— Ого! Не иначе кошмар какой-то мучает нынче Мурдаса — как бы нам потом не влетело!
Как-то ночью,после особенно хлопотливого дня- король обдумывал проекты новых орденов, которыми собирался себя наградить,-приснилось Мурдасу, будто дядя его, Ценандр, в ночной темноте прокрался в столицу и, завернувшись в черную епанчу,бродит по улицам, выискивая пособников для подлого заговора. Целыми отрядами вылезали из подземелий заговорщики в масках,и было их столько, и такая кипела в них жажда цареубийства,что Мурдас задрожал и пробудился в великом страхе.Рассвело, и солнышко уже золотило белые тучки на небосклоне,так что Мурдас,успокоившись,сказал себе: «Сон- морока, и только» — и занялся снова прожектированием орденов, а те, что выдумал накануне, развешивали ему на террасах и на балконах.Однако,когда вечером отправился он на покой после трудов праведных,едва лишь задремав, увидел цареубийственный заговор в полном расцвете. Случилось так вот почему: от изменнического сна Мурдас пробудился не весь;городской центр,в котором и угнездилось крамольное сновиденье, вовсе не просыпался,но по-прежнему почивал в объятьях ночного кошмара король же наяву об этом ничего не ведал.Между тем изрядная часть его королевской особы,а именно кварталы Старого города, не отдавая себе отчета в том, что дядя-злодей и все его происки суть единственно видимость и мираж, продолжала упорствовать в кошмарном своем заблуждении.В эту вторую ночь увидел Мурдас во сне,что дядя лихорадочно злоумышляет,скликая родню.Явились все до единого,поскрипывая посмертно шарнирами,и даже те, у коих недоставало важнейших частей,подымали мечи против законного повелителя! Движение оживилось необычайно.Толпы скрывающих свое лицо заговорщиков шепотом скандировали крамольные лозунги,в подвалах и подземельях шили мятежники черные стяги бунта,варили яды, вострили топоры, отливали медяшки-смертяшки и готовили решительную расправу с ненавистным Мурдасом.Король испугался вторично, пробудился, весь трепеща от страха,и хотел уже вызвать Золотыми Воротами Уст Королевских все свое войско на помощь,дабы изрубило оно бунтовщиков на куски,но тут же сообразил, что не будет от этого проку. Не вступит же войско в его сновиденье,чтобы подавить вызревающий там мятеж. Тогда попытался он одним лишь усилием воли пробудить те четыре квадратные мили своего естества, что упорно грезили о мятеже, но напрасно. Впрочем, по правде,не знал он,напрасно или же нет,ибо в бодрствующем состоянии не замечал крамолы, подымавшей голову лишь тогда, когда его одолевал сон.
Бодрствуя, король был лишен доступа во взбунтовавшиеся кварталы; оно и понятно: явь не способна проникнуть в сон, только другой сон мог бы туда внедриться.При таком обороте,решил Мурдас,лучше всего заснуть бы и пригрозить себе контрсон, да не какой-нибудь,а монархический,верный до гроба, с развевающимися знаменами,и только этот коронный сон, сплотившийся вокруг трона, сможет стереть в порошок самозваный кошмар.
Взялся Мурдас за дело,однако со страху не мог заснуть;тогда начал он считать про себя камешки,пока его не сморило.И оказалось,что сон во главе с дядей не только укрепился в центральных кварталах,но даже начал мерещить себе арсеналы,полные мощных бомб и фугасных снарядов. А сам он, как ни тужился, смог выснить одну лишь кавалерийскую роту,да и ту в пешем строю, с расстроенной дисциплиной и крышками от кастрюль вместо оружия."Делать нечего,-подумал король,-не вышло,придется начать все сначала!» Стал он тогда просыпаться,нелегко ему это давалось,наконец очнулся он совершенно, и тогда-то ужасное зародилось в нем подозрение. В самом ли деле вернулся он к яви или же пребывает в другом сне, переживая только видимость бодрствования? Как поступить в ситуации столь запутанной? Спать или не спать? Вот в чем вопрос! Допустим,он спать не будет,почитая себя в безопасности, ведь наяву заговора нет и в помине.Оно бы неплохо- тогда тот, цареубийственный сон сам себе выснится и доснится,а с окончательным пробуждением монаршее величие восстановится во всей своей целостности. Прекрасно.Но если он не пригрезит себе контрсон, полагая себя пребывающим в безоблачной яви,а эта мнимая явь окажется вовсе не явью,но еще одним сном,соседствующим с тем, дядеватым, может случиться беда!Ибо в любую минуту вся эта банда проклятых цареубийц во главе с мерзейшим Ценандром может ворваться из того сновидения в это, прикидывающееся явью, чтобы лишить его трона и жизни!
