Адъютант его превосходительства - Болгарин И. Я. 18 стр.

– За маслом? И за крупой? – переспросил Прохоров и поспешно провел Юру в комнату, сухо сказал: – Раздевайся!

Скрипнула дверь, и в комнату вошел Бинский.

– А, кадет! – сказал он, ничуть не удивившись появлению Доры.

– Он пришел за крупой! – многозначительно сказал Прохоров Бинскому и добавил: – И за маслом тоже!

Словно тень набежала на холодные глаза Бинского, он тревожно взглянул на Прохорова, краешки его плотно сжатого рта опустились.

Юра привычно снял курточку, повесил ее на спинку стула и беспечно от­вел глаза в сторону, как бы давая понять, что он все понимает. Они оба одновременно положили руки на курточку, и так же разом отдернули их. Пе­реглянулись. И Бинский все тем же скрипучим голосом привычно сказал:

– Вот что, кадет! Ты пока погуляй во дворе. Ну, пока мы все пригото­вим!

Юра пожал плечами и вышел во двор. Добрел до сарайчика, возле которо­го среди густых кустов бузины стояла полендвица дров. Полусгнившая дверь сарая была приоткрыта, и Юра заглянул туда. С шумом выпорхнула стайка воробьев, которая пригнездилась в сарае среди штабелей полуразбитых ящи­ков, пустых рассохшихся бочек и боченков. Он еще немного послонялся по двору, но, не найдя ничего примечательного, присел На корягу возле по­ленницы. Пригревало отходящее к закату солнце, от поленницы тянуло прельцой, шелестела листьями бузина. И Юре вдруг показалось, что он на берегу пруда, сейчас послышится мамин голос, он откроет глаза и увидит на тропинке ее и отца – рядом, вместе…

– Но, открыв глаза, Юра увидел, как к крыльцу торопливо прошел обор­ванный человек, постучал в дверь. К нему вышел Бинский. Они о чем-то ко­ротко поговорили, и незнакомец так же торопливо ушел. А Бинский исчез в доме и вскоре появился во дворе, держа в руках завернутый в тряпье ка­кой-то длинный предмет. На ходу он сказал Юре:

– Вы извините, кадет! Но масла не оказалось, и я сейчас за ним схожу! Я быстро!.. – И ушел, смешно подпрыгивая и клоня вперед сухое угловатое тело.

Юре ничего не оставалось, как ждать. Он снова присел возле поленницы, и память опять вернула его в прошлое…

Парк, окружавший усадьбу, переходил в непролазные заросли бузины, а за ними начинался заповедный, вечно наполненный гулом листвы и птичьим гомоном лес. Петляющая тропинка приводила к пруду, куда Юре запрещали ходить одному.

Но он часто нарушал запрет, считая и заросли бузины и пруд самыми та­инственными и интересными местами в имении.

В тот день он пошел к пруду с садовником дядей Семеном, Добрый седо­бородый садовник вырезал из дерева кораблики.

Куски крепкого дерева превращались в дредноуты и броненосцы. Дядя Се­мен должен был командовать германскими кораблями, а Юра был командующим русской эскадрой. Он обрушивал на германские корабли сокрушительный огонь, топил их и десантом врывался во вражеские порты, а дядя Семен только разводил руками и ласково признавался в своем неумении командо­вать.

…Бинский торопливо миновал несколько сонных улочек, лесопилку и очутился возле кладбища паровозов и вагонов. Крадучись, прошел на край кладбища, затаился среди зияющих прогнившими ребрами вагонов, стал ожи­дающе высматривать что-то на глухой тропке, ведущей к поселку. И вскоре увидел: четверо чекистов вели к кладбищу Загладина. Загладин шел впере­ди. Во всей его фигуре была видна обреченность. Рядом с ним широко выша­гивал Семен Алексеевич. Замыкали шествие остальные трое чекистов, среди которых был и Сазонов. Все пятеро подошли к кладбищу и пошли вдоль ваго­нов.

