– Выбрось из головы всю эту дурню, понял? Сейчас мы берем такси и едем в «Асторию» обедать. Я сегодня получил от отчима, что характерно, перевод солиднее, чем я ожидал, понял?
– Может, сначала все-таки сьездим в Эрмитаж? – робко возразил я, ошеломленный таким сообщением.
– Ты мне в печенках уже сидишь с этими музеями, что характерно. Едем, понял?
С этими «понял» и «что характерно» он меня задолбал. Но я был глубоко ему признателен, так как началась роскошная жизнь, которая продолжалась целую неделю. Мы обедали в ресторанах, вечера посвящали дамам из различных строительных институтов Советского Союза, которых привозили в Ленинград на экскурсии. Утром я с тяжелой головой отправлялся на этюды или садился за отчет по практике. Через неделю я напомнил Сергею, что пора бы было поменять наши гомельские билеты на киевские. И тут он обнаружил, что щедрость отчима, оказывается, не столь безгранична, и мы опять перешли на сугубо скромный образ жизни. Билеты решили оставить. Еще через неделю мы отбыли с Витебского вокзала, помахав рукой гостеприимному Ленинграду.
Проводнице мы сказали, что едем до Киева, что других билетов не было, но мы готовы доплатить. Мы понимали, что наличные для нее важнее, чем билеты, мы позвонили из Питера в Киев, и Сережина пассия обещала нас встретить с деньгами.
– Хорошо, мальчики, пока сидите тихо, – сказала проводница, а приедем в Киев, вы нам заплатите.
До Гомеля все шло благополучно. Мы дрыхли на верхних полках, наслаждаясь убогим комфортом плацкартного вагона. Но сразу за Гомелем появился усатый контролер с возгласом, обращенным к проводнице: «У тебя есть два свободных места».
Он с удивлением воззрился на нас:
– А вы кто такие?
Дело приняло скандальный характер. Проводница уверяла, что мы обещали доплатить на промежуточной станции, и что она нам поверила. Контролер требовал доплату за билеты плюс штраф. Такую гигантскую для нас сумму мы не могли уплатить. Пришлось клянчить, уговаривать пожилого контролера, что мы бедные студенты, что мы едем с практики, и что положение у нас безвыходное.
– Ну вот што, прыятели, – сказал он наконец с явным белорусским акцентом, – арыштовывать я вас не буду, штраф тоже не возьму, но оставлять вас тут я тоже не могу – мне своя работа дороже. Я вас высажу на первой же украинской станции, а там как хотите, прыдется заплациць, или ехать на попутке – это вже ваша справа.
В результате, мы оказались на маленькой станции, возле небольшого типового вокзальчика, с весьма скромными остатками наших средств. Мы вошли в здание вокзала. Нам представилось убогое помещение с тремя скамейками, на которых сидело несколько баб с мешками, в уголке примостился еще более убогий буфет. В другом углу было окошечко кассы. На одной из дверей висела картонная табличка с надписью «Начальник станции». Комнату подметала метлой пожилая женщина.
– Где у вас тут туалет? – поинтересовались мы у нее.
– А вы выйдить з нашого вокзалу, побачите праворуч таку жовту хатынку. То и е наша вбиральня.
Мы привели себя в порядок и поняли, что нужно что-то предпринимать. Попросив уборщицу приглядеть за чемоданами, мы двинулись к начальнику, постучали в дверь и, не дожидаясь ответа, вошли. За столом сидела довольно симпатичная полная женщина лет сорока – в железнодорожной форме.
– Вам чего?
– Да мы вот попали в неприятную ситуацию, отстали от поезда… – начали мы вдвоем, перебивая друг друга.
– Шо ж вы, хлопцы, брешете? – сказала она, оглядывая нас скептически. – Э нет, так я не могу сразу со всеми разбираться. Нехай один выйдет. Будем разбираться с каждым в отдельности.
Сергей вышел, я остался один. Она встала.
– Ходим со мною (она говорила на комбинированном русско-украинском языке). Ходим, ходим.
– Так за что нас в милицию, – испугался я.
– Та яка тут милиция. Нам тут поговорить не дадут. Пишлы зи мною.
В ее кабинете оказалась своя дверь на улицу. Мы вышли и двинулись вдоль железнодорожного полотна. Когда мы проходили мимо известного нам желтого домика, то увидели, что туда переместилась наша знакомая с метлой.
– Зинка! – прокричала ей начальница. – Скажи хлопцу, шо там на чемоданах, шоб почекав. Вставь лампочку у чоловичому туалети та выгони звидтиля пидора – мени говорили, шо он там завелся, гони прямо метлой. Коли мене пытать будуть, кажы, що скоро буду.
