Яркий свет люстры развеял океанскую мглу. Когда глаза привыкли, Леденцов обнаружил у своих ног ребёнка, сидевшего на горшочке. Инспектор сделал ему бодучую козу, отчего мальчишка облегчённо рассмеялся, отрешаясь от детективной стрельбы. Подняв голову, Леденцов увидел, что стоит как бы в кругу мужчин и женщин, которые смотрели на него с не меньшим интересом, чем — последнюю серию. Он тоже оглядел себя — всё опрятно, всё застёгнуто; зелёный же костюм, могущий вызвать некоторое любопытство, покоился до праздников в шкафу.
— Кто это? — тихо спросил пышноусый мужчина у старушки.
— Так я думала, твой деверь.
— Это не мой деверь.
— Парень, ты чей деверь? — старушка подступала к нему с каким-то наскоком.
— Пока ничей, — ответил Леденцов, показывая улыбкой, что если кому этот деверь нужен, то пожалуйста, вот он.
Невесомым движением крупной руки пышноусый мужчина отстранил старушку:
— Молодой человек, ваши документы?
— Граждане, вы меня в чём-то подозреваете?
— Пятую серию задарма посмотрел, — выложила свои подозрения старушка.
— Граждане, мне нужна Иветта Максимова.
— А, так не сюда попали. Её квартира рядом.
Пышноусый довёл его до двери и на прощание осуждающе качнул головой, отчего усы, став в полумраке птицей, севшей ему под нос, ответно махнули крылышками — мол, Иветта Иветтой, а кусок пятой серии посмотрел.
Леденцов вздохнул в тишине лестничной площадки. Хотелось пить. С чего бы? Что он сегодня ел: утром стакан чая на ходу, в обед ничего, а потом пирожки с капустой. Стакан жидкости в день — как в пустыне. Интересно, в каком это райотделе инспектора ведут тонкие беседы, играют на пианино и стреляют в рецидивистов, а не жрут на ходу столовские пирожки с капустой? Туда бы устроиться. И он решил, что сейчас попросит у Иветты Максимовой стакан воды, а лучше три стакана, — и уйдёт.
Леденцов нажал молочную кнопку звонка.
Видимо, его глаза уже перестроились на темноту, потому что свет из чужой передней резанул их.
— Мне Иветту Максимову, — сказал Леденцов, жмурясь.
— Я…
Она впустила его, сама оказавшись в том ярком свете. В домашних тапочках, в халате, в платке, под которым топорщилась решётка бигудей. Но инспектор разглядывал её глаза, которые молча ждали чего-то неожиданного, как зрители из покинутой им квартиры ждали выстрела на экране. И он мог поручиться, что Иветта Максимова ждала чего-то плохого, похуже экранного выстрела.
— Здравствуйте, я инспектор уголовного розыска, — сказал он, выделив слово «уголовного».
Она только кивнула — кивнула с готовностью, словно он никем и не мог быть, кроме инспектора этого самого уголовного розыска.
— Иветта Семёновна, у вас, конечно, есть джинсовый брючный костюм?…
Она кивнула.
— Вы блондинка…
Она кивнула сразу, он ещё не договорил.
— Вы любите духи «Нефертити».
Теперь она сделала шаг назад, точно решила убежать.
— Видите, мы всё знаем, — улыбнулся Леденцов и, осенённый уже не догадкой, а уверенностью, тихо спросил: — Где девочка в красном платье?
— Её здесь нет…
— Одевайтесь, — приказал он, забыв про мучившую жажду.
Из дневника следователя.
Вечер просидели с Иринкой в парке на берегу почти игрушечного прудика с чистой, уже осенней водой. Над нами были тоже игрушечные купола ив, свисавшие до самой земли, отчего издали походили на стога сена, поставленные впритык друг к другу.
Иринка не умолкала.
— Пап, в парке народу, как в бочке кислороду.
— Люди отдыхают…
— Пап, а вон пошёл дядя с гнусной грацией.
— Нельзя так говорить о взрослых, — неуверенно учу я, потому что дядина грация вызвана крепкими напитками.
— А почему он фырчит по-кошачьи?
— Простудился…
— А мы постановили купить Суздаленкову намордник.
— Что, тоже фырчит?
— Нет, он ручки грызёт, уже четыре огрыз. Пап, эту палку я брошу в воду чертям вместо оброка.
Пока бросает, молчит.
— Пап, Архимед был водопроводчиком?
— Нет, учёным. Чего-то ты говоришь без умолку?
— А у меня сегодня мыслительный день.
