладонь и пошевелила длинными пальцами.
– Да, мы действительно одинаковы, – сказала она вслух и посмотрела на акацию. Акация обнимала мертвый фонарь. Ей не было дела до Старухи.
Старуха вернулась в спальню, легла и скоро уснула. В эту ночь ей не снилось ничего.
– Сегодня ты можешь пойти на улицу погулять, – сказала она мальчику утром.
– Ты меня отпускаешь?
– Да. Делай что хочешь.
И мальчик ушел. Она набрала номер, вычитанный в рекламной газетке, и вызвала рабочих. Рабочие приехали часа через два.
– Эй, хозяйка, что прикажешь? – спросил тот, что постарше, и подмигнул.
Она не удивилась этому.
– Не зови меня хозяйкой, у меня имя есть.
– И как же тебя зовут? – спросил рабочий.
– Нина.
Имя лопнуло на языке, как пузырек.
Она уже на чувствовала себя Старухой. Сейчас ей подмигнул мужчина. И впереди было еще немало жизни.
– А по батюшке?
– Просто Нина.
– А что, просто Нина, нальешь?
– Налью.
Она налила и рабочие взялись за дело. Они сняли замки и продолбили пол в спальне. Нина помогала им отворачивать ковер.
Тот, что постарше, толкнул ее плечом и она толкнула его в ответ.
Потом подмигнула и рассмеялась.
– Зачем тебе долбить пол? – спросил рабочий.
– Пойдем, покажу.
Она провела его в подвал и вдруг уронила фонарь. Рабочий сжал ее так, что затрещали кости.
– Ты не то, что моя старуха, – прошептал он.
– А что, твоя так плоха?
– Толста стала очень и ленива.
– Сколько ей?
– Моложе тебя.
– А я, значит, лучше?
– А ты лучше, – сказал рабочий и сжал ее еще сильнее.
Темноту прорезал лучик и штукатурка посыпалась на их головы.
– Ах, чтоб тебя, – сказал рабочий и очень складно выругался.
В подвал вошел свет. Акация лежала на полу. Нина заметила, что на ее стеблях все же есть маленькие листочки.
Рабочие продолбили небольшую дырку и аккуратно обмазали ее цементом. В цемент они вмазали резиновую трубочку для полива.
Нина снова застелила ковер и без сожаления прорезала в нем дыру.
Она ждала вечера, но мальчик не вернулся. Еще через два дня из отверстия показался стебель. На нем были почки. Еще через неделю почки выбросили листья и подземное чудовище превратилось в обычное маленькое деревце.