С этого момента Полянка прониклась совершеннейшим к Шустрому благоговением. Демиург был для нее Шустрый, античный герой, умеющий всё, знающий всё, говорящий на красивом наречии, сам красивый до невозможности (это было не так, но таким он ей казался). Она гордилась тем, что он с нею живет, ласкает ее по ночам, говорит нежные слова, и даже готовит ей неслыханной вкусноты блюда раз от разу. И что за жизнь у других женщин, у которых нет своего Шустрого – морока, а не жизнь, тоска и скука. Букет ромашек, бусы, браслет, платье – заботливый Шустрый, предупредительный Шустрый, Шустрый-мечта. Не спит ли Полянка? Она носит под сердцем его ребенка – как ей повезло! Несказанно! Иным вечером, украдкой, когда Шустрый спал, уткнув рыжую свою щегольскую бородку в стену, вставала Полянка, отходила в угол, и там тихо благодарила Всевышнего за то, что повстречался Шустрый ей на пути, и из всех женщин, которых мог выбрать – а выбрать он мог любую – выбрал для сожительства именно ее, Полянку!
Наверное я красивая, думала она с сомнением. Может он видит во мне такое, чего другим не разглядеть. А что? Грудь у меня очень даже ничего, хоть и отвислая. Ноги толстоваты и кривоваты, но когда я, например, лежу на спине, чуть приподняв одно колено, они кажутся привлекательными. Кожа у меня нежная. Пальцы красивые.
Пальцы у Полянки действительно были красивые, не испорченные еще работой и заботами.
Об отлучках Шустрого и Пацана в город вскоре прознал Староста, живший с женою и сыном на отшибе, отдельно от всех, ибо негоже старосте соседствовать с отребьем. И пришел Староста к Шустрому побеседовать о справедливости. Состояла она, справедливость, в том, что часть дохода следовало отдавать через Старосту в пользу барского сундука, ибо живет Шустрый на барской земле. Шустрый запротестовал было, но сметливый Пацан предупредил прения, предложив лично Старосте двадцать унций в неделю, если тот никому ничего не будет более говорить, а если заинтересовавшиеся поселяне вздумают болтать лишнее в присутствии вхожих к Барыне, их будут по приказу Старосты пороть нещадно. Староста почесал сперва под мышкой, потом в затылке, поморщился, да и согласился. Шустрый уловил суть дебатов, и спросил потом Пацана, из каких, собственно, фондов он, Пацан, собирается еженедельно подносить Старосте взятку, на что Пацан резонно ответил, что грех пополам, десять унций с него, Пацана, и десять же унций с Шустрого.
– Что будет, если узнает Барыня? – спросил Шустрый.
– Придется платить ей, больше. А пока она не узнала, будем платить Старосте, меньше.
Резон. Шустрый все же подумал, что не улавливает чего-то очень важного в отношениях хозяйки и ее батраков и работников.
Ну вот к примеру, он сам не батрак, не сезонный работник, в поле не ходит, а ремесленник – ему полагается плата за выполняемую столярную работу, сдельная ли, подневная ли, в конце каждой недели, чтобы поехать после посещения церкви в город и там выпить и погулять, как это принято, наверное, во всем мире. Но до сих пор еще ему ни разу не заплатили. Еда есть, крыша есть – а сколько за все это вычитают из его платы – и каких размеров плата, и когда она будет ему вручена – он не знал, а спрашивать опасался. Все-таки он не местный, со стороны пришел. Ну, может, когда сезонные работы кончатся и всех рассчитают, тогда, наверное, и ему заплатят, и можно будет опротестовать, если недодали – наверное так? Или не так? Он спрашивал об этом Пацана, но Пацан отвечал странно, не совсем понимал вопрос – в общем, не знал сам.
7. О браке
Полянка вошла в барский дом, голову повесив. Именем, данным ей при крещении, ее давно никто не называл. Полянка и Полянка, хотя ничего особенно коровьего в ней не было – уж и не помнил никто, почему именно ее так назвали – видимо, что-то в детстве было такое, пошутил кто-то.
Барыня ждала ее в гостиной, сидя в кресле с кофейной чашкой в руке. Сквозь открытое окно, помимо света, в гостиную поступал волнами воздух, переполненный запахами деревенского утра, которые Барыня ненавидела, но терпела и не срывала недовольство свое на других, считая такое поведение ниже своего достоинства. Была она худая, энергическая женщина с большими глазами и темными с проседью волосами. Замуж вышла в столице, сына родила там же, но муж вдруг вбил себе в голову, что нужно пожить на родной земле.