Мы шли вдоль обычных железнодорожных лабазов. Возле второго она остановилась и отперла дверь. Мы вошли в тамбур. За ним неожиданно оказалась довольно уютная комната. В ней разместились стол с тремя стульями, старый диван, шкафчик типа буфета. В углу стоял отопительный козел – кусок асбестоцементной трубы на козлах, обмотанный спиралью. Дама уселась на диван, указав мне на стул.
– А теперь говори мне, как на духу. Только не бреши. У нас станция маленькая, и все видно. Никто еще не отставал от поезда с чемоданами.
Когда я ей как следует поплакался на наши злоключения, она смягчилась.
– Студент, говоришь? Без денег? Ну ладно – помогу, чем смогу. Наверное еще голодный. Она поднялась, открыла буфет, достала колбасу в бумажке, хлеб и два помидора.
– Выпьешь?
Не дожидаясь ответа, достала два граненых стакана и бутылку с мутным содержимым. Налила по трети стакана.
Выпили. Она налила опять.
– Так говоришь – архитектор. Закончишь институт – приезжай до нас. У нас городок маленький. Все люди на счету. А мужиков после войны совсем мало осталось, да и те, кто старые, кто инвалиды.
Говоря это, она сняла китель и начала расстегивать кофточку.
– А ты чего сидишь, как засватанный? Пожалела, накормила, напоила, а теперь еще и раздевать тебя должна? Не стесняйся – у нас тут все по-простому.
Я понимаю, что ты, дорогой читатель, ожидаешь рассказа о том, как я встал на дыбы и произнес монолог о великих моральных ценностях. К сожалению, это не произошло. Даже не могу сказать, что ее предложение вызвало у меня неприятные эмоции. Женщина она была симпатичная и, как показали дальнейшие события, многоопытная. Когда я оделся, она сказала:
– Через три часа посажу вас на проходящий, там договоритесь с проводницей насчет доплаты. А теперь иди и скажи Зинке, нехай приведет твоего приятеля.
Сергей встретил меня скандальными возгласами со слезой в голосе:
– Куда ты смылся? Я уже все вокруг обыскал, понял? – ни тебя, ни начальницы, что характерно, понял? Хоть бы предупредил, понял?
– Иди с Зинкой – это та, что убирает – и объясни начальнице все как есть – кстати ее зовут Галина Ивановна.
– Что характерно.
– … все как на духу. Она обещала посодействовать.
Я уселся на скамейку возле чемоданов и задумался, пытаясь переварить произошедшее. Сергей появился только через час. Он был немного под шафе, в веселом настроении. Меня он спросил шопотом.
– Неужели ты ее тоже шворил? – Нет в русском языке такого другого слова, как глагол, обозначающий любовные утехи, который имел бы такое количество синонимов. Причем для каждого времени характерны свои синонимы. – Ну и ненасытная же, что характерно.
– Какую это играет роль, – ответил я уклончиво. – Главное, что нас пристроят.
В Киев мы прибыли за неделю до начала занятий. Многих соратников по грядущему Блюзу еще не было, и мы решили с первым заседанием нашей шатии-братии немного повременить, так как к первой встрече нужно было прилично подготовиться. Но с самого начала года началась солидная загрузка: проект по статике сооружений, курсовая по железобетону, проект по градостроительству, курсовая по фортификации и, конечно, архитектурный проект. Последнее было самым сложным, так как никто не имел ни малейшего представления, какую архитектуру сейчас нужно предлагать. Еще не было принято постановление о борьбе с излишествами, еще была жива Академия, хотя слегка потрескивала, но на архитекторов уже начались многочисленные нападки. Все было неясно, и наше мероприятие заглохло на целый год.
Руководителем нашей пятерки по архитектурному проектированию был Александр Алексеевич, самый тихий член кафедры, тот самый, что на юбилее отца облил всех шампанским. У него была удивительная внешность. Бывают люди с выпуклыми лицами, бывают с плоскими. У «отца Александра», как называл его Виктор, было вогнутое лицо. Если провести прямую линию через наиболее выпуклые точки его лба и подбородка, то все его лицо оказалось бы за пределами этой линии. Здесь я еще раз убедился, что внешность накладывает отпечаток на характер человека. Он был мягким человеком, и в то же время характер у него тоже был вогнутый – он прогибался под каждым давлением. Принципиальность у него тоже была вогнутой, высказывался он обтекаемо, приспосабливался к любому предлагаемому мнению.
Но в данный момент, когда никто не знал еще, как бороться с излишествами, как относиться к индустриализации, и кого в конце концов можно считать корифеем в архитектуре Отец Александр оказал нам хорошую услугу – он достал программу на проектирование музея «Молодой Гвардии» в Краснодоне. В то время, как студенты, получившие задание на жилые дома, школы и клубы мучались, не зная, какие архитектурные формы дозволены, можно ли делать карнизы и пилястры, как быть с лоджиями и т. д., нам с такой мемориальной темой было позволено многое.
