— Вот дураков я не люблю.
— А это самая большая, нация на земле, — бурчу я у своего стола понепонятнее, ибо Лида против внушения негативных мыслей.
Под давлением общественности — главным образом, зубоскальных насмешек в райотделе — инспектор Леденцов расстался с изумрудным костюмом и теперь был в лазурном. Но зелёный с тёмными бородавками галстук остался и походил на крокодильчика, подвешенного за хвост к шее инспектора.
— Молодец, — похвалил Петельников.
— Это вы за пять корпусов?
— Нет, за идеальную маскировку.
— То есть, товарищ капитан?
— Никто не узнает, что ты работаешь в уголовном розыске.
— То есть, товарищ капитан? — переспросил Леденцов.
— Думают, что в цирке клоуном.
Леденцов помолчал, поспевая за крупными ботинками старшего инспектора.
— Товарищ капитан, рыжая шевелюра требует своего колера.
— Перекрась её для пользы службы.
Они шли к пяти корпусам шестнадцатого дома. Ребята из уголовного розыска за день изучили все квартиры, расспросили всех старушек, просмотрели домовые книги, опросили дворников — просеяли шестнадцатый дом сквозь крупное сито. В его ячейки всё уплыло, кроме шести фамилий, шести девушек от двадцати до тридцати лет, беленьких, в джинсовых брючных костюмах. Эти фамилии уместились на крохотной, как шпаргалка, бумажке. Проверить их Петельников намеревался лично.
У магазина «Духи» они остановились.
— Подожди-ка, — велел Петельников и шагнул внутрь.
Его обдал жаркий воздух и аромат всех цветов мира, которых вроде бы доставили сюда возом и свалили где-то в душной кладовой. Инспектор взглядом поискал знакомое светлое лицо, оттенённое синью век и кармином губ. Оно белело на своём месте, на фоне подсвеченного неоном стекла. Петельников кивнул. Продавщица сразу оставила своих покупателей и оказалась за свободным краем прилавка, у инспектора.
— Как жизнь, Поленька?
— Спасибо, «душим» клиента.
— А у меня к вам дело.
— Уголовное?
— Нет, личное.
— Если нужны духи, то ни в коем случае не берите «Юбилейные». Ими нельзя пользоваться не только женщине, но и мужчине после бритья.
— А есть духи «Не вертите»?
Она изумлённо обдала его темнотой глаз, хлопнула синью век и рассмеялась:
— Шутите?
— Ну, скажем, для детей. Мол, ребята, «Не вертитесь»…
— Название духов должно сочетать товарные качества с поэтическим вымыслом.
— Ну, а нет ли чего близкого по созвучию?
Полина задумалась. Её безукоризненно белая кожа походила на мелованную бумагу. Уж не вымачивает ли она лицо в каких-нибудь французских «шанелях»?
— Не вертите… Господи, да это «Нефертити».
— О! Поля, у вас голова такая же светлая, как и ваша кожа. Кстати, чем эти «Нефертити» отдают?
— Букет комбинированный, пряный, слегка корой, слегка старинной мебелью…
— Поленька, я ваш должник. Как там жених?
— Сделал предложение, — и она порозовела, словно впитанная «Шанель» вся испарилась.
— Если обманет, то скажите мне — я посажу его на пятнадцать суток.
— Ну а «Нефертити» возьмёте?
— Неужели я похож на человека, который орошает себя духами?
— Для жены.
— Неужели я похож на женатого?
— Есть хороший мужской одеколон «Фаворит».
— Поленька, от мужчины должно пахнуть табаком, коньяком и чесноком…
Леденцов ждал у витрины, рассеянно оглядывая девушек, — они улыбались, полагая, что из этой витрины он и вышел.
— Итак, духи зовутся «Нефертити», а пахнут мумией, — сообщил Петельников.
— Тогда мы её найдём, товарищ капитан.
Инспекторам других районов города работать с Петельниковым было непривычно. Мешала не его бессонная работоспособность, не странная сила тёмных глаз к цепкого голоса, не подкупающая уверенность, — мешал юмор. Им был заражён весь их отдел, и, может быть, благодаря вечным шуткам коллектив инспекторов работал весело и неутомимо.
Пять корпусов шестнадцатого дома стояли к улице торцами, как громадные силикатные кирпичи. Петельников заглянул в свою бумажку: в первом корпусе жили две искомые девушки, а в остальных по одной. Первый корпус был перед ними. Инспекторы пошли в парадную и поднялись на третий этаж. Леденцов осторожно надавил звонок, одновременно глянув на Петельникова, — в квартире шумела музыка.