Барыня говорила ему, что это глупо: какая еще родная земля, когда имение пожаловано было отцу мужа в то время, когда муж, взрослый уже, уехал на обучение за границу, а вернувшись, обнаружил, что он сын помещика – но он настоял на своем. После переезда произошли события, в результате которых пришлось отказаться от многого – в том числе и от квартиры в столице, после чего сделалась вдруг неизвестно зачем эта дурная война, и муж с сыном, сказав множество патриотических фраз, отправились на позиции, а самой Барыне пришлось многое скрывать. Муж погиб, а сын должен был вот-вот вернуться.
Уж десять лет жила барыня на якобы родной земле мужа, и даже вела хозяйство, потому что больше было некому – муж оказался мечтательный, и нужно было как-то выживать, пока пронырливые люди все не разворовали и всех не облапошили, а крепостные не обнаглели до самого распоследнего лимиту. Имение не процветало, но и не увядало, перебивалось как-то. Оброк платили исправно даже когда началась дурацкая война.
Полянка с виноватым лицом встала перед Барыней, глаза долу, руки впереди на бедрах, ноги вместе.
– Отлежалась? – спросила Барыня. – Отъелась? Как Малышка поживает?
– Хорошо, Барыня.
– Крепкая Малышка-то?
– Крепкая, Барыня.
– А басурман твой что же?
Полянка не поняла вопроса.
– Ты смотри, Полянка. Все это весьма подозрительно. Такая ты вся разнесчастная, замуж никто не хотел брать даже по моему высокому пожеланию, Староста, дурак, только рукой махал – кому она, Полянка, нужна, будто девок мало кругом, которые и краше и умнее. И вдруг – вышла, да сразу и родила. А муж на войну, а там его из пушки бах. Казалось бы, с твоей-то рожей, жить тебе вдовой до скончания веку, с одним мальцом. А тут вдруг подворачивается басурман. И выбирает из всех баб именно тебя. Чем ты его приголубила? Как окрутила?
Полянка молчала. Не хотела говорить, что Шустрый видит в ней то, чего не видят другие, про груди и про ноги, и так далее.
– Ну, хорошо, положим, тебе просто повезло, Полянка. Но как же ты, не спросясь, не обвенчавшись … Ведь это, мать моя, блуд, а? Скажи, Полянка, блуд это?
– Блуд, Барыня, – согласилась Полянка.
– Вот я же и говорю, что блуд. Мне уж и мужики жаловались на тебя, а не только что бабы, да и Поп недоволен. И ведь правы. Правы, а?
Полянка опять промолчала.
– И вот порешила я, что сейчас самое время вам с басурманом обвенчаться. Не жить же во грехе дальше, у меня ведь тут не вертеп. Пусть его крестят в настоящую веру, а после совет вам да любовь. Ты видишь – я не злая, не деспотичная, я очень даже в душе терпима ко всем вам, дуракам и дурам. Да и детей твоих жалко. Что басурман твой, скоро ли научится по-нашему говорить? Ты его учи!
– Немного научился.
– Немного, да.
– Он работает все время, Барыня.
– Столяр он хороший, это я знаю. Вон, видишь, какие шкафчики настенные мне соорудил? Почти как в столице. И крыльцо мне как починил – а перила какие придумал, а? Но нельзя во грехе, нельзя. Зови его сюда, зови, я с ним говорить буду.
– А он…
– Рот закрой и марш за басурманом!
Полянка вышла. Барыня налила себе в чашку свежего кофе: любила делать это сама, по старой привычке, не обращаясь к прислуге. Надев очки, стала она читать начатую вчера статью в газете. Газеты ей доставляли в неделю раз, специальной почтой – она любила их с юности, удовольствие получала от чтения, хотя в большинстве случаев почти сразу забывала, о чем было написано. К ее сожалению, в те дни в газетах о театре писали мало, а Барыня особенно любила читать именно о театре.
Автор статьи рассказывал о славных боях, даваемых отважной справедливой пронумерованной коалицией разгромленному в прах деспоту.
Ему, деспоту, постоянно давали бои, а он, разгромленный, все отбивался, и даже иногда, полагала Барыня, переходил в наступление – поскольку если бы он все время отступал, то бои отодвигались бы вместе с ним к западу, но время от времени бывало так, что в газете ничего не сообщали о боях, или пересказывали сведения о более ранних, а потом вдруг новый бой – восточнее, чем предыдущий. В общем, не желал повергаться деспот. Ну, хоть вот из страны его выперли, да сын жив остался – и то хорошо, думала Барыня, уверенная, что не чувствует особой грусти по поводу потери мужа и отсутствия вестей от любовника только в силу твердого своего характера.
Шустрый вошел, чуть прихрамывая, в гостиную, остановился и молча стал смотреть на левое ухо барыни. Она подняла голову. Он сказал:
Шустрый вошел, чуть прихрамывая, в гостиную, остановился и молча стал смотреть на левое ухо барыни. Она подняла голову. Он сказал:
– Добрый день, сударыня.
