Катунцев темнел под берёзой, вжимаясь в неё широкой спиной. Он рассеянно курил. Ждал. Но кого?
Четвёртый стакан инспектор пил особенно долго. Хотя бы сиропы залили разные. Апельсиновый, сладкий, противный. Лучше чередовать — стакан с сиропом, стакан чистой. Пятый стакан он ещё одолел, но шестым начал захлёбываться, решив, что в его образовании есть пробел: в школе милиции учили криминалистике, праву, стрельбе, приёмам борьбы, но не научили влить в себя пару литров газированной воды с апельсиновым сиропом. С пивом было бы легче, с пивом было бы проще.
Когда автомат нафыркал седьмой стакан, инспектор услышал нудный голосок:
— Парень, ты не лопнешь?
Пожилая дворничиха мела берёзовые листья.
— А что — жалко?
— Тут один тоже воду пил, а потом вошёл в булочную перед закрытием и вопросик кассиру: «Закурить есть?»
Инспектор воспрял, надеясь на разговор, который заменил бы пытку водой.
— Мамаша, с похмелья я.
— И чего мужикам нравится в этой водке…
— Букет, мамаша.
— Говорят, сторож в каком-то музее весь спирт из-под уродов вылакал.
— Интересно, как же он его называл? Младенцóвочка?
Дворничиха ему ответила, но он уже не слышал. Катунцев отвалился от берёзы и сделал шаг вперёд. К нему подошла женщина в белом плаще. Дыкина, это Валентина Дыкина. Сейчас она увидит его, Леденцова, и побежит. Нужно что-то сделать — быстрое и точное…
— Тебя мутит, что ли? — дошёл голос дворничихи.
Инспектор посмотрел на неё, а когда вернулся взглядом под берёзу, то увидел в руках Дыкиной белый пакет. У Леденцова осталось несколько мгновений. Нужно сделать что-то быстрое и точное — потом ведь ничего не докажешь.
Он распрямился, сдёрнул с головы берет и, полыхнув огненной шевелюрой, сунул под нос отпрянувшей дворничихе удостоверение:
— Гражданка, прошу быть свидетелем.
Она не успела ответить, как инспектор с раскрытым удостоверением прыгнул к идущему парню:
— Гражданин, прошу быть понятым.
Под берёзой ничего не изменилось — только пакет теперь был у Катунцева…
— Уголовный розыск, — представился Леденцов и цепкими, коршунскими пальцами впился в пакет.
Растерянность так обессилила Катунцева, что пакета он не удержал. Леденцов раскрыл его, ёмкий незаклеенный конверт, и показал понятым. Там зеленела пачка пятидесятирублёвых купюр. Под скрещёнными взглядами инспектор заправски пересчитал двадцать бумажек:
— Тыща рублей. Гражданин Катунцев и гражданка Дыкина, вы задержаны.
На всю операцию не ушло и пяти минут — даже слова никто не проронил.
Из дневника следователя.
Иринку я считаю тишайшим ребёнком. Но после родительского собрания ко мне подошла учительница и сообщила, что зовут её Антониной Петровной, что преподаёт она математику и что она никогда не лазала в окно. Последние её слова меня смутили, но я лишь вежливо улыбнулся.
— Вам известно, что Ирочка пишет стихи? — перешла она, как мне показалось, на другую тему.
— Не знал, но приятно слышать.
— Я вам их прочту, — обидчиво предложила она. — «Дано: Антонина лезет в окно. Предположим, что все окна заложим. Доказать, как Антонина будет вылезать…»
После у меня с Иринкой был разговор о назначении поэзии. Уверяет, что сочинила не она, а пятиклассники, и стих общий, давно всем известный. Так сказать, фольклор.
Катунцев, пожилая женщина, Дыкина, какой-то паренёк и Леденцов заполнили кабинет, вытеснив из него почти весь воздух. И хотя Петельников об этом нашествии предупредил по телефону, Рябинин не успел внутренне собраться и встретил их вяло, как встречают нежданных гостей. Они молча толпились на свободном пространстве и почему-то громко дышали, словно за ними гнались до самой прокуратуры. Ничего важного для следствия Рябинин от них не ждал — так, какая-нибудь деталь, какой-нибудь нюанс, имеющий значение для дела косвенное, вроде ходьбы Катунцева к дому подозреваемой. Леденцов, уловивший его сомнение, звонко доложил от дверей:
— Сергей Георгиевич, гражданка Дыкина задержана при передаче денег гражданину Катунцеву, о чём есть свидетели.
Рябинина пронзила торопливая радость: нет, это не копеечная деталь. Теперь следствие окончено; эта взятка, как лопнувший нарыв, вывернет тайну дела — и следствие закончится.
— Свидетели, посидите, пожалуйста, в коридоре, — попросил Рябинин не своим, нетерпеливым голосом.
Они вышли. По велению его руки Дыкина и Катунцев сели к столу друг против друга, как для очной ставки. Леденцов остался стоять у двери, краснея головой, точно на неё пал случайный луч случайного осеннего солнца.
— Сколько? — спросил Рябинин разом у всех.
— Тысяча рублей, — ответил Леденцов, положил на стол белый пакет и вернулся к двери.
— За что? — опять спросил Рябинин у всех.
— Они знают, Сергей Георгиевич.
Рябинин на них и смотрел. Катунцев преломил своё широкое тело и разглядывал пол, лишь залысины мокро блестели, как подтаяли. Дыкина сидела, выставив вперёд алеющие скулы, и упиралась в следователя неотводимым взглядом.
— За что дали деньги? — спросил он Дыкину.
— А вы у него узнайте, — кивнула она на Катунцева.
— Впрочем, и так ясно, — отрезал Рябинин, пытаясь сбить этот неотводимый взгляд. — За то, чтобы он не настаивал на привлечении вас к уголовной ответственности.
Дыкина улыбнулась своей острозубой улыбкой:
— А я не давала.
— Давала-давала, — подал голос Леденцов.
— А ты видел? — она повернулась к инспектору, теперь вперив в него неотводимый взгляд.
— Мы трое видели.
— Что видели-то?
— Конверт у вас в руках.
— А откуда он у меня взялся, парень?
— Из сумочки, тётенька.
— Нет, не из сумочки, — сказала она уже следователю, повернушись к нему с такой силой, что на столе шелохнулись бумаги.
Рябинин спохватился, что всё делает неверно: надо же допросить каждого в отдельности, а затем провести очные ставки… Но его желание поскорее дойти до сути было так нетерпеливо, что он уже не мог да и не хотел остановиться. И, может быть, это компанейское следствие вывезет быстрее, чем сделанное по правилам.
— Гражданка Дыкина, вы отрицаете, что давали деньги гражданину Катунцеву? — официально спросил Рябинин.
— Да, отрицаю.
— Зачем же вы встречались?
— Он просил.
— А зачем взяли с собой деньги?
— Это не мои деньги.
— А чьи?
— Мои, — сказал вдруг Катунцев, распрямляясь.
— Ваши?! — не удержался от изумления Рябинин.
Катунцев стремительным жестом снял очки и глянул — нет, не на следователя, на которого должен был бы сейчас посмотреть, — а на Дыкину. Она ответила ему таким же неистовым взором, и эти их взгляды, брошенные друг на друга, не отводились, словно их замкнуло высокое и тайное напряжение, отчего Рябинин подумал, что встань он сейчас на пути этих скрещённых взглядов — просветили бы, прожгли.
— Почему ваши деньги оказались у Дыкиной?
— Я дал.
— За что?
— Чтобы она вернула моего ребёнка.
— Зачем же платить деньги, когда есть правовые органы?
— Пока вас дождёшься…
Все слова произнёс он, не отцепляясь взглядом от взгляда Дыкиной, — их так и держало то высокое и тайное напряжение. Рябинин мог требовать откровенных показаний, приличного поведения в кабинете; мог требовать честной жизни, трезвой работы и семейной порядочности… Но у него язык не поворачивался сказать взрослому дяде: «Смотрите на меня».
— А ведь сказали неправду… К дому Дыкиной вы ходите с самого начала следствия.
Теперь Катунцев глянул на следователя, но глянул немо, без припасённых слов. Рябинин бы их подождал…
Дверь распахнулась как-то играючи, от большой силы, чуть не утянув за собой Леденцова. Большая играющая сила была только у одного рябининского знакомого. Петельников вошёл в кабинет, в его середину, на что хватило одного широченного шага, и быстрым взглядом окинул Катунцева, и этот взгляд как бы повёл в коридор. Рябинин догадался:
— Гражданин Катунцев, посидите, пожалуйста, в коридоре.
За ним вышел и Леденцов, видимо задетый тем же выводящим взглядом.
Петельников сел на катунцевское место и воззрился на Дыкину, отчего её неотводимый взгляд отвелся-таки, выискивая что-нибудь более приятное и спокойное. Оно в кабинете оказалось — следователь.
— Сергей Георгиевич, я был на работе этой гражданки…
Рябинин и Дыкина смотрели друг на друга молча, и оба ждали слов инспектора.
— Там мне назвали её старую приятельницу Зинаиду Гущину…
В простоватом лице Дыкиной что-то сместилось: то ли щёки дрогнули, то ли нахмуренный лоб безвольно разгладился, то ли губы переспело обмякли.
— Кстати, эта Гущина работает машинисткой. Так что если писать анонимку на столе, где она печатала…
— Кстати, эта Гущина работает машинисткой. Так что если писать анонимку на столе, где она печатала…
Дыкина бледнела и не спускала глаз с Рябинина, словно ждала от него помощи.
— Гущина живёт на проспекте Академиков, дом семьдесят три, квартира десять…
Дыкина, побелевшая и бескровная, не двигала ни единым мускулом — не моргала и, кажется, не дышала.
— Полагаю, ребёнок там, Сергей Георгиевич.
Даже инспектор со своей боксёрской реакцией не успел…
Дыкина взвилась над столом, как смерч, — лишь звонко щёлкнул по полу упавший стул. Рябинин бессознательно прикрыл очки. И понял, что в тот миг, на который он заслонился, произошло что-то странное, никогда не бывавшее в этом кабинете. Он сбросил ладони со стёкол очков и глянул ошарашенно…
Дыкиной в кабинете не было — у края стола, вровень с ним, одиноко висела лишь её голова. От растерянности Рябинина прошили два глупых вопроса — где же тело и почему не шелохнётся инспектор? Рябинин вскочил, ничего не понимая. И тогда увидел, что там, за столом, Дыкина стоит перед ним на коленях…
Он почему-то сразу вспотел. Чем только его не испытывали? Взятками, услугами, подходами, угрозами… Но вот впервые пытают жалостью. Да нет, к его состраданию обращались не раз, — теперь испытывают на честолюбие. Стоит, как перед владыкой. А ведь от такой власти у молодого следователя может закружиться голова.
— Немедленно встаньте, — тихо приказал Рябинин.
Но что она делает? Пытается неумело поймать его руку и поднести к губам. Поцеловать его руку. Да она с ума сошла…
— Встаньте же…
— Не забирайте ребёнка!
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Есть унижение, которое возвышает.
Инспектор схватил Дыкину под локти, поднял, как картонную, и усадил на стул. Теперь её лицо горело сухим огнём — ни единой слезинки ни в глазах, ни на щеках.
— Ради бога, оставьте мне ребёнка, — простонала она.
— Да вы слышите ли, что говорите? — чуть не вскрикнул Рябинин.
— Что я говорю?
— Просите отдать вам чужого ребёнка?
— Это мой ребёнок.
— Как это ваш? У него есть отец и мать…
Она откинулась на стул и выдохнула, пылая сухим жаром:
— Я — мать!
— Как это вы?
— Я родила её! Это моя родная девочка…
Из дневника следователя.
Не знаю, кем станет моя Иринка. Не знаю, сколько она будет зарабатывать и проживёт ли в достатке. Не знаю, сделается ли красавицей или дурнушкой. Не знаю, какого найдёт мужа и найдёт ли. Даже не знаю, будет ли умной, способной, волевой, образованной… Но я точно знаю, что она вырастет душевным, а значит, и хорошим человеком.
Ходила с подружками в больницу проведать девочку и видела там много больных и несчастных. Вернулась домой тихая, сосредоточенная, задетая бедами других. Подошла ко мне и молча поцеловала, чего раньше без причины не делала.
Шли мы с ней по улице и увидели грузовик с поросятами. Она, конечно, спросила, куда их везут, а я, конечно, сдуру брякнул, что на мясокомбинат. Иринка третий день не ест мяса.
Рябинин был готов к признанию, но не к такому. Он растерянно подался к инспектору, который ответил пожатием своих широких плеч. Да она выдумала всё, обезумев от дикого желания присвоить чужого ребёнка… Нужно провести психиатрическую экспертизу — вменяема ли?
— А вы спросите у него! — зло предложила Дыкина.
Рябинин пробежался по кабинету, он научился, он умел — два шага до двери и два шага обратно. Нужно спросить, теперь же, не составляя никаких протоколов, пока воздух накалён странной и нервной энергией, как электричеством перед грозой. Нужно спросить. Рябинин вновь оказался у двери, выглянул в коридор и позвал Катунцева.
Он вошёл тяжело и набычившись, как борец на ковёр. Его тёмный взгляд окинул кабинетик, оценивая, что тут произошло за то время, пока он сидел в коридоре. Ненужные очки, которые он держал за дужки, дрожали мелко, по-осеннему, словно его правая рука нестерпимо мёрзла.
— Чей ребёнок? — спросил Рябинин, не предлагая ему сесть и не садясь сам.
— Мой, — сразу ответил Катунцев, не удивившись этому дурацкому вопросу.
— Чей ребёнок? — Рябинин стремительно повернулся к Дыкиной.
— Мой, чей же ещё?!
— А, Катунцев?
— Ребёнок мой, — отрубил он, не глядя на Дыкину.
— Кто же из вас говорит правду?
— Оба, — сказал вдруг инспектор.