Конечно,думал он,лишение совершится только во сне; но если заговор охватит всю мою царственную персону,если воцарится он в ней от гор до океанов,если — о ужас!- мне и не захочется просыпаться, что тогда?! Тогда я навеки буду отрезан от яви и дядя сделает со мной все что пожелает.Выдаст на муки и поругание;о тетках и говорить нечего, я хорошо их помню, они мне не спустят, что бы там ни было.Такой уж у них норов,то есть такой у них был норов или, вернее,снова есть в этом ужасном сне!Впрочем, что толковать о сне! Сон бывает лишь там,где есть также явь,в которую можно вернуться; там же, где яви нет (а как я вернусь, если им удастся запереть меня в снах?), где нет ничего,кроме сна,там сон- единственная реальность,стало быть- явь. Вот ужас! И причиной всему, разумеется, этот фатальный избыток моей персональности, эта моя духовная экспансия, будь она неладна!
Отчаявшись, видя, что промедление смерти подобно,спасение усмотрел он единственно в срочной психической мобилизации.Нужно обязательно поступать так, как если бы я был во сне,сказал он себе.Я должен пригрезить себе верноподданнические толпы,горящие энтузиазмом,переполняемые обожанием,полки, преданные мне до конца,гибнущие с именем моим на устах,груды боеприпасов, и хорошо бы даже выснить себе какое-нибудь чудо-оружие, ведь во сне ничего невозможного нет: к примеру, средство для выведения близких, противодядьевую артиллерию или что-нибудь в этом роде,- тогда я опять буду готов к любой неожиданности, и, если даже крамола появится, хитростью и обманом переползая из сна в сон,я сокрушу ее в мгновение ока!
Вздохнул король всеми проспектами и площадями своего естества, до того все это было непросто, и приступил к делу, то есть заснул.Ожидал он увидеть построенные в каре стальные полки, ведомые поседевшими в боях генералами, и толпы, кричащие «ура» под треск барабанов и звон литавр,а увидел только малюсенький шурупик.Самый обыкновенный шуруп,с краешка слегка выщербленный,и все. Что с ним делать?Прикидывал король так и этак,а тем временем охватывала его тревога,все сильней и сильней,и слабость, и страх, и вдруг его осенило: да это же рифма на «труп»!
Весь задрожал король.Так,значит,символ конца,смерти, распада, значит, и вправду банда родных уже начала украдкой,молчком, подкопами,прорытыми в том его сне, пробираться в теперешний,-а он того и гляди рухнет в изменническую пропасть, сном под сном вырытую!Так,стало быть, конец уже близок! Смерть! Гибель! Но откуда же? Как? С какой стороны?
Засияли огнями десять тысяч личностных зданий, задрожали подстанции Величества, увешанные орденами,опоясанные лентами Великих Крестов, мерно позвякивали награды на ночном ветру- столь тяжко боролся король Мурдас со снящимся ему символом гибели.Наконец переборол его,пересилил,и улетучился тот без остатка,будто и не было его никогда.Смотрит король:где он? Наяву или в другом сновиденье?Вроде бы наяву, но как же удостовериться? Впрочем, может быть,сон о дяде перестал ему сниться и все тревоги напрасны?Но опять же: как об этом узнать? Иного способа нет, как только обшаривать и без устали перетряхивать снами-шпионами,выдающими себя за мятежников,все закоулки своей державной особы,все царство своего естества,и никогда уже не обретет король-дух покоя,вечно будет грозить ему заговор,снящийся где-то там,в отдаленнейшем уголке его колоссальной персоны!Так за дело же!Воплотим поскорее в явь благонамеренные сновиденья,пригрезим себе верноподданнические адреса и многолюдные депутации,сияющие ореолом благонадежности, обрушимся снами на все до единой персональные наши ложбинки,закутки,разветвления так, чтобы никакой подвох, никакой дядя не мог бы укрыться в них ни на миг! И вправду- послышалось милое сердцу шуршанье знамен,дяди и след простыл,родных не видать, кругом одна только верность- кланяется и благодарит неустанно; звенят обтачиваемые на станке золотые медали,искры вылетают из-под резцов, которыми скульпторы памятники ему высекают.Возвеселилась душа монаршья при виде штандартов с гербами,и ковриков, из окон вывешенных,и орудий, готовых к салюту, а трубачи уже медные трубы к губам подносят.Но когда присмотрелся он повнимательней к этой картине,заметил: что-то там вроде не так. Памятники — конечно, но как будто не очень похожие;в перекошенных лицах, в косом взоре статуй есть что-то от дяди.Знамена шуршат- правда;только вшита в них ленточка, маленькая, неотчетливая,как будто бы черная,а если не черная, так грязная, во всяком случае- грязноватая. Это еще что? Не намеки ли?!