Когда открыли дверь, то она, музыка, свободно вырвалась на лестницу и понеслась вниз и вверх, отскакивая от ступенек чётким ритмом. Молодой человек с длинными волосами улыбнулся им и по-женски отбросил локоны с плеч.
— Нам Светлану Ипатову, — сказал Петельников.
— Проходите, мужики, — молодой человек отступил в переднюю и крикнул куда-то в глубину квартиры: — Светка, новые гости!
Оттуда, из глубины, из музыки, гомона и сигаретного дыма материализовалось волнистое существо со светлыми волосами — такими же длинными, как у молодого человека. Оно улыбалось неопределённой, отлетевшей с земли улыбкой:
— Ребятки, вы мне нравитесь…
— А у вас улыбка Джоконды, правда, подвыпившей, — ответил комплиментом и Леденцов.
— Ребятки, но я вас не знаю…
Рядом с волнистым существом встало другое — тоже женское, чёрненькое, угловатое, с грудью, перечерченное колкими подвесками. Оно заломило тонкие руки и хрипло изумилось:
— Ой, да ведь это же Спартак Вербило!
— Спартак… кто? — переспросил Леденцов, потому что изумление относилось к нему.
— Вы дрессировщик Спартак Вербило! У вас в цирке номер с терьерами…
— Девушка, он терьера от интерьера не отличит, — примирительно сказал Петельников.
— Ой, дошло! — чуть не взвизгнула она. — Он арфист!
— Мало ли жуликов? — подтвердил парень в локонах.
— Спасибо, конечно, но, как говорит мой товарищ, я арфу от Марфы не отличу, — признался Леденцов.
— Спартачок, — она погрозила пальчиком с заострённым ноготком. — Ты же играл в Большом зале бемоль-фантазию, а?
— Девушка, ему моль-то не поймать, — сказал Петельников и, опасаясь, как бы их сейчас не схватили и не усадили за столы, коснулся рукой кармана с удостоверением и добавил строгим голосом: — Мы из уголовного розыска.
— Боже! — томно взорвалось беленькое существо, освобождаясь от неземной улыбки, которая-таки отлетела. — Даже в такой день испортят настроение…
— Я сделаю тому подсечку, кто его испортил! — пустотный голос перекрыл всю музыку, вытащив за собой и его хозяина, крепыша полусреднего веса.
— Подсечку кому — Вербиле? — изнемогла от такого предположения чёрненькая.
— Ему, — подтвердил крепыш и повёл такими плечами, словно у него под пиджаком была ещё и кавказская бурка.
— Вадусик, сбрось кайф! Это же арфист и дрессировщик Вербило…
— Да не сделает подсечку, — успокоил свою заступницу Леденцов.
— Это почему же? — плечистый пьяно мотнул головой, сближая её с леденцовской.
— У тебя шнурок развязался.
Крепыш шатко присел и начал ощупывать ботинки.
— Вадка, иди в комнату — они из милиции, — вмешалась беленькая Светлана Ипатова, обрушиваясь на инспекторов: — Господи, я же сказала на допросе, что за рулём сидел Мокин. Неужели не поверили?
— А вы сказали правду? — строго спросил Петельников.
— Ну какой смысл врать?
— Тогда вопрос исчерпан. Пойдём, Вербило…
— Счастливого и культурного вам праздничка, — добавил Леденцов.
Они вышли из квартиры, сбежали по ступенькам и оказались на улице, у газончика с белыми флоксами.
— Товарищ капитан, ваше предыдущее замечание о моей одежде принято к сведению, — виновато сказал Леденцов.
— Ну, и какой теперь костюм наденешь?
— У меня есть красный, в тон причёске.
— Неплохо, будешь вроде пожарной машины.
— Тогда куплю мышиный, товарищ капитан.
Флоксы ещё не осыпались. Своим несильным запахом они придавали сентябрьскому воздуху осеннюю грусть. Петельников вдохнул глубоко:
— Ну, какими духами пахло от подозреваемой номер один?
— Спиртным и сигаретами.
— Она ни при чём.
— Ни при чём.
Они не смогли бы толком объяснить, откуда эта уверенность. От весёлой ли гулянки — не стала бы женщина веселиться после такого злодейского поступка. От её ли поведения — не так ведёт себя человек с замутнённой совестью. И ещё от чего-то, что не передаётся словами. Да и где ребёнок, не в этой же дымной компании? Куда-нибудь спрятала? Краденого ребёнка спрятала, а сама резвится? Так не бывает.
Из дневника следователя.
Иринка вошла в переднюю, и я подхватил её вместе с портфельчиком.
— Пап, ты мне все перепёлки сломал.
Смотрю на косички-обрубочки, на чистенький лобик, на вздёрнутый носик… Да нет, дело тут не в «перепёлках», — голубые глаза затуманены и куда-то убегают от меня взглядом.