Она сердито что-то ответила на местном наречии. Шустрый сделал вид, что понимает, и коротко поклонился. Одет он был как местные – в длинную рубаху, повязанную на талии веревкой, коротковатые портки. Ноги босые по случаю теплой погоды – вперся без сапог в гостиную, негодяй. Сюртук надеть тоже поленился. Волосы отросли, и усы с бородой тоже. Рыжеватый блондин, крепкий, среднего роста.
Барыня еще немного поговорила сердито, а потом перешла на более резонный тон – будто к равному обращалась. Знакомо: когда вышестоящие обращаются к тебе, как к равному, это значит, что тебя хотят использовать в каких-то своих целях. Не обязательно корыстных, но без учета твоих собственных нужд. Шустрый нахмурился, потом чуть улыбнулся, и сказал вежливо:
– Не понимаю я, что вы мне говорите, сударыня.
Она опять рассердилась и даже чуть повысила голос.
Домой Шустрый вернулся в плохом настроении. Бывший гранеро, расширенный, с двумя пристройками, с дощатым полом и чердаком – выглядел неплохо по местным стандартам, и это несмотря на то, что перестраивал его Шустрый почти без посторонней помощи. Пацан иногда помогал. Староста выделил ему было каких-то неумех, которые часто отлынивали и старались все делать медленно и плохо, а часть инвентаря унести с собою с целью его продажи впоследствии. Соседям дом Шустрого нравился, некоторые даже восхищались – эффектно получилось, и добротно, кто бы мог подумать, что из какого-то гранеро сраного – и так далее. Дом вольного ремесленника.
Войдя в завидный свой дом, Шустрый перво-наперво спросил Полянку:
– Как Малышка?
Полянка ответила:
– Хорошо, сытая, спит.
Она научилась за время сожительства с Шустрым изъясняться на его наречии – нескладно, сбивчиво, путаясь в словах, но он ее понимал.
– А Пацан где?
– Ушел на море.
– Какое море?
– На реку.
– Ясно. Чего от меня хочет Барыня?
Полянка отвела глаза, а потом и вовсе повернулась к нему боком, глядя в одну точку. У нее были плохие манеры, как и у всех здесь, впрочем, кроме Барыни.
– Полянка, отвечай, чего хочет Барыня.
Полянка молчала. Редко, но с нею такое бывало – молчит и молчит. А дело-то небось важное! Потеряв терпение, Шустрый подошел к ней, схватил за волосы, и хлопнул по щеке. Полянка зажмурилась, подвыла, заревела, и сказала:
– Барыня хочет, чтобы ты женился.
– На ком? На ней?
Полянка не поняла и продолжала реветь.
– Женился – на ком? Чтобы я женился … а! на тебе, что ли? Женился на тебе?
Она все плакала, и это раздражало. Хотелось определенности. Он еще раз хлопнул ее по щеке, и тогда она наконец сказала:
– Да.
Он отпустил ее, потом погладил по голове, потом еще погладил.
– Ну так я, пожалуй, женюсь.
Полянка еще два раза всхлипнула, затихла, и посмотрела на него.
– Женюсь?
– Я женюсь. На тебе. Раз уж Барыня так этого хочет, – добавил он, но Полянка не уловила иронии и посмотрела на него странно. – Женюсь. А то действительно, живем с мы тобой во грехе, что же тут хорошего.
– Ты … – сказала Полянка и остановилась, ища нужное слово. И не нашла.
– Я. Что я?
– Тебе нужно идти в церковь.
– Сейчас еще не время, до вечерней службы далеко.
– Нет, не идти в церковь, а…
Шустрый понял. В детстве его двоюродный дядя женился на женщине из соседней страны. В соседних странах по-другому крестят. Нужно креститься заново. Иначе нельзя жениться. Почему-то все считают, что это правильно, и что так угодно Господу. Будто, знаете ли, амичи, у Господа дел других нет, как только следить внимательно – не собрался ли кто жениться на бабе из другой страны? И ежели собрался, то крестился ли он снова, или же вовсе нет? И если нет, то непременно сразу лично идет понижать расценки и повышать тарифы.
Шустрый посмотрел на Полянку. Ей-то как раз все равно, кто какой веры. Следовательно, пожелание исходит от вышестоящих – от самой Барыни.
В дом вбежал Пацан, увидел Шустрого, обрадовался, и сказал:
– Я вот такого сома только что видел! – и показал руками, какого. – Блядский бордель, землерои на берегу кричали, спорили, что такого большого никогда раньше не было. Маман сегодня с утра злая была, и по дому бегала, будто у нее пушка в жопе. Что сегодня на ужин? Вот ебаное говно, я коленку как рассадил!
И показал коленку.
– На ужин сегодня получение тобой пятнадцати плетей за хамство, – механически отозвался Шустрый, думая о своем. – Не смей обижать мать…
– Я не обижаю, я из любви чистой, – заверил его Пацан.