Я пришел к Александру Алексеевичу на консультацию с многочисленными эскизами. Он на консультациях никогда не вынимал карандаш из кармана и ничего не рисовал. Он раскладывал эскизы на столе, смотрел на них и молчал. Надо сказать, что когда он говорил, он это делал тоже шепотом. Но на сей раз он просто молчал. Минут через пятнадцать я не выдержал и начал объяснять свои эскизы. Он продолжал молчать. Когда я, наконец, закончил, он прошептал:
– Саша, а зачем тебе все это нужно?
– Как зачем? – не понял я. – Хочется сделать современное здание, с интересным архитектурным решением.
– Да нет, я не об этом, – прошептал он, помолчав и оглянувшись. – Вот тут широкие окна, а тут квадратные колонны. Зачем тебе это? Зачем тебе неприятности?
– Какие неприятности? Мне просто кажется, что так здание выглядит выразительнее. А вы так не считаете?
– Да нет, я может быть тоже так считаю, но пойми, еще не настало время. Сейчас реконструктивный период. Нужно все делать спокойнее, привычнее. Так что попробуй еще немного. У нас еще время есть. Может быть, за этот месяц все и прояснится. Попробуй, попробуй и обязательно покажи отцу. Пусть он тоже помозгует и какой-нибудь вариант одобрит. Тогда и нам с тобой будет легче – ведь он заведует кафедрой. И подумай насчет индустриальных конструкций.
– Да какие же могут быть индустриальные конструкции в здании музея, кроме перекрытий? Да и площадка специфическая – угловое решение со срезанным углом.
– А ты подумай. Поговори с Юровским, с Вениамином Моисеевичем. Он на кафедре Плехова, а Николай Дмитриевич ректор – он ближе к начальству, ему виднее. А так сгоряча проектировать не стоит. Мало ли что может быть…
Шел 1955 год – год кошмарного постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР, смешавшего с грязью всех советских архитекторов. Больше я у Отца Александра не консультировался. Кстати, оценка проектов прошла успешно но тихо. Следующий проект нам для передышки дали «Интерьер общественного здания». Мы, конечно, выбрали залы музея из предыдущего проекта. Володя и Виктор делали Зал Славы, я и Батя делали траурный зал. Я в это время научился довольно лихо рисовать акварелью мрамор и гранит.
Отец отбыл в Москву на очередное разгромное совещание по архитектуре. Сестра Ирина была в Днепропетровске. Мы с Толиком работали у меня дома. Вся комната была завалена красно-черными эскизами. Когда отец вернулся, он пришел в ужас:
– Что это вы за крематорий тут устроили?
Ситуация с архитектурой ни в коей мере не прояснилась, но дальше тянуть с нашими организационными идеями Блюза было некуда.
ОЧЕРЕДНАЯ ЭКЗЕКУЦИЯ
В восемь часов вечера позвонил лаборант кафедры архитектурного проектирования. Михаил Наумович был старейшим сотрудником кафедры. Он собирал в большие папки оконченные, оцененные и срезанные с подрамников работы, выдавал подрамники и бумагу студентам для новых работ, был хозяином дефицитного эпидиаскопа и вообще был на особом положении, так как ведал всем хозяйством кафедры. Его речь отличалась крайней изысканностью и вежливостью.
– Добрый вечер, Яков Аронович. Извините, Б-га ради, меня за мою назойливость, что тревожу вас в столь неурочное время и отрываю от отдыха и семейных дел, но, к сожалению, я тут ничего не могу поделать. («что-то уж слишком витиевато изьясняется наш старикан, – подумал он, – это не предвещает ничего хорошего»). Меня просили передать вам, что вы обязательно должны быть завтра в два часа на открытом партсобрании.
– Кто это вас просил?
– Да понимаете, сегодня на кафедру пришли парторг института с этим, с кафедры марксизма, у которого странная фамилия, на окончание похожа.
– С Ятелем?
– Да, да, с ним. Вы же знаете, какие они беспардонные. Они захотели посмотреть последние проекты общественных зданий на пятом курсе.
– Я же просил, без меня ничего никому не показывать.
– Помилуйте, я это правило строго соблюдаю. Я ничего им не дал. Но на кафедре был Василий Моисеевич. Он им показал три проекта, получившие пятерки: пансионат, речной вокзал и дом культуры.
– Ну и что они говорили?
– Они никак не комментировали. Только спросили у него: «Что это за стиль?»
– И что он им ответил?
– Он им сказал, что это настоящий социалистический реализм, за что им и поставили отличные оценки.