— Почему у тебя глаз красный?
— Я плакала, но двумя глазами.
— Что случилось?
— Разве сам не видишь по лицу?
— Двойка, что ли?
Она ткнулась мне в живот, опять заплакала. Я гладил её по коротким косичкам, чувствуя глухое раздражение и против двойки, и против учительницы. Знаю, что нужна и двойка, нужны и слёзы… Да вот есть ли что в мире, чем можно оплатить детские слёзы? Стоят ли они того, из-за чего пролиты?
— За что двойка-то?
Оказалось, за поведение. Оказалось, что Иринка сидела на уроке и беспричинно похохатывала. Оказалось, что её враг, Витя Суздаленков, сидевший сзади, щекотал ей под мышками при помощи двух кривых палочек.
— Объяснила бы всё учительнице…
— А на меня нашёл столбяк.
На допросе Катунцева сказала: «Я же видела сон…» Она видела пророческий сон.
Скрепя сердце Рябинин вызвал её повторно, хотя тревожить потерпевшую не хотелось — она не преступник, которому лишний допрос не повредит. Вызвал как бы тайно, без повестки, по телефону, не для допроса.
Большинство людей относилось к снам пренебрежительно, как к загробной жизни или гаданию. Но нереальные сны были реальной жизнью — их видели и помнили, им удивлялись и верили. Красивые сны украшали жизнь, страшные — тревожили. У него бывали сны, равные событиям, будто ночью что-то случилось. Они запоминались на всю жизнь, и со временем так и становились событиями прошлой жизни. Да вот и учёные говорят, что сны нужны для здоровья.
Рябинин думал о сновидениях…
За время следственной работы о пророческих снах он наслушался. Заключённые с готовностью рассказывали о них, о снах-предупреждениях. Вспомнился растратчик Шатохин, который за день до ареста видел себя во сне наголо остриженным. Вспомнился хулиган Спиридонок, жене которого привиделось кровавое пятно и она даже разбудила мужа. Вспомнился потерпевший Вагин, который заходил к следователю уже просто так, поговорить. Вагину тоже снились сны как события. Только страшные. Что ни сон, то всё страшней и страшней. И однажды он понял, что в одну из ночей умрёт от страха, не проснувшись. Потом этот тихий человек появляться перестал. Рябинин сходил в архив суда и отыскал в старом деле его домашний телефон. И позвонил — тихий человек умер от сердечного приступа. Ночью.
Рябинин думал о снах…
Он никому, кроме Лиды, не признавался, что верит в них. Не из боязни прослыть суеверным — он не смог бы вразумительно обосновать ту мысль, которой объяснял их пророчество. Вернее, он-то мог, но другие сочли бы эту мысль недоказанной.
Рябинин верил в интуицию, много о ней читал, часто о ней думал и собирал всё, что её касалось. Он знал, что многие в неё не верили, о ней не думали и ничего не собирали. У неё было много врагов, но были и сторонники. Лучшими защитниками интуиции оставались женщины, которые ей верили охотнее, чем здравому рассудку.
Интуицией Рябинин и объяснял вещие сны. Известны случаи, когда спящий мозг решал задачи, делал открытия, сочинял музыку… Почему же во сне он не способен к интуиции, которая по своей неощутимой сути ближе всего к сновиденьям? В обрывок забытой реальности; в какой-нибудь всплывший кусок жизни вкрадывалась та далёкая догадка, которая не смогла пробиться при свете дня. Догадка, зревшая днём и всплывшая ночью…
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Пророческий сон — это интуитивный сон…
Катунцева вошла, обдав его нетерпеливым взглядом надежды, тем взглядом, которого он и боялся.
— Что-нибудь узнали? — спросила она, ещё не сев.
— Нет-нет, — торопливо бросил Рябинин, отводя глаза.
Она сразу отдалилась от него на безмерное расстояние. Он поскорей вернулся к её лицу, боясь не поспеть за ней в эту безмерную даль. В увиденном лице ничего не изменилось, словно и не было второй остужающей ночи. Видимо, они, эти ночи, сколько бы их ни было, не принесут ей отдохновения, а будут копиться, как морщины к старости.
— Сны вы часто видите? — спросил Рябинин, испытывая неловкость за такой вопрос.
— Почти через день, — ответила она даже с некоторой готовностью.
— Сны… хорошие?
— Такие, что приснится — и не заснуть от дум.
— Страшные?
— Тяжёлые, давящие…
— Так уж все тяжёлые?
— Ну, не все… Но и тихих снов я не видела уже много лет.
— Тихих в смысле сна без сновидений?
— Нет… Когда видишь что-нибудь тихое, спокойное.