При первой встрече следователь и преступник бросают друг на друга первые взгляды — быстрые, откровенные, познающие, те взгляды, которые почему-то умеют — потому что первые? — познать больше, чем за все последующие допросы.
Когда открылась дверь, и женщина, маленькая на фоне Петельникова, ступила в кабинет, Рябинин глянул на неё, снедаемый лишь одной мыслью — похожа ли? На ту, из сна потерпевшей? На ту, словесный портрет которой он чётко записал на бумаге? Но тонкая усмешка инспектора как бы вклинилась между следователем и женщиной, отчего взгляд лёг уже предупреждённым — не похожа. Не та, не из сна. Ни заметных скул, ни крупных зубов, ни тонких губ… Ну и бог с ней, с выдуманной; бог с ней, с его теорией интуиции и сновидений, — перед ним стояла отысканная уголовным розыском преступница.
Перед ним стояла беловолосая девушка с круглым лицом, которое казалось бы милым, не смотри она с угрюмой испуганностью. Правая рука её сильно теребила карман цветного плащика, сейчас чернющего в свете настольной лампы. Пальцы левой руки мёртвым замком сомкнулись на пояске, чернеющем отсвета лампы и позднего вечера.
— Садитесь, — сказал Рябинин тускло, чтобы не выдать охватившего нетерпения.
Она села стремительно, словно боялась, что следователь передумает. Чуть в стороне сел и Петельников.
— Иветта Семёновна Максимова… Рассказывайте.
— Я хотела сама прийти.
— Что ж не шли?
— Боялась.
— Успокойтесь и рассказывайте, — строже приказал Рябинин.
Она вздохнула. Инспектор скрипнул кожаной курткой, приготовившись слушать. Рябинин скользнул по столу взглядом — на месте ли бумага и ручка?
— Ага…
— Что «ага»?
— Это у меня такая привычка.
— Рассказывайте.
— Ага, я стояла у магазина и собиралась купить помидоры…
— Иветта Семёновна, давайте сначала. Какая у вас семья?
— Мама и бабушка.
— Вы замужем?
— Нет.
— Своих детей не имеете?
— Нет.
Инспектор нетерпеливо потёр щёку, отчего куртка скрипнула, как заскулила. Под окнами прокуратуры стояла машина, готовая ринуться за девочкой. В своей квартире какую ночь не спали родители. Да и сам Рябинин горел главным сейчас вопросом: где спрятан ребёнок? Но его следственная натура требовала задать хотя бы несколько вопросов, подступающих к главному, к горевшему.
— Как вам пришла такая мысль? — заторопился он и спросил почти о главном.
— Какая?
— Похитить ребёнка.
— Ага, я стояла у магазина, хотела купить помидоров…
— Сначала ответьте, почему вы на это решились?
— У магазина я стояла и думала о помидорах…
Теперь она умолкла сама, ожидая, что её опять перебьют.
Рябинин и хотел, но насторожённый взгляд инспектора заставил сказать:
— Продолжайте.
— Ага, ко мне подошла женщина…
— Какая женщина?
— Совершенно незнакомая. Ага, и говорит беспокойно, что ей нужно помочь. «Девушка, будьте любезны, помогите…» Эти слова запомнила. Она договорилась встретиться тут с мужем, а её дочка играла во дворе, в песочнице. Приведите, говорит, девочку, а то муж подъедет на машине и подумает, что я не пришла. А им за город ехать…
— Ну? — нетерпеливо вырвалось у Рябинина, потому что она умолкла, словно всё забыла.
— Я привела. Вот и всё.
Рябинин и Петельников переглянулись. Посторонний человек не помешал им сказать всё друг другу беззвучно. И может быть, хорошо, что в кабинете был посторонний человек и они обошлись без слов — ибо в них больше горечи, чем во взглядах.
Иветта Максимова что-то заметила и быстро повернулась к инспектору, оказавшись у его бесстрастного лица:
— Ага… Не верите мне?
— Тогда почему же вы хотели прийти к нам добровольно? — спросил инспектор, уж коли она повернулась к нему.
— Услышала, что милиция ищет какую-то девочку. Я и вспомнила…
Рябинин ей верил. Да и Петельников верил, стараясь оттолкнуть ту злость, которая была не против девушки, а против неудачи, против этой чёртовой работы и против самого себя. И тогда они ещё раз переглянулись долгим взглядом, в котором теперь было смирение и готовность искать дальше.
— Расскажите подробнее, — устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.
— Ага… Что подробнее?
— Например, опишите эту женщину.
— Ага…
Она говорила своё «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение тёмных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным… Теперь её миловидность съел окончательный страх, — входя в кабинет, она ещё надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жёг её лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой — невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.
— Расскажите подробнее, — устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.
— Ага… Что подробнее?
— Например, опишите эту женщину.
— Ага…
Она говорила своё «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение тёмных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным… Теперь её миловидность съел окончательный страх, — входя в кабинет, она ещё надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жёг её лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой — невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Мы ценим справедливость. Ценим… Разве ценим мы воздух? Да мы без него жить не можем…
— Вы успокойтесь, — сказал 6н так тихо, что, возможно, не услышал и Петельников.
— Значит, она правда украла ребёнка?
— Правда.
— Боже, и я помогла…
— Вы не виноваты. Опишите-ка мне её.
— Ага… Постарше меня, роста моего, волосы под беретом… Что ещё?
— Какое лицо?
— Обыкновенное.
— Нос, губы, глаза… Одежда, цвет берета, выговор, какие-нибудь приметы…
— Ага… Внимания не обратила. Только помню, что плащ светлый.
— И больше ничего не помните?
— Ничего, — призналась она, пугливо заслоняясь ладонью от света лампы.
— Ну хоть узнаете её?
— Узнаю, — с готовностью выпалила она.
— А что вы сказали девочке?
— Мама ждёт.
— И она пошла?
— Да, только глянула на парадную дверь.
Тяжело пошевелился инспектор. Рябинин огладил чистый бланк протокола и вздохнул. Допрос кончился. Она ждала ещё чего-то, ещё каких-то разговоров и, может быть, ответа на притаенный вопрос — кто же украл ребёнка? Но допрос кончился. Рябинин развинтил ручку и начал писать — обычно он печатал на машинке, но сейчас не хотел пугать тишину в пустой прокуратуре.
— Иветта, неужели вас ничего не удивило и не поразило? — спросил инспектор голосом, который испугал прокуратурскую тишину.
— Ага, — она повернулась к нему. — А вас что-нибудь удивило в моём рассказе?
— Удивило, — сразу рубанул инспектор. — Удивило, что вас ничего не удивило.
— А что должно меня удивить?
— Ну, хотя бы… Почему мать стоит на перекрёстке, а ребёнок играет во дворе?
— Мало ли почему… Девочку подальше от машин…
— Почему мать сама не сходила — там же рядом?
— А если бы пришла машина?
— Почему не сходить за ребёнком, когда придёт машина?
— Ага…
— И насколько я знаю матерей… Не пошлёт она незнакомого человека за своим ребёнком.
Инспектор будоражил память свидетельницы, как грел остывший мотор. Рябинин так бы не мог, потому что верил ей. И она повернулась к нему, словно защищаясь от инспектора, но взбудораженная память уже работала:
— Ага… женщина сказала, что ждёт машину. А мне показалось, что её машина стояла на той стороне улицы.
— Почему так показалось? — Рябинин бросил протокол.
— Не знаю. Показалось, и всё.
— Какая машина? — спросил инспектор.
— Вроде бы «Москвич».
— Номер, цвет, сидел ли кто за рулём? — оживился Петельников.
— Ага… не знаю, не обратила внимания.
— А если вы подумаете, повспоминаете и завтра мы ещё поговорим? — предложил Рябинин, вспомнив о пословице, что утро вечера мудренее.
— Хорошо, — легко согласилась она, подписывая куцый протокол.
— Я вас отвезу домой, — сказал инспектор. — Ага?
Из дневника следователя.
Бедная Лида… Она сегодня чуть не умерла от страха. А виновато это злополучное уголовное дело, виноват я, болтавший о нём дома…
Лида зашла с Иринкой в магазин, сама побежала в кассу, а её поставила в очередь и велела никуда не отходить от тёти в зелёном пальто. Вернувшись, она не нашла ни Иринки, ни этой тёти в зелёном пальто. Нет их! У Лиды сердце оборвалось — она выскочила на улицу, искала, спрашивала, звала и вернулась в магазин, чтобы звонить мне и в милицию…
У столика для покупок женщина в зелёном пальто укладывала в сумку продукты. А сзади, почти уткнувшись в её спину, стояла Иринка.
— Доченька, почему ты здесь? — спросила Лида, приходя в себя.
— Мам, ты же велела от тёти не отходить…
В костюмчике цвета давно не метённого асфальта, в кепке цвета давно не мытого слона, инспектор Леденцов серой мышью сквозил меж людей, домов, машин и деревьев. Его фигуру, ставшую щуплой, взгляды прохожих как бы пронизывали насквозь, точно стеклянную. Но он тоже их пронизывал, ничего не замечая, кроме идущего впереди мужчины в тёмно-зелёном плаще и светло-зелёной шляпе — Леденцов второй день ходил за Катунцевым, отцом похищенной девочки.
Сентябрь, оттеплев бабьим летом, вспомнил об осени. Вдруг подуло несильным, но сквозящим ветерком, который при почти безоблачном небе откуда-то брал капли дождя и мелкие жёлтые листья. С крыш, что ли? Леденцов ёжился в костюмчике, но свой зелёный плащ — поярче, чем у этого Катунцева, — он не надел, а другого плаща, мышиного и невзрачного, как неметёный асфальт, у него не было.
Зелёный силуэт остановился у газетного стенда.
Это был их четвёртый, как говорил Петельников, рейс. Катунцев ходил так медленно, словно знал, что за ним «пущены ноги», и старался облегчить им работу. Инспектора раздражали его частые и внезапные остановки, в которые и Леденцову приходилось рассматривать витрины, глазеть на рекламы или прибегать к старому доброму способу — завязывать шнурки на ботинках. После третьей остановки Леденцов решил, что с завязыванием шнурков пора завязывать, — будь ты хоть каким незаметным, но если человек оборачивается и в третий раз видит твою согбенную над ботинком фигуру, то он задумается. Нет ничего естественнее беседы двух прохожих…
Зелёный силуэт остановился у газетного стенда.
Леденцов зыркнул глазами, выискивая собеседника. К газону жалась старушка с будто свалянной из чёрной шерсти собакой.
— Ух какой симпатичный интерьер… Как величать?
— Рэдик.
— Небось жрёт много?
— Не больше вашего, — отрезала старушка, всегда готовая к атакам несобачников.
— Сравнили. Я-то хожу на двух ногах.
— Ну и что?
— А он на четырёх. Попробуй-ка, бабушка, побегай день по улице на четвереньках, так аппетит прорежется солдатский.
Старушка изумлённо глянула на серенького паренька и натянула поводок, увлекая пса в зелень сквера. Пошла от сквера и зелёная фигура.
— Пока, Эдик, — попрощался с собакой Леденцов.
Чёрный терьер клыкасто осклабился.
Катунцев шёл по проспекту как-то необязательно, вроде бы никуда не хотел и никуда не спешил. Что он не спешил, инспектор уже не сомневался. Но цель у этой вялой ходьбы была, и Леденцову хотелось поскорей уловить её дальний намёк.
Он поднял голову и увидел помертвелое небо. Кажется, теперь дождь пойдёт уже оттуда, из этих туч, чёрных, как тот кудлатый пёс. Леденцов вздёрнул воротник пиджачишки и глянул на тёплую вывеску — «Кафетерий». Зря не надел свитер или спортивную куртку…
На перекрёстке Катунцев задумчиво прирос к асфальту, словно никак не мог рассмотреть цвета светофора. И стоял, пропуская текущие толпы.
Леденцов помялся у фонарного столба. Пожилой мужчина с туго набитой апельсинами сеткой чуть замешкался рядом.
— Скажите, как пройти на Садовую? — спросил Леденцов.
— Молодой человек, вы на ней стоите.
— То есть, я хотел сказать — на Кленовую.
— Молодой человек, я знаю все улицы города… Кленовых у нас нет.
— Неужели всё? — удивился Леденцов, не отпуская краем глаза зелёную фигуру на перекрёстке.
— Всё, — гордо подтвердил мужчина и качнул сеткой, будто на радостях надумал угостить инспектора апельсинами.
— Скажите, а есть улица имени инспектора Леденцова?
— Нет.
— Папаша, обязательно будет, — заверил Леденцов и пошёл вроде бы неспешным, но быстро его уносящим шагом.
Два квартала шли они ровно — ровной скоростью на равном друг от друга расстоянии. Дождь, которого боялся инспектор, медлил — видимо, хлынет ливнем, чтобы проучить всех бесплащных, беззонтичных и бескурточных. У Катунцева-то плащ. Впрочем, у него и своя машина, которой за все эти четыре хождения он ни разу не воспользовался. Почему же? Машина бежала бы скоро, а ему надо медленно. И ему надо обязательно пешком — он ни разу не сел в транспорт.
Когда Леденцов поравнялся с баней, Катунцев вдруг присел на случайную скамейку. Инспектор скорым взглядом поискал угол, столб, куст или, в конце концов, яму, но спрятаться было негде. Оставалась баня, откуда Катунцева не увидишь. Леденцов повернулся к нему спиной и стал изучать распаренных людей, выходящих из бани, — допустим, он ханыга, жаждущий кружки пива.