Можно найти доказательства, что именно так использовал термин и сам Иисус — как распространенную арамейскую/древнееврейскую идиому со значением «человек». Это значение явно присутствует в некоторых наиболее ранних отрывках из источника Q, где есть выражение «Сын Человеческий», и в Евангелии от Марка:
«Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий [т. е. „человек, как я“] не имеет, где приклонить голову» (Мф. 8. 20 | Лк. 9. 58).
«Если кто скажет слово на Сына Человеческого [т. е. „любого человека“], простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф. 12. 32 | Лк. 12. 10).
Некоторые даже утверждают, что Иисус намеренно использовал это выражение, чтобы подчеркнуть свою человеческую сущность, что для него это был способ сказать: «Я есть человеческое существо [bar enash]». Однако такое объяснение основывается на исходном предположении о том, что современникам Иисуса нужно было напоминать, что он человек, словно по этому поводу существовали какие-то сомнения. Скорее всего, их не было. Современные христиане считают Иисуса воплощением Бога, но такой взгляд на мессию противоречит иудейским текстам, философии и теологии, история которых насчитывает уже пять тысяч лет. Идея о том, что слушателям Иисуса нужно было постоянно напоминать о том, что он «просто человек», просто не имеет смысла.
В любом случае, если арамейское выражение с его значением неопределенности (bar enash, а не bar enasha) можно перевести как «[любой] сын человека» или просто «человек», греческий вариант ho huios tou anthropou может означать только «[конкретный] Сын человеческий». Разница между арамейским и греческим вариантами очень важна, и маловероятно, что перед нами просто результат неточного перевода, сделанного евангелистами. Используя выражение в определенной форме, Иисус вкладывал в него совершенно новый, не существовавший прежде смысл: это не идиома, а именование или титул. Попросту говоря, Иисус не называл себя «сын человека». Он называл себя «Сын Человеческий».
Такое нетрадиционное использование Иисусом этой загадочной фразы, должно быть, было совершенно непривычным для слушателей. Часто утверждается, что когда Иисус говорил о себе как о «Сыне Человеческом», иудеи понимали, что он имеет в виду. Но они не понимали. На самом деле, у людей той эпохи не было единого понимания слов «сын человеческий». Не то чтобы эта фраза была совсем незнакомой — она вызывала в памяти целый ряд образов из книг пророков Иезекииля и Даниила и из Псалмов. Просто они не видели в ней титул, что имело место в случае, например, со словами «Сын Божий».
Иисус тоже, по-видимому, брал образный ряд для выражения «Сын Человеческий», подразумевавшего конкретного человека, нежели просто «человека», из Писания. Возможно, он использовал книгу пророка Иезекииля, где пророк назван «сыном человеческим» около девяноста раз: «Он [Господь] сказал мне: сын человеческий! стань на ноги твои, и Я буду говорить с тобою» (Иез. 2. 1). Но если ученые и согласны в чем-то между собой, так это в том, что, применительно к этой фразе, главным источником значений для Иисуса была книга Даниила.
Книга пророка Даниила, написанная в период правления селевкидского царя Антиоха Эпифана (175–164 гг. до н. э.), считавшего себя божеством, содержит описание ряд апокалиптических видений, которые якобы посетили пророка во время его пребывания при вавилонском дворе. В одном из них Даниил видел четырех чудовищных зверей, поднимающихся из великого моря. Каждое из чудовищ символизировало одно из великих царств: Вавилонское, Персидское, Мидийское и греческой царство Антиоха. Эти звери бесчинствовали на земле, разоряя и вытаптывая города людей. Посреди смерти и разрушения Даниил увидел того, кого он называет «Ветхого Днями» (Бога), сидящего на троне из языков пламени, в белых как снег одеждах, с волосами, подобными чистой шерсти. «Тысячи тысяч служили Ему, — пишет Даниил, — и тьмы тем предстояли пред Ним». Ветхий Днями вершит суд над чудовищами, убивая и сжигая одних и отнимая власть у других. Затем Даниил, стоящий посреди всего действа, видит, как «с облаками небесными шел как бы Сын человеческий [bar enash]».
«Дошел до Ветхого Днями и подведен был к Нему, — продолжает Даниил. — И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится» (Дан. 7. 1–14). Так, «как бы Сын человеческий», под которым Даниил подразумевает конкретного человека, получает единоличную власть над всей землей и силу править всеми народами и племенами как царь.