Рябинин помолчал, давая ей время привыкнуть к странному разговору о снах, да и сам обдумывая, как бы проще дойти до того вопроса, ради которого её вызвал.
— А вы в них верите?
— Как же? — чуть удивилась она, не допуская иной возможности.
— Ну, и ваши сны… сбывались? — спросил он бессмысленно, ибо почти ежедневные давящие сны сбываться не могли.
— До этого случая — нет.
— Выходит, что верить им нельзя…
— Я знаю, как их сглазить, — нехотя сказала она, видимо не собираясь ничего объяснять.
— Как это сглазить? — настойчиво спросил Рябинин.
— О сне нужно кому-то рассказать. И он не сбудется. А вот если его утаить, то может сбыться.
— Ну, а этот, последний?
— Утаила, — с испугом призналась она, словно ждала от него упрёков.
В сознании Рябинина неожиданно и вроде бы ни к чему вылущился из прошлого случай…
Горел чердак деревянного домишки. Ни лопат, ни багров, ни вёдер, ни колодца… Он стоял вместе с бессильной толпой и ждал пожарных. А ночью приснился душный сон — какая-то легковая машина на его глазах проваливается посреди улицы под землю. Её засыпает, засасывает… Но люди в ней живы и слышен их подземный разговор. Рябинин копает землю, но лопата гнётся, как прутик. Он ищет лом и зовёт дворника, но все-все проходят мимо. Он волнуется, кричит, машет руками… И просыпается.
Так совесть во сне расплатилась за его дневную пассивность.
Но к чему вспомнился этот пожар и сон? Ни к чему.
И тут же убегающая мысль… Нет, ещё не мысль, а какой-то её каркас, какой-то её стержень пронзил его бессильное желание понять и своей стремительной силой упорядочить это рассеянное желание, сложив его в ясную мысль…
Сны питаются жизнью, как чага берёзой. Его сон об ушедшей в землю машине причудливо отразил виденный пожар. А что отражают её сны?
— Вы чего-то боитесь? — спросил вдруг Рябинин, нацеливаясь очками в её глаза.
— Я?
На это «я» он не ответил — оно вырвалось от неожиданности его вопроса.
— Ничего не боюсь, — спокойно ответила Катунцева, запутавшись безвольными пальцами в причёске.
— Почему же вам снятся тревожные сны?
— Они многим снятся…
Пальцы оставили растрёпанную причёску и легли за край стола, на её колени. В глазах едва заметной голубизны одна усталость.
— Скажите, вы эту женщину… разглядели там?
— Где?
— Во сне.
И опять она не удивилась, посчитав интерес следователя ко сну естественным.
— Ну, не очень, но видела…
— Как она одета?
— Что-то белое и длинное, вроде савана.
Рябинин развинтил ручку и записал на листке писчей бумаги — для себя, просто так: «Видимо, в белом плаще…»
— Какого роста?
— Чуть повыше меня.
«… среднего роста…»
— Старая, молодая?
— Нет, не баба-яга.
«… молодая или средних лет…»
— Лицо?
— Знаете, какое-то страшное и дикое.
— За счёт чего страшное и дикое?
— Ну, зубы и скулы росли прямо на глазах.
«… скуластая, крупные и хорошие зубы…»
— Глаза видели?
— Нет, не помню.
— А губы?
— Их вроде бы совсем не было…
— Но зубы же видели?
— Зубы видела, а губ не помню.
«… губы тонкие…»
— А её голос?
— Странно… Она ведь говорила про Ирочкину руку, но как-то не голосом.
— Что ещё заметили? — спросил Рябинин буднично, словно речь шла о живом человеке.
— Уши у неё горели малиновым огнём.
«…в ушах серьги с красными камешками…»
— Ещё?
— Всё, я проснулась.
Его вопросы кончились. Но он спросил о том, о чём уже спрашивал:
— Ну, а хорошие-то сны вам снятся?
— Я говорила, что даже тихих не вижу. Все шумные…
Он посмотрел в её чуть голубевшие, не отведённые глаза и подумал: как бы он жил, снись ему почти ежедневно нетихие сны?
— Не волнуйтесь, вашу девочку ищет вся милиция города.
Рябинин взял листок — словесный портрет женщины в саване из шумного сна — и спрятал его в сейф, чтобы никто не увидел.
Из дневника следователя.
Не знаю, с какого теперь возраста разрешают детям говорить о любви. Наверное, с Джульеттиного. Тут уж ничего не попишешь — классика. Не знаю, будет ли моя Иринка Джульеттой, но Ромео у них уже есть — всё тот же Витя Суздаленков. Как выяснилось, он заявил, что век бы не мыл шеи, не будь в классе девчонок. Иринка заклеймила его педагогическим голосом: