Вскоре после катастрофы, имевшей место в меняльной лавке купца Полуэктова, поселившись на квартире околоточного надзирателя, Илья переживал моменты душевного покоя. Вся окружавшая его обстановка казалась ему привлекательной. Ему нравилось, что в комнатах было: «тепло, чисто, пахло вкусным чаем и еще чем-то, тоже вкусным»; ему нравилось, что в клетках, «свернувшись в пушистые комочки, спали птички», что на стенах: висели нарядные картинки; ему нравилось, что «маленькая этажерка, в простенке между окон, была установлена красивыми коробочками из-под лекарств, курочками из фарфора, разноцветными пасхальными яйцами из сахара и стекла» [35] . Все это – и птички, и картинки, и коробочки, и чистота, и комфорт комнат навевали на него «какую-то тихую, приятную грусть». Но часто, – особенно в те дни, когда Илью постигали какие-нибудь неудачи, – эта «приятная» грусть уступала место досадному, беспокойному чувству. Впечатление, производимое обстановкой, резко менялось; все в квартире Автономовых переставало нравиться Илье. «Курочки, коробочки и яички раздражали его, хотелось подойти к ним, швырнуть их на пол и растоптать. Это настроение и удивляло и пугало Илью» [36] .
Иногда по вечерам, сидя в своей комнате, Илья прислушивался к разговорам супругов Автономовых: жена Автономова хвасталась сделанными ею сбережениями, благодаря искусному ведению хозяйства; околоточный надзиратель сообщал о своих успехах по службе. Илья проникался чувством зависти к своим квартирным хозяевам. Он начинал «сильнее» мечтать о том времени, когда ему удастся открыть лавочку, когда у него будет свой маленький, чистый угол, когда он заведет себе птичек в клетках и будет жить «один, тихо, ровно, спокойно, как во сне». Но вдруг им овладевало тяжелое, тоскливое настроение. «Ему становилось душно, тесно в маленькой голубой комнате, он беспокойно осматривал ее, как бы отыскивал причину своей скуки, уходил к Олимпиаде или долго гулял по улицам» [37] .
Те же слишком быстрые переходы от одного настроения к другому характеризуют и душевную жизнь Фомы Гордеева.
Еще в детстве он был знаком с капризной игрой колеблющихся настроений. В вечерние сумерки он любил отдаваться мечтам, любил вызывать в своем воображении сказочные видения – рисовал себе образы прекрасных царевен. И созданные им видения будили в его душе самые различные ощущения и чувства.
Порой эти видения возбуждали в нем прилив мощной энергии и как бы опьяняли его, – он вставал и, расправляя плечи, полной грудью пил душистый воздух; но иногда те же видения навевали на него грустное чувство – ему хотелось плакать, но было стыдно слез, он сдерживался и все-таки тихо плакал. Или вдруг сердце его трепетало от желания сказать что-то благодарное Богу, преклониться перед Ним; слова молитв вспыхивали в его памяти, он подолгу шептал их, одна за другой, и сердце его облегчалось, изливая в молитве избыток сил своих…
С течением времени колебания настроений в нем становились все заметнее. Дело доходило до того, что каждый малейший факт, каждая встреча, даже каждое кем-либо брошенное слово слишком властно распоряжались его настроениями. По отношению к каждому из ближних к нему лиц он вечно колебался между двумя крайностями. Его «крестная» сестра Люба, например, то возбуждала в нем жалость, то он ощущал страх перед ней, и она казалась ему «подозрительной и опасной» для него. Фома исполнен был благоговейного чувства к Медынской, но вдруг Фомой овладевали дикие грубые желания, вытеснявшие это чувство. Противоположные чувства волновали Фому в присутствии Маякина: Фома то восхищался коммерческими способностями своего крестного, его выдержанностью и силой его воли; то вдруг в душе Фомы вспыхивало чувство глубокого презрения к жадному до денег старику.
Из массы примеров, свидетельствующих о той быстроте и легкости, с которой рождались в душевном мире Фомы и исчезали настроения, приведем один.
Фома стоит на палубе баржи, смотрит, как десятки рабочих поднимают из воды затопленное судно. Кипящая вокруг него работа и суетня вызывает в нем настойчивое желание обнаружить перед всеми «свою силу, ловкость, живую душу в себе». Ему досадно, что он чувствует себя лишним в толпе людей, готовых для него поднять не одну тысячу пудов со дна реки. Ему даже хочется, чтобы рабочих постигла неудача, «чтобы они все сконфузились перед ним», чтобы порвались цепи, на которых поднимали судно. Но цепи не порвались, усилия рабочих увенчались успехом. «Всюду вокруг Фомы натягивались и дрожали от напряжения веревки, цепи и канаты, они куда-то ползли по палубе, мимо его ног, как огромные, серые черви, поднимались вверх звено за звеном, с лязгом падали оттуда, а оглушительный рев рабочих покрывал собой все звуки» [38] .
И Фомой овладело странное настроение: он почувствовал потребность «влиться в этот возбужденный рев рабочих, широкий и могучий, как река, в этот раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный плеск волны» [39] . Он в сильнейшем возбуждении бросается к ручке ворота, берется за ручку и вертит рычаг. Трата сил опьяняет его. Ему кажется, что теперь он один поднимает тяжесть. Он ликует в порыве буйной радости, он исполнен жгучего чувства гордости… Затопленное судно было поднято рабочими. Подрядчик поздравляет Фому с успехом; рабочие радостной и шумной толпой окружают его. Но возбуждение Фомы уже прошло. Он погружается в тоскливое настроение.
Наряду с лихорадочной игрой меняющихся настроений герои г. Горького знакомы с другого рода патологическими моментами душевной жизни: в глубине их душевного мира очень и очень часто шевелятся какие-то «темные» чувства, которые оказываются сильнее всякого сознания, которые как бы приходят откуда-то извне, которые являются чем-то «чуждым» для героев г. Горького, которые, как хищные существа, нарушают цельность внутреннего «я», цельность «личности» героев г. Горького. Именно такого рода чувство овладевало часто Ильей Луневым, когда он жил на квартире Автономова. Темное, тяжелое, смутное чувство гнало Илью из маленькой «голубой» комнатки на улицу; оно же заставляло его ненавидеть уютную обстановку, курочек из фарфора, нарядные картинки и коробочки. Илья «не понимал его, оно казалось ему чужим». Такое же «темное чувство» кипело часто в душе сапожника Орлова [40] , вносило в его душу великую смуту, заставляло его «безвольно отдаваться тяжести своих внутренних ощущений» [41] . Такие же «темные чувства» отравляли душу Фомы Гордеева.
«Смутные», «темные», «тяжелые» чувства заставляли его предаваться кутежам. «Темные» чувства говорили в нем, когда он ощущал какой-то панический страх перед женщинами, боязнь, что женщины могут ему «сделать что-то неожиданное и страшное». «Темные», «тяжелые» чувства, после длительного ряда постигших Фому разочарований в людях и жизни мало-помалу делались полными хозяевами его душевного мира.
«Он не в себе, – рассказывает г. Горький, – что-то тяжелое и неудобное, непонятное ему выросло в груди у него, и казалось ему, что его сердце распухло и ноет, точно от нарыва. Он прислушивается к этой неотвязной и неукротимой боли, отмечал, что она с каждым часом все растет, усиливается, и, не зная, чем укротить ее, тупо ждал, чем она разрешится».
«Неотвязная и неукротимая боль» разрешилась тем, что беспросветный мрак окутал его душу, тем, что «темные», хаотические чувства «восторжествовали над его разумом» [42] .
Самый процесс умственной работы у героев г. Горького совершается не без осложнений патологического характера. Илья Лунев начал развиваться рано. Он в раннем детстве успел многое пережить, много прочел книг, и его мысль неустанно работала. Его душа чутко воспринимала впечатления; впечатления «тлели в ней, и от этого тления голова его постоянно отягощалась туманом суждений обо всем, что происходило перед его глазами». Одна за другой в его голове рождались неясные думы. Эти думы сливались друг с другом, поглощали друг друга и «тяжелым комом давили его грудь и голову»… И впоследствии тот же туман суждений отягощал его голову; такие же страдания приносили ему рождающиеся, неясные, едкие думы. Его думы «врастали в сердце как корни в землю»; его душа была отравлена «ядом дум». «Ядом едких дум» отравлена душа и других героев г. Горького.
III
Однажды в беседе с Олимпиадой Илья Лунев произнес следующие знаменательные слова:
«Я говорю вот что: поставь ты мне в жизни такое, чтобы всегда незыблемо стояло: найди такое, чтобы ни один самоумнейший человек, со всей его хитростью, ни обвинить, ни оправдать не мог… Чтобы твердо стояло… Найди такое! Не найдешь… Нет такого предмета в жизни… Все пестрое… И душа человеческая есть пестрая… да!» [43] .
Так говорил человек, отравленный «ядом едких дум», отданный во власть «темных, смутных, «непонятных» чувств», утомленный лихорадочной игрой быстро меняющихся настроений. Этот человек с «пестрой душой» выражал самое заветное, самое естественное из своих стремлений – стремление найти «незыблемую точку», избавиться от «пестроты» душевной.
Подобно тому, как некогда измученный душевно Фридрих Ницше свою моральную систему создал, по собственному признанию, из своего стремления к здоровью, подобно тому стремление избавиться от «пестроты душевной» продиктовало героям Горького их своеобразное «ницшеанское» учение о морали, учение о цельной во всех отношениях личности. Проповедь индивидуалистической нравственности, и в том и в другом случае, возникла на психологической почве. Это – проповедь «освобождения духа».
Но каким образом можно достичь освобождения духа? Ответ ясен: нужно освободиться, прежде всего, от патологических элементов психической жизни – нужно освободиться и от разъедающих душу «неясных дум», и от «темных», «смутных» чувств, и от тирании колеблющихся настроений.
«Кто думает – тому скучно жить», – заявляет босяк Сережа (в рассказе «Мальва» [44] ) и предлагает радикальное средство против «яда дум»: «надо всегда что-нибудь делать, чтобы вокруг тебя люди вертелись… и чувствовали, что ты живешь… Жизнь надо мешать чаще, чтобы она не закисла… Болтайся в ней туда и сюда, пока сил хватит, – ну и будет вокруг тебя весело…» [45] . «Не своротить камня с пути думой, – говорит благородный Данко своим товарищам. – Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Что мы тратим силы на думу, на тоску?» [46] .
Герои г. Горького выставляют своим идеалом энергичную деятельность, активное «строительство жизни». Гимн этому строительству жизни звучит во всех произведениях г. Горького. Его идеальнейшие герои – истинные строители жизни, вроде Данко. Наоборот, он не щадит красок, обрисовывая людей рефлекса и людей, занимающихся «самокритикой». Он заставляет их переживать всевозможные муки, заставляет их всегда оказываться полнейшими банкротами «на жизненном пиру». Банкротами оказываются и приват-доцент Полканов [47] , мечтавший устроить свою жизнь на твердых началах самоанализа и самокритики, и земский статистик Марк Кравцов [48] , и сельский учитель Кирилл Ярославцев [49] , углубленные в «теоретические» размышления, и прогрессист-интеллигент Ежов [50] , и все вообще интеллигенты, которые выведены в рассказах г. Горького и типичным представителем которых является некто Иван Иванович (в рассказе «Еще о Чёрте» [51] ). Это – люди «нищие духом».
Тот же, кто хочет обрести «богатство духа» должен, освободивши свою душу от «тумана суждений», предпочтя «едким думам» жизненную практику, удовлетворить и другому не менее великому требованию: он должен примирить в себе все борющиеся чувства, настроения и желания.
И герои г. Горького примиряют борющиеся в них чувства, настроения и желания точно таким же образом, как примирял их некогда ницшеанский Заратустра: они узаконивают каждое из борющихся чувств и настроений, не справляясь с велениями общепринятой морали. Став выше самокритики, они стремятся стать «выше добра и зла».
«По-моему – хочется вам стеснить – стесните, хочется быть несправедливым – будьте!» [52] – так формулирует Варенька Олесова свое credo. «Отдаваться» без мук раскаяния, без пытки сожаления» каждому родившемуся в душе желанию, чувству или настроению – высший идеал героев г. Горького, идеал, внушенный страданиями их «больного» сердца.
Этот идеал для героев г. Горького вполне осуществился: до него неоднократно героям г. Горького удается «подняться».
Мальва поссорила крестьянина Василия с его сыном Яковом. Василий из-за ссоры с сыном принужден отказаться от работы и уйти с промыслов. Мальва приходит с ним прощаться и чистосердечно признается в том, что она – виновница этой ссоры: «Я ведь это я нарочно поссорила тебя с Яшкой-то… Можно бы и так жить вам здесь не ссорясь, – говорила она спокойно и ровно; ни тени раскаяния не звучало в ее словах» [53] . Ей просто захотелось поссорить, и она поссорила.
Васька Красный, специальность которого заключается в том, чтобы истязать непокорных обитательниц дома терпимости, находится «в связи» с одной из своих жертв. Но нежные чувства уживаются в нем удивительным образом с жестокосердием. И он не колеблется подвергнуть предмет своей любви самому варварскому истязанию. Но свою жертву он истязает без всякого озлобления.
Великан Артем живет исключительно на средства своих любовниц – торговок пельменями, лавочниц и других женщин, населяющих городское предместье. Но это не мешает ему порой во время своих знаменитых «выходов» жестоко «шутить» со своими поклонницами, опрокидывать их лотки с товаром на землю, причинять им материальные убытки. Мало того, когда его поклонницам приходится дорого платиться за свою привязанность к нему, когда «женщины ругались из-за него, дрались, на замужних сплетничали мужьям, мужья и возлюбленные жестоко били их» [54] , Артем оставался к этому совершенно равнодушным и грелся на солнце, «потягиваясь, как кот».
Илья Лунев – мягкая, чуткая к малейшей несправедливости, одаренная богатством альтруистических чувств натура. Но, убивши в порыве оскорбленного самолюбия купца Полуэктова, он не знает раскаяния в совершенном поступке. Воскрешая в своей памяти образ своей жертвы, он не чувствует ни укоров совести, ни страха. В его душе только шевелится чувство обиды на то, что из-за старого менялы и приемщика краденного он изломал всю свою жизнь.
Силан Петров («На плотах» [55] ) совершил «грех» снохачества. Он отдается чувству страсти смело, без колебаний. Сознавая свой «грех, считая любовь к жене сына «ошибкой» своей жизни, будучи уверен, что совесть «сгрызет ему лет пяток-десяток», что «умрет он из-за своей ошибки» раньше смерти, Силан, тем не менее, нисколько не страдает от душевной раздвоенности: он чужд страха перед ожидающими его муками совести и чувствует себя человеком здоровым и сильным, он доволен собой, он ясно сознает свою жизнеспособность, душа его исполнена чем-то радостным…
Вот в подобного рода героизм, в умении восторжествовать над самим собой, внести гармонию в смятенный душевный мир и заключается секрет создания цельной, сильной личности, о которой проповедует г. Горький.
В жертву этой цельной, сильной личности, в жертву «ницшеанским» идеалам г. Горькому приходится приносить немало «культурных приобретений», немало истин, добытых развитием цивилизации; ему приходится идеализировать, например, таких людей, как грузинский князь Шакро [56] , цельное мировоззрение которого построено на целом ряде суеверий и атавистических стремлений. Но разрушать цельность подобного мировоззрения – значит для г. Горького увеличивать итог «страданий излишних и бесплодных для жизни».
Герои г. Горького разрешают противоположную задачу – сокращать итог страданий. Эта задача поставлена для них на первую очередь. И особенности разрешения этой задачи, повторяем, обусловлены особенностями их душевной жизни – требованиями их «уязвленного», «страдающего» сердца.
Курьер. 1901. № 222, 236
Примечания
1
Неточная цитата из «Илиады» Гомера:
(Илиада. Гл. 18; 113)
2
Герой повести М. Горького «Трое» (1900–1901)
3
Цитата из повести М. Горького «Трое»: «Какая жизнь была у меня? Вся – фальшивая… грязь, грубость, теснота… обиды для сердца…» (печатается по редактированному тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга»).
4
Героиня повести М. Горького «Трое»(1900–1901).
5
Цитата из повести М. Горького «Трое»: «Её горе как бы слилось с его несчастием в одно целое и породнило их. Крепко обняв друг друга, они долго тихими голосами рассказывали один другому про свои обиды» (печатается по редактированному тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга»).
6
Герой повести М. Горького «Трое» (1900–1901).
7
Цитата из повести М. Горького «Трое» (1900–1901): «Павел горел от сознания обиды, нанесённой ему тяжёлой рукой жизни; он тоже, как струна, вздрагивал от возбуждения и торопливо, бессвязно шептал товарищу свои жалобы и догадки». (печатается по редактированному тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга»).
8
Главный герой одноименной повести М. Горького («Фома Гордеев», 1899; впервые напечатано в журнале «Жизнь», 1899).
9
Цитата из повести М. Горького «Фома Гордеев» (1899): «Это смутило Фому, и он,
покраснев, пошёл от них, думая о судьбе и недоумевая: зачем ей нужно было приласкать его, подарив ему женщину, и тотчас вырвать из рук у него подарок так просто и обидно?» (печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга»).
10
Цитата из повести М. Горького «Фома Гордеев»: «Фома, нахмурившись, с обидой в сердце, смотрел на жирные губы и челюсти, жевавшие вкусные яства, ему хотелось закричать и выгнать вон всех этих людей, солидность которых ещё недавно возбуждала в нём уважение к ним» (печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга»).