Книги Даниила и Иезекииля — не единственные тексты, в которых «сын человеческий» означает одного конкретного человека. В аналогичном значении это выражение встречается в апокрифических Третьей книге Ездры и Первой книге Еноха, особенно в той части книги Еноха, которая содержит притчи и называется Книга образов (Similitudes, 1 Енох 37–72). В Книге образов Енох рассказывает о видении, в котором он смотрит в небеса и видит человека, называя его «сын Человеческий, имеющий праведность». Он говорит о нем как об «Избранном» и утверждает, что он еще прежде творения был назначен Богом к тому, чтобы сойти на землю и судить людей от имени Господа. Ему даруется вечная власть и царство на земле и он будет вершить огненный суд над царями этого мира. Богатые и власть имущие будут умолять его о пощаде, но он не даст им пощады. В конце отрывка читатель обнаруживает, что этот «сын человеческий» — сам Енох.
В Третьей книге Ездры фигура «сына человеческого» возникает из моря, поднимаясь на «небесных облаках». Как у Даниила и Еноха, у Ездры сын человеческий приходит, чтобы судить неправедных. Имея поручение возродить двенадцать колен Израиля, он собирает войско на горе Сион и побеждает вражеские армии. Но хотя апокалиптический судья у Ездры «подобен человеку», он не простой смертный. Он предвечное существо, наделенное способностью извергать из уст пламя, пожирающее его врагов.
И Третья книга Ездры, и Книга образов Еноха были написаны примерно в конце I века н. э., уже после смерти Иисуса и разрушения Иерусалима. Несомненно, эти апокрифы имели влияние на первых христиан, которые, по-видимому, воспользовались более духовным, сверхъестественным образом «сына человеческого», представленным в этих текстах, чтобы переосмыслить миссию Иисуса и объяснить, почему ему не удалось выполнить то, чего ожидалось от мессии на земле. Похоже, особенно много образов из Третьей книги Ездры и Similitudes Еноха позаимствовал автор Евангелия от Матфея, который писал примерно в то же время. Среди них «престол славы», на котором сядет Сын Человеческий в конце времен (Мф. 19. 28; 1 Енох 62. 5), и «печь огненная», в которую он ввергнет всех делающих беззаконие (Мф. 13. 41–42; 1 Енох 54. 3–6) — ни одно из этих выражений нигде больше не встречается в Новом Завете. Но на самого Иисуса, умершего больше чем за сорок лет до того времени, когда писались Третья книга Ездры и Книга образов Еноха, они повлиять никак не могли. Образ из Еноха/Ездры — предвечного сына человеческого, избранного Богом в начале времен, чтобы судить человечество и править на земле, — со временем был перенесен на Иисуса (причем до такой степени, что когда Иоанн писал свое евангелие, «Сын Человеческий» окончательно превратился в чисто божественное существо, логос, очень похожее на персонажа из Ездры), но сам Иисус никак не мог вкладывать в слова «Сын Человеческий» этот смысл.
Если придерживаться примиряющего все точки зрения взгляда, что главным, если не единственным, источником для Иисуса была Книга пророка Даниила, следует внимательно рассмотреть тот евангельский отрывок, в котором использование этого термина Иисусом наиболее близко подходит к смыслу слов Даниила. Это может помочь понять, что подразумевал под этим сам Иисус. Эти слова о «сыне человеческом», произнесенные незадолго до смерти Иисуса, большинство ученых считает аутентичными и восходящими к исторической реальности.
Согласно евангелиям, Иисус предстал перед синедрионом, чтобы держать ответ. Священники, старейшины и книжники бросают ему в лицо обвинение за обвинением, но Иисус бесстрастно молчит. Наконец, первосвященник Каиафа встает и прямо спрашивает Иисуса: «Ты ли Христос, Сын Благословенного?» («Ты мессия?»)
Именно здесь, в конце пути, начавшегося на берегу реки Иордан, наконец, снимается покров «мессианской тайны» и открывается подлинная сущность Иисуса.
«Я», — отвечает Иисус.
Но тут же самое ясное и самое лаконичное заявление Иисуса о своем статусе мессии сменяется пылкой проповедью, взятой прямо из книги Даниила, которая снова все смешивает и запутывает: «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных» (Мк. 14. 62).