И обратился к матери на наречии местных. Та, оживившаяся и переполненная надеждой, ответила что-то скандальным голосом. Пацан слегка обиделся, и тоже что-то ей сказал скандальным голосом. Шустрый пытался вникнуть в суть перебранки. Замелькали знакомые слова вперемешку с незнакомыми.
– Не цепляйся ко мне, дура! Блядский бордель! – кричал Пацан.
– Как ты смеешь так говорить с матерью, орясина! – кричала Полянка.
Шустрый уловил, что, по мнению Полянки, Пацан рожден ей на сущую погибель, а Пацан не соглашался, и говорил, что ничего плохого не делает, а она к нему все время цепляется, как вонючая пиявка. Что-то в этом роде. Никакого отношения к браку и крещению в иную веру разговор не имел.
Ужин Шустрый приготовил сам – курица, приправленная травами и луком, с гречкой. Суп он в этот раз варить отказался, хотя Пацан очень любил суп. Полянка кормила Малышку в уголке пышной своей грудью, напевая какую-то песенку, когда в дом без стука вбежал знакомый Пастух и что-то прокричал восторженно. Шустрый посмотрел на Пацана, и Пацан объяснил:
– Сын Барыни с войны вернулся. Все бегут к крыльцу. Можно я тоже побегу?
– Побеги.
8. Барин приехал
Наутро Сынок проснулся с легкой головной болью, вскочил с постели, помычал немного, подержался за голову, и пошел к умывальнику. В усадьбе ходили, бегали, переговаривались. Сынок быстро умылся, оделся и направился в столовую, где его уже ждала свежая, радостная Барыня.
– Садись, садись, сейчас тебе будет кофий, – сказала она жуайельно, и потрепала его по голове, а он поморщился. Тогда она его поцеловала в щеку, а он прикрыл глаза. – Что, голова болит? Ну, не грех, не грех! Нужно же было тебе вчера выпить на радостях, да и мне тоже! Какой ты у меня красивый, а? Как из сказки.
– Сказка есть ложь и поклёп, – сказал Сынок. – А у тебя, мутер, и кофий в хозяйстве водится? А то я думал, вы здесь лишь квасом пробавляетесь, в патриотизме тыловом погрязши. А что это у нас Поп делает с утра пораньше? Это что же, порядок у тебя тут такой – Поп за тобой заходит, чтобы на службу вести? Остроумно. Эй, Поп, по жопе хлоп, что вы тут торчите, скажите на милость?
– Не паясничай, служба позже, – сказала Барыня. – Он тут по другому совсем делу. Несуразица вышла, как бы брожение умов не началось. Я тебе вчера не рассказала? Я уж не помню.
– Нет, ничего такого не говорила. Брожение умов?
Барыня не знала, можно ли говорить об этом сыну – что в собственном имении пригрели вражеского мужчину. Как-то он это воспримет? Отец погиб, сам Сынок натерпелся, а тут вдруг вон чего. Рассердится? Выгонит? Шустрого гнать незачем, он хороший парень. А неудобно как-то. Не говоря уж о том, что … впрочем, об этом действительно лучше не надо…
– Понимаешь, – сказала она, – тут к нам…
– Заявляем тебе со всею строгостию, Барыня, – возвысил голос Поп, подходя. – Басурмана я крестить не буду! Пусть отправляется в ад, где ему и положено вечность коротать! Причуды твои, Барыня, хороши, когда невинны оне. Мы супротив невинных твоих причуд ничего ровно не имеем, и согласны со всем нашим обхождением их терпеть. Но – крестить басурмана?! Это – уж нет, прости, ежели что не так. Здравствуй, молодой барин.
Подбежала служанка, подала Сынку чашку с кофием. Сынок отпил глоток, поморщился, еще отпил, и спросил:
– Что за басурман? Ничего не понимаю. Вы тут все обезумели. Что жизнь в провинции с людьми-то делает!
Барыня начала объяснять, что вот, пришел голодный, промерзший…
– А, ну так что же? – удивился Сынок. – Зачем его крестить? Он и так крещеный. Разве что из арабов каких-нибудь, или турок? А может иудей?
– Нет, не из арабов, – Барыня покачала головой. – Полянку он обрюхатил.
– Опять ничего не понимаю. Какую Полянку?
– Баба есть у нас, вдовая.
– А! Понял. А крестить – это что же, наказание такое, что ли? – спросил Сынок иронически. – За то, что обрюхатил?
– Не дури, – велела Барыня, а Поп засопел возмущенно. – Не дури. Жениться ему надобно на ней.
– Утопить его надо, – проворчал Поп.
– Батюшка, – возразил Сынок, – а не вспомнить ли нам с вами заповеди? Мутер, басурман этот твой хочет у нас остаться, что ли?