— Оба?! — Рябинину показалось, что он ослышался.
Но Катунцеву и Дыкиной, видимо, так не показалось — он не взорвался, она не вскрикнула. Молчал и Петельников, чего-то выжидая. Рябинин остро глянул на него — что?
— Это их общий ребёнок, — объяснил инспектор.
Но Рябинин не отвёл взгляда: как узнал, где и давно ли? Впрочем, инспектор мог догадаться тут, сейчас, — он человек быстрого ума, не чета ему, тугодуму. Это их общий ребёнок… Тогда всё становится на свои места. Всё ли?
И потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Источник квалификации следователя лежит не в знании криминалистики и права, а в знании людей и жизни.
Пролетела хорошая мысль, и он напряг мозг, чтобы её запомнить, — слишком много их, хороших и простеньких, которые неизвестно где берутся и неизвестно куда убегают.
— Дыкина, подождите в коридоре, — бросил Рябинин.
Она вышла напряжённо, какими-то резиновыми шагами, готовыми к прыжку — сюда, в кабинет, где ничего не договорено и не решено. Инспектор исчез вслед за ней, потому что оставлять сейчас Дыкину одну было нельзя.
Рябинин приготовил бланк протокола допроса. Он почему-то сразу устал, словно ворочал брёвна. От своего ли долгого непонимания, от психической ли слепоты… Или от наступившей в деле ясности?
— Рассказывайте, — велел Рябинин.
Катунцев нервно огляделся, будто чёрная сила невидимо потянула его в омут и ему была нужна протянутая рука — любая. Но в кабинете никого больше не было, а следователь не отозвался. Тогда Катунцев опустил взгляд на стол, на пакет с деньгами, и в его глазах, в его лице, следом за просьбой о помощи, далёким сполохом прошла злоба. Это у потерпевшего-то. И Рябинин понял, что Катунцев жалеет о своём обращении в следственные органы — ему проще было бы договориться с Дыкиной.
— Товарищ следователь, жизнь есть жизнь.
Рябинин кивнул, поборов усмешку. Жизнь есть жизнь. Популярная фраза, которая вроде бы всё объясняла, ничего не объяснив. Коротко, мудро и загадочно. Но он-то знал, что за этим афоризмом следует какая-нибудь пошлость или банальщина.
— С Валентиной Дыкиной состоял я в связи. В прошлом. И как плачевный результат появился ребёнок…
— Вы Дыкину любили? — спросил Рябинин, удивившись, почему не спросил про жену; видимо, из-за его слов «плачевный результат».
Катунцев сумрачно и непонимающе смотрел на следователя, словно тот спросил его о чём-то непотребном.
— Ах, да: жизнь есть жизнь, — усмехнулся Рябинин, зная, что этой усмешкой может спугнуть признание Катунцева.
— Моя супруга оказалась бездетной. Это с одной стороны. С другой стороны, Валентина учиняла скандал за скандалом. Мол, или женись на мне, или бери ребёнка. И я выбрал последнее. Жена так хотела ребёнка, что намеревалась взять в детдоме. А тут свой. Сочинил я легенду. Мол, у одной старушки есть девица, которая хочет тайно родить, отдать ребёнка и остаться в неизвестности. Жена согласилась. Так вот мой собственный ребёнок оказался у меня.
— А как оформили юридически?
— В сельской местности. Сослались на утерю справок.
— Жена до сих пор не знает?
— Нет.
— А Дыкина просила ребёнка вернуть?
— Нет. Но когда он пропал, я сразу подумал на Валентину.
— Почему?
— У неё инстинкт проснулся.
— А у вас… проснулся?
Катунцев опять глянул непонятливо.
— Извините, жизнь есть жизнь, — спохватился Рябинин.
— А я живу не инстинктами, — всё-таки ответил Катунцев.
Рябинин ещё раз спохватился, но теперь не нарочито — он спрашивал о любви к Дыкиной, не спросил о любви к жене… Любовь к женщинам, а ведь уголовное дело не об этом. И не узнал главного. Не спросил, опустился бы Катунцев на колени ради своего ребёнка, как стояла тут Дыкина…
— А дочку вы любите?
Катунцев помолчал и посмотрел на следователя открыто, с чуть притушенным вызовом:
— Почему вы копаетесь в личных отношениях, а не следствие ведёте?
— Тут всё следствие и заключается в том, чтобы разобраться в личных отношениях.
— Ну и долго будете разбираться?
— Если бы вы сразу сказали правду, то хватило бы дня.
Катунцев не ответил, усмехнувшись тяжело и неохотно.
— Мне кажется, что вы не доверяете следственным органам.
— Не следственным органам, а вам.
— Мне? — бессмысленно переспросил Рябинин как бы у самого себя.