Первая часть ответа Иисуса первосвященнику является отсылкой к Псалмам, где Бог обещает царю Давиду, что тот будет сидеть справа от него, «доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих» (Пс. 109. 1). Но слова «грядущего на облаках небесных» являются прямым указанием на сына человеческого в видении Даниила (Дан. 7. 13).
Это не первый случай, когда Иисус, слыша чье-то заявление о нем как о мессии, переводит тему на «Сына Человеческого». После исповедания Петра у Кесарии Филипповой Иисус сначала заставляет его замолчать, а потом говорит о том, как будет страдать Сын Человеческий, как он будет отвержен, затем убит и воскреснет через три дня (Мк. 8. 31). После преображения Иисус берет с учеников слово никому не рассказывать об увиденном, но только «доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых» (Мк. 9. 9). В обоих случаях понятно, что представления Иисуса о «Сыне Человеческом» важнее представлений других людей о нем как о мессии. Даже в конце жизни, стоя перед обвинителями, он готов принять титул мессии только в том случае, если он будет согласован с его специфической трактовкой в духе книги Даниила — с идеей о «Сыне Человеческом».
Все это наводит на мысль о том, что ключ к разгадке «мессианской тайны» и, следовательно, самосознания Иисуса, лежит в расшифровке его уникальной интерпретации образа из Даниила, выраженного словами «как бы Сын человеческий». И здесь мы подходим ближе всего к пониманию того, что Иисус думал о себе сам. Хотя загадочный «как бы Сын человеческий» у Даниила нигде явно не подается как мессия, тем не менее он прямо и недвусмысленно именуется царем — тем, кто будет править всеми народами земли от имени Бога. Не это ли имел в виду Иисус, называя себя странным именем «Сын Человеческий»? Не называл ли он себя царем?
Надо сказать, Иисус много говорит от «Сыне Человеческом» и зачастую в противоречивых терминах. Он силен (Мк. 13. 26), но страдает (Мк. 15. 25). Он присутствует на земле сейчас (Мк. 2. 10), но в то же время должен прийти в будущем (Мк. 8. 38). Его отвергнут люди (Мк. 10. 33), но он будет судить их (Мк. 14. 62). Он одновременно правитель (Мк. 8. 38) и слуга (Мк. 10. 45). Но то, что на поверхности кажется набором противоречивых заявлений, по сути своей великолепно согласуется с тем, как Иисус описывал Царство Божье. Действительно, два понятия — Сын Человеческий и Царство Божие — в евангелиях часто связаны между собой, поскольку они представляют одну и ту же идею. Оба описываются в поразительно схожих терминах, а время от времени даже предстают как взаимозаменяемые, как, например, в том случае, когда Матфей заменяет знаменитую строку из Марка (9. 1) — «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе» — на «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем» (Мф. 16. 28).
Заменяя один термин другим, Матфей имеет в виду, что царство, принадлежащее Сыну Человеческому, — это то же самое, что и Царство Божье. И поскольку Царство Божье строится на полном изменении существующего порядка вещей, в нем бедные становятся могущественными, а кроткие сильными, кто может быть для него лучшим правителем, чем тот, в ком самом воплотился этот новый порядок? Крестьянский царь. Царь, не имеющий места, чтобы преклонить голову. Царь, который пришел служить, а не чтобы ему служили. Царь, едущий верхом на осле.
Когда Иисус называет себя «Сыном Человеческим», используя описательное выражение Даниила как титул, он прямо заявляет о том, как он представляет самого себя и свою миссию. Он присоединяется к представлениям о мессии, связанным с образом Давида, — представлениям о царе, который будет править на земле от имени Бога, который соберет двенадцать колен Израиля (в данном случае с помощью апостолов, которые «сядут на двенадцати престолах») и возродит Израиль в его былой славе. Он претендует на место Давида, «сидящего одесную силы». Попросту говоря, он называет себя царем. Он заявляет, хотя и в намеренно завуалированных терминах, что его роль состоит не в том, чтобы просто ускорить приход Царства Божьего с помощью чудесных дел, а в том, чтобы править этим царством от имени Господа.
Понимая потенциальную опасность своих царственных амбиций и желая, по возможности, избежать печальной участи тех, кто отваживался претендовать на такой титул, Иисус пытается пресечь все заявления о нем как о мессии, предлагая взамен более двусмысленный и не такой дерзкий термин «Сын Человеческий». Так называемая «мессианская тайна» родилась именно из напряжения, возникавшего между желанием Иисуса проповедовать свой образ «Сына Человеческого» и статусом мессии, которым его наделяли последователи.