Напряженно следя за чекистами и Загладиным, Бинский торопливо развер­нул тряпье, и в его руках тускло блеснула короткостволая кавалерийская винтовка. Он сунул ее в щель между досками и, приложившись щекой к прик­ладу, продолжал наблюдать за всеми пятерыми.

Вот Загладин, а следом за ним и чекисты свернули к вагонам, и Бинский на какое-то время потерял их из виду. Появились они совсем близко от не­го, прошли мимо. На мушку винтовки Бинского попал Семен Алексеевич и долго так шел всего в одном мгновении от смерти. Потом ствол переместил­ся на Сазонова, но почти тотчас неотвратимо сдвинулся еще раз – и теперь в прорези прицела покачивалась голова Загладина.

Когда Загладин приостановился, Бинский не спеша, как на учениях, спустил курок. Грянул выстрел. Весовщик удивленно распрямился и поднял руку, точно хотел показать на крышу вагона или дотянуться до неба. И так, с поднятой к небу рукой, рухнул на землю.

Семен Алексеевич и трое чекистов привычно выхватили оружие и шарахну­лись к старым вагонам, припали к доскам, вжались в них. Поводили глазами по сторонам, пытаясь разобраться, откуда последовал выстрел.

Но было тихо, очень тихо. Мертвый Загладин лежал между такими же мертвыми и никому не нужными вагонами.

Семен Алексеевич послушал еще немного и осторожно двинулся вдоль ва­гонов. Заскрипел под его сапогами ракушечник.

Этого только и ждал Бинский. Тенью скользнул он к насыпи, бесшумно нырнул в густой кустарник, прошелестел листьями. А уже на другой стороне насыпи не удержался и – была не была! – побежал, петляя, точно заяц, и жадно хватая широко открытым ртом воздух, ожидая всем своим устремленным вперед телом, что вот-вот в спину ему ударит пуля.

Возле поселка он пробежал огородами, перелез через забор лесопилки, затерялся среди штабелей леса. Тяжело дыша, остановился, смахнул руками с лица пот. Прислушался. Погони не было. Теперь можно было чуть передох­нуть. И едва установил дыхание, снова, крадучись, двинулся дальше.

…Юра терпеливо ждал Бинского. Ему наскучило сидеть, и он снова хо­дил по двору, гонял длинной веткой воробьев и голубей, бесцельно сбивал чурками другие чурки, и все равно ему было невесело и одиноко.

Несколько раз на крыльцо выходил Лысый-Прохоров, молча с тревогой смотрел, словно не замечая Юры, на улицу, прислушивался. И так же молча уходил.

Когда Лысый в четвертый раз вышел во двор, Юра с пророческой беспеч­ностью сказал ему:

– А может, он и вовсе сегодня не вернется.

– Как то есть не вернется?! – испуганно обернулся к нему Лысый. – Ты что мелешь?!

Но Бинский, вскоре пришел. Вернее, почти приполз. Уставший до изнемо­жения, осунувшийся. Лицо и одежда были мокрыми, будто он только что по­бывал под душем.

– А, кадет, – глотнув воздух, сказал он тусклым голосом и тяжело под­нялся по ступеням. – Сейчас!..

Не поняв, приглашали его в дом или нет, Юра направился вслед за ними. Дверь из коридора в комнату была открыта, и он увидел, что Лысый и Бинс­кий колдуют над его курточкой: кажется, заталкивают под подкладку лист бумаги. И Юра окончательно все понял. Так вот почему и Бинский, и Прохо­ров каждый раз так настойчиво поили его чаем и заставляли снимать кур­точку! Это же неблагородно – без его согласия использовать его как тай­ного почтальона!..

Бинский и Лысый почти одновременно увидели Юру и сразу же стыдливо отдернули руки от курточки.

– Еще минутку, кадет, – смущенно пробормотал Бинский, воровато отводя глаза в сторону.

– Я все видел, – сказал Юра и обиженно добавил: – Но почему… почему вы не сказали мне все прямо? Не доверяете? Думаете, испугаюсь чекистов?

