Парвана думала о блокноте, что спрятала дома, под грудой своих вещей. Сабур вечно рассказывал истории — сказки, густо населенные джиннами, феями, демонами и дэвами; частенько сельские дети собирались вокруг и слушали в полной тишине, как он выдумывает им сказки. И вот, примерно полгода назад, Парвана подслушала, как Сабур сказал Наби, что надеется когда-нибудь записать свои истории. Сразу после этого Парвана оказалась с матерью на базаре в другом городе, и там, на лотке со старыми книгами, нашла красивый блокнот с хрустящими линованными страницами, в толстой темно-коричневой коже с тисненой кромкой. Взяла его в руки, зная, что мать не сможет его купить. А потом улучила миг, когда торговец отвернулся, — и быстро засунула блокнот себе под свитер.
Но с тех пор прошло полгода, а Парвана все никак не отваживалась подарить блокнот Сабуру. Ее охватывал ужас при мысли, что он может обсмеять ее или углядеть в подарке его истинный смысл и вернуть подношение. Поэтому каждую ночь, лежа на койке, тайком сжимала она блокнот под одеялом, водила кончиками пальцев по тиснению на коже. И каждую ночь обещала себе: Завтра, завтра подойду к нему.
В тот вечер после ифтара дети выбежали на двор играть. Парвана, Масума и Сабур по очереди качались на качелях, которые отец Сабура подвесил к могучей ветви громадного дуба. Пришел Парванин черед, но Сабур все забывал ее раскачивать, потому что был занят — рассказывал очередную историю. На сей раз — о великанском дубе, который, по его словам, обладал волшебной силой. Если есть у тебя желание, надо встать перед дубом на колени и нашептать его. И если дерево согласится его выполнить, оно сбросит тебе на голову ровно десять листьев.
Когда качели почти остановились, Парвана повернулась к Сабуру и собралась попросить его качать еще, но слова умерли у нее в глотке. Сабур и Масума улыбались друг другу, а у Сабура в руках Парвана увидела блокнот. Ее блокнот.
Я его нашла у нас дома, — сказала потом Масума. — Это твой? Я тебе отплачу как-нибудь, честное слово. Тебе же не жалко, правда? Я просто подумала, что он Сабуру отлично подойдет. Для его историй. Видела, какое у него лицо сделалось? Видела, Парвана?
Парвана сказала, что нет, ей не жалко, но внутри у нее все рухнуло. Опять и опять представляла она, как Сабур и ее сестра улыбались друг дружке, какими взглядами обменялись. Парвана могла раствориться в воздухе, как дух из Сабуровых сказок, настолько они оба не обращали на нее внимания. Это поразило ее до печенок. Той ночью рыдала она тайком, лежа на своей койке.
Когда им с сестрой исполнилось одиннадцать, до Парваны не по годам рано дошел смысл странного поведения мальчиков, когда те рядом с девочками, которые им втайне любы. Она замечала это особенно ясно, когда они с Масумой ходили из школы домой. Школа на самом деле была задней комнатой сельской мечети, и, кроме слов Корана, мулла Шекиб учил каждого ребенка в деревне читать и писать, а также наказывал зубрить стихи. Шадбагу повезло на малика, говорил девочкам отец. По дороге с уроков близнецы частенько нарывались на мальчишек, которые сидели на стене. Девочки проходили мимо, а мальчишки то выкрикивали гадости, то кидались камешками. Парвана обычно орала в ответ и отвечала на их камешки булыжниками, а Масума всегда тянула ее за локоть и говорила разумно, что лучше бы им поскорее пройти и не злиться. Однако Масума понимала неверно. Парвана сердилась не потому, что мальчишки швыряют камни, а потому, что швыряют их лишь в Масуму. Знала Парвана: все это показное зубоскальство тем разнообразнее, чем глубже их страсть. Знала, что за грубыми шутками и похотливыми ухмылками таится ужас перед Масумой.
И вот однажды кто-то метнул не камешек, а булыжник. Он подкатился к сестриным ногам. Масума подняла его, и мальчишки заржали и принялись тыкать друг друга локтями. Каменюка была обернута бумажкой, а ее держала резинка. Отошли близнецы на безопасное расстояние, и Масума развернула бумажку. Обе прочли записку:
Стих Руми, из тех, что преподал им мулла Шекиб.
Ты смотри, умнеют, — хихикнула Масума.
Ниже, под стихотворением, мальчишка написал: «Хочу на тебе жениться». А еще ниже нацарапал постскриптум: «У меня есть двоюродный братец, подойдет твоей сестре. Идеальная пара. Оба могут пастись на дядином поле».
Масума порвала записку надвое. Не обращай внимания, Парвана, — сказала она. — Они придурки.
Недоумки, — согласилась Парвана.
Каких же усилий потребовала ее приклеенная ухмылка. Сама по себе записка была мерзкой с избытком, но больно-то стало от Масуминого ответа. Мальчишка не указал, кому из них двоих это послание, однако Масума походя решила, что стихи — это ей, а двоюродный братец — Парване. Впервые увидела себя Парвана глазами сестры. Увидела, во что ставит ее сестра. И так же — все остальные. Опустошили ее слова Масумы. Размозжили.
Ну и вдобавок, — добавила Масума, пожав плечами и улыбнувшись, — я уж отдана.
Наби прибыл с ежемесячным визитом. Он выбился в люди — один из всей семьи, а может, и из всей деревни: работает в Кабуле, приезжает в Шадбаг на сверкающей голубой машине своего начальника, а на капоте блестит голова орла, все собираются поглядеть на его прибытие, и деревенские дети орут и бегут рядом с авто.
— Как дела? — спрашивает.
Сидят они втроем дома, пьют чай с миндалем. Наби такой красивый, думает Парвана, изящные скулы, светло-карие глаза, бакенбарды, а волосы — плотной черной стеной ото лба и назад. Облачен в свой привычный оливковый костюм, что смотрится на размер-другой больше нужного. Наби гордится этим костюмом, и Парвана об этом знает: то он рукава одернет, то лацканы пригладит, то стрелку на брюках поправит, хоть так и не смог он вытравить из костюма душок пригоревшего лука.
— Нас тут навещала королева Хумайра, — отвечает Масума. — Хвалила наш утонченный вкус к интерьерам.
Добродушно улыбается брату, показывает желтеющие зубы, и Наби смеется, глядя в чашку. До того как нашел работу в Кабуле, Наби помогал Парване ухаживать за сестрой. Ну или пытался, недолго. Но не смог. Чересчур для него оказалось обременительно. Наби сбежал в Кабул. Парвана завидует брату, но не слишком на него дуется за его бегство — знает, что не просто повинность эти его ежемесячные наличные, что привозит он ей.
Масума причесалась и обвела глаза кайалом, как она это всегда делает к приезду Наби. Парвана знает, что делает она это лишь отчасти для него: больше потому, что он — ее Кабул. В сознанье Масумы он — ее связь с роскошью и блеском, с городом автомобилей, огней, шикарных ресторанов и царских дворцов, и не важно, что связь эта призрачна. Парвана помнит, как давным-давно Масума говаривала, что она — городская девушка, запертая в деревне.
— А ты? Нашел себе жену? — спрашивает Масума игриво.
Наби машет рукой и отшучивается, как в те времена, когда родители задавали ему тот же вопрос.
— Так когда ты меня снова повозишь по Кабулу, брат? — вопрошает Масума.
Наби однажды возил их в Кабул — год назад. Подобрал их в Шадбаге и привез в город, прокатил по улицам. Показал им мечети, торговые кварталы, кинотеатры, рестораны. Потыкал пальцем в купола дворца Баг-и-Балла, что стоял на вершине холма, над всем городом. В садах Бабура поднял Масуму с переднего сиденья машины и отнес на руках к гробнице императора Моголов. Они помолились втроем в мечети Шахджахани, а потом, сидя у бассейна, выложенного синей плиткой, закусили тем, что Наби им припас. Может, то был самый счастливый день в жизни Масумы после случившейся беды, и за него Парвана благодарна старшему брату.
— Скоро, иншалла, — говорит Наби, барабаня пальцем по чашке.
— Можешь поправить подушку у меня под коленями, Наби? Ах, так-то лучше. Спасибо. — Масума вздыхает. — Мне так полюбился Кабул. Если б могла, я бы прямо завтра туда пешком пошла.
— Может, как-нибудь, — говорит Наби.
— Что, я стану ходить?
— Н-нет, — запинаясь, отвечает он. — В смысле… — Тут он улыбается, а Масума хохочет.
На дворе Наби отдает Парване деньги. Опирается плечом о стенку, прикуривает сигарету. Масума внутри, дремлет после обеда.
— Я тут видал Сабура, — говорит он, пощипывая заусенец. — Кошмар какой. Сказал, как девочку назвали. Я забыл.
— Пари, — говорит Парвана.
Он кивает.
— Я не спрашивал, но он сказал, что собирается снова жениться.
— Может, как-нибудь, — говорит Наби.
— Что, я стану ходить?
— Н-нет, — запинаясь, отвечает он. — В смысле… — Тут он улыбается, а Масума хохочет.
На дворе Наби отдает Парване деньги. Опирается плечом о стенку, прикуривает сигарету. Масума внутри, дремлет после обеда.