Но несмотря на все представления Иисуса о себе, факт остается фактом: он так и не смог установить Царство Божье на земле. Выбор, стоявший перед ранней церковью, был предельно ясен: либо Иисус был еще одним неудавшимся мессией, либо то, чего иудеи того времени ждали от мессии, неверно и должно быть переосмыслено. Для тех, кто присоединился ко второму лагерю, апокалиптические образы Книги Еноха и Третьей книги Ездры, написанные значительно позже смерти Иисуса, вымостили дальнейший путь. Они позволили ранним христианам заменить представления Иисуса о собственной роли царя и мессии на новую модель, возникшую после Иудейского восстания: в ней мессия представлялся предвечным, изначально предопределенным, божественным Сыном Человеческим, «царство» которого было не от мира сего.
Но царство Иисуса — Царство Божье — было очень даже от мира сего. И если идея бедного галилейского простолюдина, возжелавшего для себя корону, может показаться смешной, она не более абсурдна, чем царственные притязания его собратьев-мессий — Иуды Галилеянина, Менахема, Симона бар Гиоры, Симона бар Кохбы и прочих. Как и у них, претензии Иисуса были основаны не на богатстве или влиятельности. Как и они, Иисус не имел ни великой армии, чтобы свергать царства человеческие, ни великого флота, чтобы занять римские моря. Единственное оружие, с помощью которого он намеревался построить Царство Божье, было тем же самым, что и у тех мессий, которые приходили до и после него. Это было то же самое оружие, которое использовали мятежники и разбойники, сумевшие в конце концов выгнать римлян из священного города: ревность о Боге.
Теперь, когда близится праздник Пасхи, устраиваемый в память об освобождении Израиля от языческого правления, Иисус, наконец, понесет свою идею в Иерусалим. Вооруженный ревностью о Боге, он бросит вызов храмовым властям и их римским надзирателям: кто на самом деле правит этой Святой Землей? Но несмотря на пасхальные дни, Иисус войдет в город не как скромный паломник. Он законный царь Иерусалима; он идет, чтобы заявить о своем праве на трон Господа. А единственный приемлемый для царя способ войти в город — в сопровождении ликующей толпы, размахивающей пальмовыми ветвями, возвещающей о победе над врагами Господа, бросающей одежду на дорогу перед ним и наполняющей воздух восклицаниями: «Осанна Сыну Давидову! благословен Грядущий во имя Господне!» (Мф. 21. 9; Мк. 11. 9–10; Лк. 19. 38)
Глава двенадцатая Нет у нас царя, кроме кесаря
Иисус молится, когда за ним приходят: буйная толпа с мечами, факелами и деревянными дубинками, посланная священниками и старейшинами, чтобы схватить его в его убежище, в Гефсиманском саду. Это не было неожиданностью. Иисус предупреждал своих учеников, что за ним придут. Именно поэтому они спрятались в Гефсиманском саду, под покровом темноты, вооруженные мечами — так, как велел Иисус. Они готовы к столкновению. Но преследователи знают, где искать его. Им сообщил один из Двенадцати, Иуда Искариот, который знал точное место и мог опознать Иисуса. Но все же взять Иисуса и его учеников будет не так легко. Один из них вытаскивает меч, и завязывается недолгая схватка, в которой ранят слугу первосвященника. Но сопротивление бесполезно, и ученикам приходится оставить своего учителя и бежать в ночь. Иисуса же хватают, связывают и волокут в город на встречу с его обвинителями.
Его приводят на двор первосвященника, где присутствует весь синедрион — сам Каиафа, книжники и старейшины. Здесь они спрашивают его про его угрозы в адрес Храма, используя против него его собственные слова: «Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный».
Это тяжкое обвинение. Храм — это главное гражданское и религиозное учреждение иудеев. Это единственный центр их культа и главный символ римского господства над Иудеей. Даже малейшая угроза Храму немедленно привлекла бы внимание религиозных и имперских властей. За несколько лет до этого, когда два равви, Иуда, сын Сепфорея, и Матфий, сын Маргала, поделились со своими учениками намерением убрать золотого орла, которого Ирод Великий водрузил над главными воротами Храма, и сами учителя, и сорок их последователей были пойманы и сожжены заживо.