– Не шумите, кадет! Не надо! – миролюбиво, без прежней насмешливости сказал Лысый и многозначительно взглянул на Бинского: – Достойная смена растет у нас с вами, поручик, гордитесь!

– Так точно, господин штабс-капитан! – в лад ему готовно отозвался Бинский и протянул Юре курточку: – Идите домой, кадет, и скажите Викен­тию Павловичу, чтоб за маслом… Ну, в общем, скажите, что все в поряд­ке! И смотрите, чтобы записка не попала куда не надо!

– Не попадет! – твердо сказал Юра.

– Ну, вот и хорошо, – едва заметно осклабился Лысый и весело перемиг­нулся с Бинским. – Будем считать, что одним борцом с большевиками стало больше! Беги!

И хотя Юре не понравилось, как с ним покровительственно разговарива­ли, он все же в приподнятом настроении вышел на улицу. Побежал, футболя носками сандалий отшлифованный днепровской водой галечник. Иногда, тща­тельно осмотревшись вокруг, с тайной гордостью проводил рукою по курточ­ке, чтобы убедиться, что записка на месте.

Красильников послал одного из чекистов за машиной, а сам с двумя по­мощниками стал досконально осматривать кладбище. Заглядывали в каждый вагон, поднимали с земли полусгнившие доски, копали под ними.

– Вроде он нас куда-то сюда вел, – раздумчиво сказал Сазонов и по ка­кому-то наитию неспешно направился в совсем заброшенный и поросший гус­той травой угол кладбища. Вагоны здесь зияли щелями и проломами, проржа­вевшие двери с трудом открывались. Всюду виднелись пятна уже успевшего усохнуть мазута. Постепенно чекисты приблизились к большому четырехосно­му пульману, лежащему на боку. Сазонов, кряхтя и отфыркиваясь, словно он забирался в воду, а не на крышу вагона, взобрался наверх, попытался но­гой толкнуть дверь. Следом за ним на вагон забрались Красильников и по­жилой чекист. Втроем они навалились на дверь – и она со скрежетом пода­лась.

Пожилой чекист протиснул голову в щель. Какое-то время всматривался в темноту, тихо буркнул скорее сам себе, чем товарищам:

– Фу ты, дьявольщина, похоже, что-то там есть… Солома какая-то или ящики…

Сазонов, не дожидаясь команды, пролез в щель, спрыгнул внутрь вагона, зашуршал там соломой. И через мгновение раздался его взволнованный го­лос:

– Семен Алексеевич!.. Товарищ Красильников! Вы поглядите, чего тут делается!..

Красильников тоже забрался внутрь вагона. Когда глаза привыкли к тем­ноте, он увидел слегка притрушенные соломой, аккуратно сложенные горкой винтовки и несколько ручных пулеметов «льюис», в другом углу вагона ле­жали цинковые ящики с патронами.

– Ну, дела! – поскреб пятерней затылок Красильников. – Надо еще шу­кать! Вполне может быть, что тут у них не один такой склад.

Громыхая, к кладбищу примчался открытый «бенц», и Красильников подк­лючил к поискам двух вновь прибывших чекистов. Искали до позднего вече­ра. Все исшарили, все оглядели, но ничего больше, кроме брошенной Бинс­ким в кустах винтовки, ее нашли.

Когда солнце окончательно приклонилось к закату, они погрузили най­денное оружие и патроны в малину, уложили сверху уже задеревеневшее тело Загладина и пешим ходом, следом за машиной, отправились в город.

– Около полуночи Красильников пришел на Богдана Хмельницкого. Фролов ждал его, и Красильников подробно рассказал о дневных злоключениях.