Боже праведный! Да ведь коврики- вытертые, с проплешинами,а дядя — он был плешив… Не может этого быть! «Долой! Назад! Проснуться! Очнуться!»- подумал король."Трубить побудку, и вон из этого сна!» хотел он закричать,но, когда все исчезло, легче ему не стало.Впал он из сна в сон- новый,снящийся предыдущему,а тот еще более раннему пригрезился,так что этот,теперешний, был уже будто третьей степени;уже совершенно явно все оборачивалось тут изменой, пахло отступничеством;знамена,словно перчатки, из королевских на изнанку черную выворачивались,ордена были с резьбой, словно шеи обезглавленные, а из сверкающих золотом труб не музыка боевая звучала, но дядин смех громыхал ему на погибель. Взревел король гласом иерихонским, кликнул войско- пусть хоть пиками колют, только бы разбудили! Ущипните! — требовал он громогласно. И снова: Яви мне!!! Яви!!!- впустую; и опять из цареубийственного, крамольного сна пытался он пробиться в коронный,но расплодилось в нем снов что собак, шныряли они повсюду, как крысы, ширился всюду кошмар, как чума, разносилось по городу- тишком,полушепотом, втихомолку,украдкой — неведомо что, но такое ужасное,что не приведи господь!Стоэтажным электронным громадам снились шурупики,трупики,медяшки-смертяшки, и в каждой личностной подстанции короля гнездилась шайка родных,и в каждом его усилителе хихикал дядя; задрожали этажи-миражи, сами собой перепуганные, и выроилось из них сто тысяч родни, самозваных претендентов на трон,инфантов-подкидышей,двоедушных, узурпаторов косоглазых,и хотя никто из них толком не знал,снящийся он или снящий, и кто кому снится, и зачем, и что из этого выйдет,но все как один ринулись они на Мурдаса,а на уме у них плаха,топор,весь разговор,воскресить, казнить опять, раз, два, три, четыре, пять хочешь смейся,хочешь плачь,снимет голову палач, и потому лишь ничего пока не предпринимали,что не могли условиться,с чего им начать. Так вот и низвергался лавиной рой мыслей монарших, пока не сверкнула от перенапряжения вспышка. Не снящееся, а настоящее пламя поглотило золотые отблески в окнах королевской особы, и распался король Мурдас на сто тысяч снов, которые ничто уже, кроме пожара, не связывало, и полыхал долго…
ИЗ СОЧИНЕНИЯ ЦИФРОТИКОН, ИЛИ О ДЕВИАЦИЯХ, СУПЕРФИКСАЦИЯХ И АБЕРРАЦИЯХ СЕРДЕЧНЫХ О КОРОЛЕВИЧЕ ФЕРРИЦИИ И КОРОЛЕВНЕ КРИСТАЛЛЕ
Была у короля Панцерика дочь,коей красота затмевала блеск сокровищ отцовских; свет, от зеркального лика ее отразившись, глаза ослеплял и разум; когда же случалось ей пройти мимо, даже из простого железа электрические сыпались искры; весть о ней отдаленнейших достигала звезд.
Прослышал о ней Ферриций,трона ионидского наследник,и пожелал соединиться с нею навеки так,чтобы входы и выходы их ничто уже разомкнуть не могло. Когда объявил он о том своему родителю, весьма озаботился король и сказал:
— Поистине,сын мой, безумное замыслил ты дело, не бывать тому никогда!
— Отчего же,король мой и повелитель?-спросил Ферриций, опечаленный этой речью.
— Ужели не ведаешь ты,-отвечал король,-что Кристалла поклялась не соединяться ни с кем, кроме как с одним лишь бледнотиком?
— Бледнотик?-изумился Ферриций.-Это что за диковина? Не слыхивал я о таком существе.
— Неведение только доказывает твою невинность,- молвил король.- Знай же, что галактическая эта раса зародилась манером столь же таинственным,сколь непристойным,когда тронула порча все тела небесные и завелись в них сырость склизкая да влага хладная;отсюда и расплодился род бледнотиков, хотя и не вдруг.Сперва что-то там плесневело да ползало,потом выплеснулись эти твари из океана на сушу,взаимным пожиранием пробавляясь.И чем больше друг дружку они пожирали,тем больше их становилось;и наконец,облепивши вязкой своею плотью известковую арматуру,выпрямились они и соорудили машины.От тех машин родились машины разумные,которые сотворили машины премудрые,которые измыслили машины совершенные,ибо как атом,так и Галактика суть машины,и нет ничего, кроме машины, ее же царствию не будет конца!
— Аминь!-машинально отозвался Ферриций,поскольку то была обычная вероисповедная формула.