— Я тут видал Сабура, — говорит он, пощипывая заусенец. — Кошмар какой. Сказал, как девочку назвали. Я забыл.
— Пари, — говорит Парвана.
Он кивает.
— Я не спрашивал, но он сказал, что собирается снова жениться.
Парвана отводит взгляд, старается сделать вид, что ей все равно, однако сердце колотится у нее в ушах. Она чует, как проступает на коже испарина.
— Я ж говорю — не спрашивал. Сабур сам завел этот разговор. Отвел в сторонку. Отвел и сказал.
Парвана подозревает: Наби знает о ее чувстве к Сабуру, которое она таскает в себе все эти годы. Масума — ее сестра-близнец, но понимал ее всегда Наби. И все равно невдомек Парване, почему брат сообщает ей эту новость. Что в ней проку? Сабуру нужна женщина непривязанная, женщина, которую ничто не держит, которая вольна посвятить себя ему, его сыну, его новорожденной дочери. А время Парваны уже отдано. Учтено. Как и вся ее жизнь.
— Наверняка найдет себе кого-нибудь, — говорит Парвана.
Наби кивает.
— Я приеду в следующем месяце.
Давит окурок ботинком, уходит.
Вернувшись в дом, Парвана с удивлением видит, что Масума не спит.
— Думала, ты дремлешь.
Масума взглядом указывает ей на окно и смаргивает — медленно, устало.
Когда девочкам было тринадцать, они время от времени ходили на базары в соседние городки — помогали матери. От немощеных улиц поднимался дух свежеразбрызганной воды. Вдвоем шли они по рыночным проходам, мимо лотков с кальянами, шелковыми шалями, медными котлами, старыми часами. Куриные тушки, подвешенные за ноги, описывали плавные круги над оковалками баранины и говядины.
В каждом проходе Парвана замечала, как глаза мужчин исполняются вниманием, когда Масума шагает мимо. Видела: они стараются вести себя как ни в чем не бывало, — но взгляды их цеплялись за сестру, никак глаз не отвести. Если смотрела Масума в их сторону, они, идиоты, считали, что их наградили. Воображали, будто она уделит им свой миг. На полуфразе прерывала она говорящих, курильщиков — на полузатяжке. От нее трепетали колени, расплескивались чайные чашки.
Бывало, Масуме всего этого становилось слишком много, словно ей было почти стыдно, и она тогда говорила Парване, что лучше останется на весь день дома, чтобы никто на нее не смотрел. В такие дни, думала Парвана, ее сестра где-то в глубине души смутно догадывалась, что ее красота — оружие. Заряженное ружье, а дуло упирается в голову ей самой. Но чаще внимание, казалось, ей нравится. Чаще она применяла свою власть, чтобы пускать под откос мысли мужчин одной мимолетной, но продуманной улыбкой, чтобы языки запинались на словах.
Она обжигала взоры — ее красота.
А рядом с ней плелась Парвана — с плоской грудью, бледная. С курчавыми волосами, с тяжелым, унылым лицом, с широкими запястьями и мужицкими плечами. Жалкая тень, раздираемая завистью и восторгом: ее видят рядом с Масумой; они делили внимание людское так же, как водоросли жадно глотают воду, предназначенную лилии выше по течению.
Всю свою жизнь Парвана старательно избегала вставать перед зеркалом вместе с сестрой. Свое лицо рядом с сестриным отбирало у нее всякую надежду — ей являлось впрямую, чем она обделена. Но на людях глаза всякого незнакомца — зеркало. Не сбежишь.
Она выносит Масуму наружу. Садятся вдвоем на раскладушку, что Парвана поставила. Она подтыкает под Масуму подушки, чтоб той удобно было опираться о стену. Ночь тиха, слышно лишь чириканье сверчков, и темна — озаряется немногими лампами, все еще мерцающими в окнах, да бумажно-белым светом трех четвертей ущербной луны.
Парвана заполняет колбу кальяна водой. Берет два катышка опия, каждый размером со спичечную головку, добавляет щепоть табака, кладет смесь в кальянную чашечку. Поджигает уголь на металлической сетке, вручает кальян сестре. Масума глубоко затягивается через чубук, откидывается на подушки и спрашивает, можно ли положить ноги на колени Парване. Парвана поднимает бессильные ноги, укладывает поперек своих.
Когда Масума курит, лицо ее обмякает. Веки тяжелеют. Голова клонится набок, а в голосе появляется вязкость, отстраненность. Уголки ее рта трогает шепот улыбки — скорее капризной, своенравной, самодовольной, нежели удовлетворенной. Когда Масума такая, они почти не разговаривают. Парвана слушает легкий ветер и воду, что булькает в кальяне. Парвана смотрит на звезды и на дым, который стелется над нею. Тишина приятна, и ни ей, ни Масуме не хочется без нужды заполнять ее словами.
