Дмитрий усмехнулся. «У вас же, Марья Петровна, дочка тут есть, Аннушка, в палатах ваших пребывает. Я ее сейчас к нам велю привести, восемь же лет, ей, да? — государь наклонил голову и Мэри, увидев его темные, холодные глаза, — опустила кинжал.
Дмитрий протянул руку и, закрыв засов на двери, одним движением сбросил с волос Мэри бархатную кику. Белокурые косы, уложенные на затылке, распустились, упав на спину, и царь, почти нежно, сказал: «Вы же вдова, Марья Петровна, а царевна девушка невинная, не знает ничего. Так покажите ей, что делать-то надо, пусть поучится».
Мэри увидела залитое слезами лицо Ксении, и почувствовала, как сильные, длинные пальцы берут ее за подбородок. Дмитрий расстегнул пуговицы на ее рубашке, и, проведя рукой по груди, улыбнувшись, велел:
— Там, рядом с Ксенией Борисовной, вставайте, глядишь, ей, на вас смотря, и самой захочется.
Мэри ощутила, как его руки потянулись к подолу сарафана, и услышала шепот: «А кинжал я ваш себе оставлю, Марья Петровна, а то, как я вижу, за вами глаз да глаз нужен, да?».
Дмитрий заставил женщину опуститься на колени, и, ухмыльнувшись, увидев расширенные от ужаса глаза Ксении, сказал: «Смотрите, смотрите, Ксения Борисовна, скоро вы это делать будете».
Он окунул пальцы в белокурые, мягкие волосы и, взяв Ксению за темный затылок — придвинул ближе.
Мэри осторожно постучалась в дверь светелки и оглянулась на дочь, — Аннушка спокойно спала, подложив под щеку Евангелие.
Женщина чуть поморщилась от горячего воска, что капал ей на пальцы. Вокруг было тихо, и Мэри поежилась, — даже птицы, в полдень еще вившиеся вокруг куполов, улетели. С юга, из-за реки на город шла огромная, черная грозовая туча, и где-то в Замоскворечье, уже сверкала холодная, голубоватая молния.
Мэри вздохнула и решительно нажала на бронзовую, массивную ручку.
В светелке было темно, и женщина, пристроив свечу в серебряный подсвечник, присев на лавку, погладила Ксению по спине. Та лежала, подтянув колени к животу, обхватив их руками, мерно раскачиваясь из стороны в стороны.
— Больно, — простонала девушка. «Почему так больно?».
Мэри помолчала, и, не отрывая ладони от острых лопаток, ответила: «Скоро пройдет, Ксения Борисовна. Давайте-ка, я тут в вещах вашей матушки покойной порылась, хоть и в кладовую их кое-как побросали, однако же, травы я нашла, отвар сделала. Я промою, и потом тряпки положу — все легче вам будет».
Ксения повернулась, и, взглянув на Мэри заплаканными, темными глазами, прошептала:
«Мне бы в петлю сейчас, Марья Петровна, да сил, не достанет».
Мэри намочила тряпку в прохладной воде и приложила ее ко лбу девушки. «Не надо, — мягко сказала она, — не надо, Ксения Борисовна. Сие пройдет и забудется, правда».
— Теперь и вправду только постричься, — неслышно сказала Ксения. «Кто меня такую замуж возьмет?». Она вдруг засунула костяшки пальцев в рот, и, кусая их, пряча рыдания, проговорила: «Господи, а я так хотела, чтобы это он был, так хотела! Он и не посмотрит теперь на меня! Марья Петровна, — девушка, кривя губы от боли, тревожно приподнялась, — а не понесу я?
Мэри невольно усмехнулась. «Нет, конечно. Сами же видели…, - она не закончила.
— Вы меня простите, — горько сказала Ксения. «Он мне кинжал к горлу приставил, и велел смотреть, ну…
— Да ничего, — Мэри чуть улыбнулась. «Аннушка спит уже, давайте, я за вами поухаживаю, переодену, и тоже ложитесь. Завтра не будет так болеть, правда».
— А у вас тоже так было? — опустив глаза, зардевшись, пробормотала Ксения.
Мэри вспомнила придушенные, сдавленные рыдания, пальцы, сжимавшие нежное горло, захлебывающийся крик девушки, и, взяв ее за руку, ласково ответила: «Нет, Ксения Борисовна. У меня все по-другому было. И у вас будет, обещаю».
Вымыв девушку, Мэри устроила ее удобнее на лавке, и Ксения попросила: «Марья Петровна, полежите со мной, пожалуйста. Я, как глаза закрываю, сразу все это вижу, — девушка вытерла лицо.
— Вы поспите, — Мэри устроилась рядом и сказала: «Я вам колыбельную спою, хотите?
Немецкую песню, она о дереве, с которого сны падают».
Она пела, — чуть слышно, нежно, поглаживая темные косы, и Ксения, шмыгнув носом, — задремала. Мэри опустила веки, и приказала себе: «Нельзя!». Она так и не заплакала — только когда за окном полил крупный, холодный дождь, — гроза дошла до Кремля, — Мэри, тяжело вздохнув, устроила голову Ксении на кружевной подушке и пошла обратно к дочери.