– Нет, все-таки везучий я, – в завершение сказал Красильников. – На­верняка, подлец, в меня метил. Я ведь с этим… с Загладиным рядом шел…

– Боюсь, Семен, заблуждаешься ты насчет своего везения, – грустно улыбнулся Фролов и побарабанил пальцами по столу. – Уверен, что оружие, которое вы обнаружили, – лишь малая толика из того, что заготовили контрреволюционеры. Всего Загладин, конечно, тоже не знал. Но знал он, бесспорно, многое. Вот его и убрали.

– Шут его знает, может, и так, – легко вдруг согласился Красильников.

– А могло быть иначе, не навороти ты столько глупостей, – безжалостно и жестко упрекнул его Фролов.

– Ну, знаешь!.. – обиженно вскинулся Красильников. – Какие ж такие глупости я сотворил?

– Много. И одна другой глупее. И одна другой дороже… Ну, во-первых, арестовывать Загладина надо было тихо, чтоб никто не видел, никто не слышал…

– Допустим, – согласился Красильников. – Но так уж получилось, не мог иначе.

– А раз так получилось, все остальное ты должен был высчитать. И то, что они оружие постараются перезахоронить, и то, что попытаются убрать Загладина, и еще многое другое.

– Так потому я и торопился!

– Торопиться в нашем деле, Семен, надо тоже медленно, – невесело ска­зал Фролов. – Ну да ладно, что теперь! Придется все начинать заново!

Опустив голову, Красильников мрачно смолил цигарку.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Много страху натерпелся в тот день Мирон Осадчий. Спрыгнув с воза, он стремительно метнулся в толпу, затерялся в ней, понимая, что здесь ему в случае погони будет легче схорониться. Почувствовав себя наконец в безо­пасности, он нервно Скрутил цигарку, стал размышлять: «Домой?.. Домой не следует, а ну как чекисты что-то пронюхали и уже ждут меня в засаде?..» Оксане он тоже не очень доверял, молчаливая она встала, замкнулась, сло­ва лишнего не скажет… «И все же переждать у Оксаны спокойнее», – решил он. Придавив каблуком начавшую жечь пальцы цигарку, нырнул в ближайшую подворотню, юркнул меж времянок и сарайчиков, теснившихся во дворе, пе­релез через забор и вышел на соседнюю улицу, Несколько раз оглянулся. Нет, никто не шел за ним. Окончательно успокоившись, тихими переулками, проходными дворами, минуя центр, к вечеру добрался до Куреневки.

Дернув заскрипевшую калитку и вздрогнув от скрипа, в который раз за этот длинный день огляделся. Но на пустынной улочке в свете угасающего дня не видно было ни души.

В маленьком дворике по-вечернему пахли цветы, а за задернутым зана­веской окошком теплился мирный свет. Неслышно ступая, вошел в сени. Здесь пахло сухой травой, пылью и молоком.

Оксана сидела в горнице, что-то шила. Молча и неприязненно оглядела Мирона, запыленные его сапоги, порванные на колене штаны, осунувшееся, почерневшее лицо. Ни о чем не спросила. В затянувшемся молчании было слышно, как потрескивает в коптилке огонь и бьются в окно мотыльки.

– Кинь мне на чердак в сараюшке тулуп, подушку. Пару дней там перебу­ду, – угрюмо попросил Мирон, боясь встретиться с ее взглядом.

На чердаке сарая было сумеречно и сухо. Шуршал по соломенной крыше зарядивший с ночи легкий летний дождь. Время от времени Мирон смотрел в щелку, видел кусок двора, мокрых кур и Оксану, изредка преходившую по двору. От мерного шуршания капель и от отчужденной молчаливости Оксаны на душе было тревожно, муторно.

Прошло несколько дней, но ничего не случилось. Из дому тоже сообщили, что все спокойно. Понял Мирон: обошлось.

А потом сюда, к Оксане, наведался дядька Мирона. Узнал о постигшей его неудаче. Посочувствовал.

– Куда ж теперь? – хитровато прищурив угрюмоватые глаза, поинтересо­вался у Мирона.

– Свет велик, – неопределенно ответил Мирон, понимая, что нельзя ни­чего выкладывать вот так зря, с бухты-барахты.