– Молодец.
– А потом, когда они ушли, он при всех сказал (вы же знаете, что он человек не очень сдержанный), он сказал: «Опять разбирать будут и вешать ярлыки. Пошли они к черту, только работать мешают. Они же все равно ничего в этом не смыслят. Жлобы!» – извините за выражение. Он высказался еще более откровенно, но я не решаюсь вам этого повторять.
«Надо будет предупредить Онащенко, – подумал он, – чтобы он осторожнее выражался».
Он вернулся из Москвы две недели назад, и все это время к нему обращались с одними и теми же вопросами: что решили на совещании, что будет дальше с нашей архитектурой, как мы должны впредь проектировать, какие архитектурные стили теперь нам предложат? Что он мог ответить на эти вопросы?
Что все совещание прошло под девизом «Бей архитекторов!» без всяких различий, что те же самые искусствоведы из института теории и истории архитектуры, которые пару лет назад расхваливали наших корифеев за их проекты, теперь обливали их грязью за те же проекты, что сталинский ампир предан анафеме, что классицизм никуда не годиться, что украинское барокко – это сплошное излишество и украшательство, что конструктивизм – это низкопоклонство перед западом. Вот и выбирайте себе стиль.
Он, по своей привычке, старался смягчить обстановку. Говорил, что будут проведены конкурсы на основные типы зданий, с отличными премиями до 50000 руб., что по результатам этих конкурсов будет определен стиль дальнейшего проектирования, что типовое проектирование значительно повысит качество проектов. В общем – сплошной туман.
Он понимал, что открытое партсобрание будет опять посвящено этим постановлениям. Он вышел из Академии заранее, в половине двенадцатого и пошел пешком по Большой Житомирской к Львовской площади, где обычно садился на второй трамвай. Он любил прогуляться пешком и на ходу хорошо подумать, когда предстояло серьезное выступление. Кроме того, вчера позвонила сестра Зина и сказала, что Миша неважно себя чувствует, и он решил его проведать. Он поддерживал брата материально. Михаил Аронович жил как раз на Большой Житомирской. Он помог ему в свое время получить кафедру рисунка и живописи в КИСИ и впоследствии получить профессуру. Однако, когда его отправили на пенсию в период антикосмополитической кампании, Михаил Аронович замкнулся, сидел, в основном, дома и работал над акварельными натюрмортами и пейзажами. Изредка его посещали бывшие ученики. Он не общался со своими коллегами-художниками. Иногда к нему заходили два приятеля: скульпторы Ульянов и Ковалев.
Когда он зашел к Михаилу, у него был Ковалев. Михаил сидел у мольберта. На мольберте стоял подрамник с натюрмортом, под мольбертом стоял таз с тряпкой.
– Миша, ты что – пишешь натюрморт и одновременно принимаешь ножные ванны?
– Да нет. Эта бумага плохо подходит для акварели, но я приспособился. Нужно давать много лессировок и смывок – тогда натура передается очень мягко. Но у меня от этих смывок губкой паркет начал вспучиваться, так я решил подставить тазик.
– А что это за скульптурка на столе? Кто-то из украинских классиков?
– Нет, – вступился Ковалев. – Это Пушкин. Михаил Аронович просил меня принести какую нибудь небольшую скульптуру, чтобы ставить ученикам рисунок. Вот я затонировал один из вариантов под бронзу и принес ему. Кстати, Яков Аронович, вы там ближе к начальству. Что там говорят в президиуме Академии насчет нового плана монументальной пропаганды? Как там насчет новых памятников?
– К сожалению, Александр Александрович, в президиуме сейчас об этом не говорят. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Там инженеры все больше ругают архитекторов и думают, как спасти Академию от полного уничтожения. И вас пытаются зацепить. Вот на последнем президиуме выступал один деятель и говорил: «Мало им было шпилей да шишек на домах ставить за государственные деньги, так сейчас еще принялись скульптуры ставить». Это он, очевидно, намекал на Добровольского.
– Ну а мы – то тут причем? Это Анатолий Владимирович придумал. Я же не говорю про декоративную скульптуру – я говорю про памятники, которыми всегда славился наш Киев: Владимиру, Столыпину, Княгине Ольге, Шевченко и т. д.
– Ну и где тот Столыпин, Ольга, Маркс? Да и памятники – это, к сожалению, не в нашей парафии. Это решает ЦК и Совет министров. А для тебя, Миша, у меня есть хорошая новость. Я на днях беседовал с председателем нашего Союза Григорием Владимировичем Головко. Так он сказал мне, будто бы в верхах есть мнение, что нужно разобраться и восстановить в творческих союзах тех деятелей, которых исключили во время кампании борьбы с космополитизмом и с евреями.