Пока Масума не говорит:
— Можешь кое-что для меня сделать?
Парвана смотрит на нее.
— Отвези меня в Кабул.
Масума выдыхает медленно, дым крутится, кудрявится, обращается в фигуры, и они меняются, стоит сморгнуть.
— Ты серьезно?
— Хочу увидеть дворец Дар-уль-Аман. Мы в прошлый раз не успели. А может, навестить еще разок гробницу Бабура.
Парвана склоняется к Масуме — разобрать выражение ее лица. Ищет в нем следы игривости, но в лунном свете видит лишь спокойный, немигающий блеск сестриных глаз.
— Туда два дня пешего пути, не меньше. Может, все три.
— Представь, какое будет у Наби лицо, когда мы явимся к нему на порог.
— Мы даже не знаем, где он живет.
Масума вяло отмахивается:
— Он же нам сказал, в каком районе. Постучим там к кому-нибудь да спросим. Ничего особенного.
— Как же мы доберемся, Масума, — в твоем состоянии?
Масума вытаскивает чубук изо рта.
— Когда ты сегодня работала во дворе, заходил мулла Шекиб, и я с ним долго разговаривала. Сказала ему, что собираюсь на несколько дней в Кабул — с тобой вдвоем. Он дал мне благословение. И мула. Так что, видишь, я все устроила.
— Ты спятила, — говорит Парвана.
— Ну так вот я хочу. Такое мое желанье.
Парвана садится, опирается о стену, качает головой. Взгляд ее скользит вверх, во мглу, рябую от облаков.
— Мне скучно до смерти, Парвана.
Парвана опорожняет грудь одним выдохом и взглядывает на сестру.
Масума подносит чубук к губам.
— Пожалуйста. Не откажи.
Как-то ранним утром, когда сестрам было по семнадцать, сидели они высоко на дубовой ветке, болтали ногами. Сабур собирается свататься ко мне! — сказала Масума тонким шепотом.
Он — к тебе? — переспрашивает Парвана и не понимает — по крайней мере, пока.
Ну, не лично он, конечно. — Масума смеется в ладошку. — Конечно, не он. Его отец будет свататься.
И вот теперь Парвана поняла. Сердце ушло в пятки. Откуда ты знаешь? — спросила она онемевшими губами.
Масума заговорила, слова полились из ее рта лихорадочно, однако Парвана едва слышала их. Она представляла свадьбу сестры и Сабура. Детишки в новой одежде несут плетеные корзинки, переполненные цветами, а за ними — игрецы на шахнаях и дохолах. Сабур раскрывает ладонь Масумы, кладет ей в горсть хну, повязывает ей руку белой лентой. Читают молитвы, благословляют союз. Подносят дары. Двое смотрят друг на друга под вуалью, расшитой золотой нитью, кормят друг друга с ложки сладким шербетом и малидой.
А она, Парвана, будет среди гостей — смотреть, как все это происходит. Все будут ждать, что она улыбнется, захлопает, будет счастлива — даже если сердце ее расщепилось и растрескалось.
Ветер пробежал по ветвям, и закачались они, а листья зашелестели. Парване пришлось вцепиться покрепче.
Масума умолкла. Она улыбалась, кусала нижнюю губу. Ты спрашивала, откуда я узнала, что он собирается свататься. Я тебе расскажу. Нет. Покажу.
Она отвернулась от Парваны, полезла в карман.
А дальше произошло то, о чем Масума ничего не знала. Покуда сестра не смотрела на нее, рылась в кармане, Парвана уперлась ладонями в ветку, приподняла зад, а затем плюхнула его обратно. Ветка сотряслась. Масума охнула и потеряла равновесие. Неистово забилась. Завалилась вперед. Парвана смотрела на движенья своих рук. И не то чтобы они и впрямь толкнули, но коснулись спины Масумы — подушечками пальцев, и случился краткий миг незаметного толчка. Всего мгновение — и вот уж Масума звала ее по имени, а Парвана — ее. Парвана схватила сестру за сорочку, и на миг показалось, что это спасет Масуму. Но тут ткань порвалась и выскользнула из ее пальцев.
Масума упала с дерева. Казалось, падение длилось вечность. Ее тело билось о ветки, распугивая птиц, сбивая листья, крутилось, отскакивало, обламывало мелкие побеги, покуда нижняя толстая ветвь — та самая, на которой висели качели, — не врезалась ей в спину с отвратительным громким треском. Масума сложилась назад, почти пополам.