Федор Воронцов-Вельяминов посмотрел на разложенный по берегу ручья холст, и, наклонившись, быстро наметил углем линии.
— Пусть твои девки, Никифор Григорьевич, — смешливо сказал мужчина, обернувшись к целовальнику, — не до обедни спят, а садятся и пошьют нам сие, чтобы к венчанию на царство готово было. Корзину плетут?
— А как же, — кивнул целовальник. «Тако же и веревки — я все сюда велел нести».
Василий Иванович Шуйский, еще раз посмотрев на рисунок, в руке у Федора, покачал головой: «Да невозможно сие, Федор Петрович».
Воронцов-Вельяминов поднял бровь: «А я говорю — возможно. И давайте, Василий Иванович, они же сюда, — мужчина показал на холст, палить зачнут, как увидят, а нам сие на руку — писем в корзину надо положить побольше, пусть на толпу сверху падают. Пойдемте, писать надо».
Уже оказавшись в светелке, Шуйский сказал: «У Масальского в усадьбе нет никого, я там кое-кому золота дал, — ну, не сам, понятное дело. Царевну Ксению и тех, кто при ней был — в закрытом возке ночью отправили, куда — неведомо».
— Она ведь в любой обители, может быть, — вздохнул Федор. «Хоть здесь, хоть под Москвой».
— Я еще в Кремле проверю, — пообещал Шуйский.
Федор похолодел.
— А с чего бы ради Ксении Борисовне в Кремле оказаться? — тихо спросил он князя.
— С того, — черные глаза Шуйского жестко посмотрели на мужчину, — что ежели самозванец ее силой возьмет, то на престол ей не сесть уже, никогда. За кого она замуж выйдет, после такого? А после этого — он ее в монастырь и отправит, — князь вздохнул и добавил: «Ладно, я у себя буду, с грамотами возиться, если что».
Он задернул занавеску, а Федор все сидел, глядя на рисунок того, невиданного, что лежал на столе.
«Шапка Мономаха, — он вдруг вспомнил свой сон. «Нет, брось, не бывать такому. Да и не престол тебе нужен, Федор Петрович, а Ксения — только она».
— Как найду, сразу в постель уложу, — улыбаясь, пообещал себе Федор. «И долго оттуда не выпущу, очень долго. А этот, — мужчина презрительно скривился, — ну, я с ним, собакой, посчитаюсь еще».
Он потянул к себе стопку бумаги и стал переписывать послания.
Дмитрий посмотрел вниз, на освещенный факелами кремлевский двор и потребовал: «Ну-ка, Богдан Яковлевич, давайте еще раз».
— Патриарх Игнатий, в Успенском соборе, возложит на вас шапку Мономаха, и корону, что вашему батюшке, царю Ивану Васильевичу, прислал в подарок австрийский император Рудольф, — ответил Бельский.
— Тако же и скипетр с державой вам вручит. Потом, в Архангельском соборе, у могил вашего отца и старшего брата, государя Федора Иоанновича, патриарх возложит на вас шапку Казанскую. На площади у соборов будут только приглашенные бояре и духовенство, народ там, — Бельский указал за кремлевские стены, — останется.
— Так, — Дмитрий задумался, — туда, на Красную площадь, отправьте людей надежных, пусть следят внимательно — кто-то из них наверняка там появится. И если увидят, что подметные письма раздают, — пусть сразу вяжут этих мерзавцев, и в Разбойный приказ. Что мать моя? — он повернулся к Бельскому.
Тот вспомнил пустые, серые глаза женщины и свой шепот: «Марья Федоровна, это сын ваш, царевич Дмитрий Иванович, помните, вам же говорили — спасся он».
Инокиня протянула руку — сухую, морщинистую, и недовольно сказала: «Он же ребенком был, почему большой такой?».
Бельский увидел, как дернулось лицо Дмитрия, и поспешил сказать: «Так много времени прошло, Марья Федоровна, вырос, конечно».
Женщина, откинув полог возка, рыдающим голосом проговорила: «Сыночек!» и Бельский удовлетворенно улыбнулся.
— Инокиня Марфа пребывает в добром здравии, в Кремлевском Вознесенском монастыре, и шлет вам, государь, свое благословение, — отчеканил Бельский.
— Хорошо, хорошо, — пробормотал Дмитрий и велел: «Дворец украсить, как положено и площадь, — он кивнул вниз, — пусть бархатом устлана будет».
— Конечно, — вкрадчиво согласился Бельский и добавил: «Когда вы появитесь на пороге, бояре осыплют вас дождем из золотых монет, государь».
Дмитрий внезапно усмехнулся и потрепал Бельского по плечу: «Пусть тем, — он показал на Красную площадь, тоже серебро раздадут. Есть два способа царствовать, Богдан Яковлевич, — государь все улыбался, — милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый способ. Пока что, — рассмеялся Дмитрий и, пожелав Бельскому спокойной ночи, — вышел.