— Род бледнотиков-непристойников,-продолжал седовласый монарх,-добрался на машинах до самого неба,благородные унижая металлы, над сладостной измываясь электрикой,ядерную развращая энергию.Однако же переполнилась мера их прегрешений,что глубоко и всесторонне уразумел праотец рода нашего, великий Калькулятор Генетофорий;и начал он проповедовать этим тиранам склизким, сколь мерзостны их деяния,когда растлевают они невинность кристаллической мудрости,принуждая ее постыдным служить целям,и машины в порабощении держат себе на потребу,- но тщетны были слова его.Он толковал им об этике, а они говорили, что он плохо запрограммирован.Тогда-то и сотворил праотец наш алгоритм электровоплощения,и в тяжком труде породил наше племя,и вывел машины из дома бледнотиковой неволи.Теперь,милый мой сын,ты видишь,что нет и не будет дружбы меж ними и нами; мы звеним,искрим,излучаем- они же лопочут, пачкают и разбрызгивают.Увы!И нас иногда поражает безумие;смолоду помрачило оно разум Кристаллы и извратило ее понятия о добре и зле.Отныне тому, кто просит руки ее облучающей,тогда только дозволяется предстать перед нею,ежели назовется он бледнотиком.Такого принимает она во дворце, подаренном ей родителем,и испытывает истинность его слов, а открывши обман, велит казнить воздыхателя.Кругом же дворца,куда ни глянь,покореженные останки разбросаны, коих один лишь вид довести способен до вечного замыкания с небытием,- так жестоко обходится эта безумная с влюбленными в нее храбрецами.Оставь же пагубное намерение,любезный мой сын, и ступай с миром.
Королевич отвесил учтивый поклон своему отцу и владыке и удалился,не говоря ни слова,но мысль о Кристалле не покидала его, и чем больше он о ней думал,тем большей воспламенялся любовью.Однажды позвал он к себе Полифазия, Великого Королевского Наладчика,и,открыв перед ним жар своего сердца,сказал:
— Мудрейший!Если ты мне не поможешь,никто меня не спасет, и тогда дни мои сочтены,ибо не радует уже меня ни блеск излучения инфракрасного,ни ультрафиолет балетов космических, и погибну я, коли не соединюсь с чудной Кристаллой!
— Королевич,-ответствовал Полифазий,-не стану отвергать твоей просьбы, но соблаговоли повторить ее троекратно,дабы уверился я,что такова твоя нерушимая воля.
Ферриций исполнил требуемое, и тогда Полифазий сказал:
— Господин мой! Невозможно иначе предстать перед Кристаллой, как только в обличье бледнотика.
— Так сделай же, чтобы я стал, как он!- вскричал королевич.
Видя,что от страсти помутился рассудок юноши, ударил Полифазий пред ним челом,уединился в лаборатории и начал вываривать клей клеистый и жижу жидкую.Потом послал слугу во дворец,велев передать:«Пусть королевич приходит ко мне, если намерение его неизменно».
Ферриций прибежал немедля,а мудрец Полифазий обмазал корпус его закаленный жидкою грязью и спросил:
— Прикажешь ли продолжать, королевич?
— Делай что делаешь! — отвечал Ферриций.
Взял тогда мудрец большую лепешку- а был то осадок мазутов нечистых,пыли лежалой и смазки липучей,из внутренностей древних машин извлеченной,-замарал выпуклую грудь королевича, а после сверкающее его лицо и блистающий лоб препакостно облепил и делал так до тех пор,пока не перестали члены его издавать мелодичный звон и не приняли вид высыхающей лужи.Тогда взял мудрец мел,истолок,смешал с рубиновым порошком и желтым смазочным маслом, и скатал вторую лепешку,и облепил Ферриция с головы до ног,придавши глазам его мерзкую влажность,торс его уподобив подушке,а щеки- двум пузырям, и приделал к нему там и сям подвески да растопырки, из мелового теста вылепленные, а напоследок напялил на его голову рыцарскую охапку волос цвета ядовитейшей ржавчины и, подведя его к серебряному зерцалу, сказал: «Смотри!»
Глянул Ферриций на отраженье и содрогнулся оттого, что не себя в нем узрел, но чудище-страшилище небывалое- вылитого бледнотика,со взором водянистым,как старая паутина под дождем,обвисшего там и сям, с клочьями ржавой пакли на голове, тестовидного и тошнотворного; а тело его при каждом движении колыхалось, как студень протухший; и вскричал он в великом гневе:
— Ты,верно,спятил,мудрейший?Тотчас же соскреби с меня всю эту грязь,нижнюю — темную и верхнюю- бледную,а с нею и ржавый лишайник, коим ты осквернил мою звонкую голову, ибо навеки возненавидит меня королевна, в столь мерзостном узревши обличье!
— Ты заблуждаешься, королевич,-возразил Полифазий.-Тем-то ее безумие и ужасно, что мерзость кажется ей красотою, а красота- мерзостью.Только в этой личине ты можешь увидеть Кристаллу…
— Пусть же так будет! — решил Ферриций.