– И деревьев с суками много, это верно, – загадочно сказал дядька Ле­онтий и неспешно стал ждать, что ответит Мирон.

– При чем тут деревья? – не понял Мирон.

– А при том, что на первом же суку вздернут тебя чекисты, а то и де­рево искать не будут – к стенке приставят.

Мирон набычился, промолчал и, подумав, ответил:

– На ту сторону буду пробираться. На Дон или же на Кубань. Мирон и сам не знал еще, куда подастся, но понимал, что уходить куда-нибудь все равно придется – не век же сидеть на чердаке!

– А гроши у тебя как? Имеются? – с несокрушимой невозмутимостью поин­тересовался дядька. – И само собой, документ, бумага?

– Раздобуду, – неуверенно ответил Мирон.

– Я тебе вот что, парень, хочу сказать, – лениво тянул свое дядька, – коль ты и взаправду от красных деру дать собирался, то есть люди, они-то тебе прямо и укажут куда и к кому. Деньги заплатят и бумаги, какие на­добны, выдадут.

– Ты, дядя Леонтий, не темни, – начал вскипать Мирон, и глаза у него сузились – в непримиримый щелки, – Ты прямо выкладывай.

– А я и говорю прямо, – обиделся дядька Леонтий или сделал вид, что обиделся. – Людей этих доподлинно знаю, говорил тебе в прошлые разы о них. Ты – человек, бойкий, сорвиголова, словом, такие им нужны.

– Где они, эти люди? – неприязненно спросил Мирон, донимая, что ника­кого другого выхода у него все равно нет. На следующий день дядька поз­накомил Мирона с Бинским. Бинский объяснил, что он будет работать у него связным, сказал ему пароль, дал адреса людей, которые проведут его по цепочке до Харькова, растолковал, к кому надобно будет Мирону там обра­титься. Под вечера с запрятанным в подметку сапога письмом повеселевший и все же настороженный Мирон отправился к линии фронта…

В пути Мирон в новой мере хлебнул хлопот и понял, для чего нужен связному острый слух, далекий глаз и быстрые ноги. Все пришлось испытать ему – и прятаться, и убегать, и притворяться та слабоумным, то увечным. И все же удача не обошла его и на сей раз – он благополучно добрался до Харькова.

Капитан Осипов, получив от Мирона письмо, тут же отправился для док­лада к полковнику Щукину.

– Вести из Киева, господин полковник! – без стука, что означало чрез­вычайность сведений, войдя в кабинет, доложил он. – Получено сообщение от Сперанского. У них провал. Чекисты арестовали штабс-капитана Заглади­на, но в перестрелке он погиб. Так что более или менее все обошлось бла­гополучно.

– Что означает эта туманная формулировка – более или менее? – не под­нимая головы от срочных бумаг, иронично и строго спросил Щукин.

– Провал не коснулся Киевского центра, – невольно подтянулся Осипов.

– Ведь со смертью Загладина нить, ведущая от него к Центру, оборвалась.

– А как чекисты вышли на Загладина? – все так же не поднимая головы, продолжал задавать вопросы Щукин.

– Сперанский пишет – случайно. Во время транспортировки оружия, – по­чувствовав тяжелое настроение своего начальника, внес в доклад слова ус­покоения Осипов.

Щукин настороженно постучал костяшками пальцев по столу, оторвал на­конец взгляд от бумаги и, сурово посмотрев на Осипова, сказал, отделяя каждое слово:

– В случайность не верю.

Осипов растерянно молчал. Он, как это часто бывало с ним, почти мгно­венно принял точку зрения полковника, ощутив холодок опасности.

– Что еще сообщают? – спросил Щукин.

– Напоминают о деньгах.

– Они могли бы обойтись и собственными средствами, – недовольно вы­молвил полковник. – Пусть тряхнут мошной киевские рябушинские и терещен­ки, которых там осталось немало. Ювелиры, например.

– Да, но им нужны долговые гарантии, – осмелился возразить Осипов.