Богдан Яковлевич проводил его глазами и вдруг, тихо, сказал: «Если бы не эти поляки проклятые, которые всю Москву заполонили, его бы даже можно было терпеть. Мог бы с Ксенией повенчаться, народу бы это понравилось. Да нет, еще и пани Марина сюда явится, не приведи Господь».
— Явится, явится, — усмехнулся пан Ян Бучинский, личный секретарь царя, что стоял на пороге. «Пан Ежи Мнишек письмо прислал, сегодня доставили — по весне здесь будет, с дочерью».
Бельский почувствовал, что невольно краснеет.
— Да ладно, пан Богдан, — отмахнулся Бучинский, — поляков на Москве и, правда, много.
Богдан Яковлевич усмехнулся и сказал: «Пойдемте, князь Масальский и Болотников в трапезной ждут, поговорим, как во время венчания на царство нам этих двоих поймать, — потому что не один, так другой, на Красной площади непременно появятся».
Когда они уже спускались по узкой лестнице в малую трапезную, Бучинский, помолчав, сказал: «Вы же понимаете, пан Богдан, пани Ксения в Кремле недолго должна пробыть. Да, впрочем, государь, и сам это мне сказал, еще утром. Незачем. — Бучинский задумался, — давать пищу слухам.
— Ну, так пусть постригается в Новодевичьем монастыре, и дело с концом, — удивленно ответил Бельский.
— Слишком уже это близко, — вздохнул пан Ян, и, выпятив губу, проговорил: «Ну, подумаем».
Мэри, стоявшая на коленях перед большим, обитым парчой креслом, прервалась и, подняв глаза, сказала: «Государь, пожалуйста, я прошу вас, не трогайте Ксению Борисовну. Она еще нездорова, после того, как…, - женщина не закончила, и, почувствовав, как сильная рука наклоняет ее голову обратно, успела добавить: «Не надо, я прошу вас».
Дмитрий усмехнулся, и, повернувшись, посмотрев на обнаженную Ксению, что стояла в углу опочивальни, велел: «Так, глаз не отводи, смотри. Иди, ложись, на спину, и ноги раздвинь, должна помнить, — как. Он кивнул на огромную, с резными столбиками, кровать.
— Государь, — плечи девушки чуть задрожали. «Пожалуйста, мне больно…».
Дмитрий, холодно улыбаясь, заметил: «Ну, сие, царевна, пройдет, надо потерпеть. Впрочем, — он задумался, — не хочу омрачать ночь перед венчанием на царство, твоими рыданиями.
Марья Петровна, — он почти ласково погладил белокурые волосы, — нам поможет. А я пока полюбуюсь, — он отодвинулся и Мэри, непонимающе, спросила: «Что?».
Дмитрий рывком поднял ее с персидского ковра и толкнул в сторону кровати.
— Государь, — пробормотала Мэри, — я не…
Она почувствовала холодок клинка у шеи, и, встав на колени, опустила голову между разведенными в стороны ногами девушки.
— Вот так, — сказал Дмитрий, садясь в кресло. «Вот так, дорогая моя Марья Петровна».
Он вдруг услышал тихий стон, и заметил, как Ксения, подавшись вперед, прижимает к себе голову женщины.
Мэри почувствовала его дыхание прямо у своего уха: «Очень хорошо, Марья Петровна, — прошелестел голос Дмитрия. «Видите, царевне нравится, да и кому бы, не понравилось».
Он устроился сзади, и Мэри, ощутив его в себе, сдержав слезы, — протянула руку вверх.
Ксения нашла губами ее ладонь и так и не отрывалась — до конца.
Федор высунул голову из светелки и прислушался — предрассветная Москва была тихой, сумрачной, в деревьях, что росли у ручья, едва начали распеваться птицы.
— Южный ветер, как по заказу, — усмехнулся он, и, обернувшись, велел: «Так, собираемся».
— Может, вам-то не стоит, — сумрачно проговорил Шуйский. «Зачем рисковать?».
— А я на Красную площадь не пойду, — расхохотался Воронцов-Вельяминов, — не дурак же я.
Он развернул искусно вычерченный план города, и, окунув перо в чернильницу, поставил на нем точку.
— Вот тут все и сделаем, — улыбнулся Федор, — вы потом, по мосту наплавному, к Троицкой церкви переберетесь, там из Замоскворечья толпа на Красную площадь валить будет, затеряетесь. А я в лодку прыгну и сюда вернусь.
— Просто, Василий Иванович, — мужчина посмотрел на плетеную корзину, что стояла на берегу, у воды, на сложенный в ней холст, — сие, насколько я знаю, не делал еще никто, посмотреть-то хочется, — Федор рассмеялся.
Шуйский взглянул на него и вдруг сказал: «Жалко, Федор Петрович, что вы, вместо того, чтобы строить, или вот такое придумывать, — саблю в руки взяли».
— А что делать? — мужчина вздохнул. «Вот выгоним эту шваль, царя Земский Собор выберет, — я меч деда своего на стену повешу, и за старое примусь, раствор месить буду, и камни таскать».
Воронцов-Вельяминов натянул старый, в прорехах, кафтан, и поскреб в рыжей бороде.
«Обросли мы тут с вами, Василий Иванович, аки святые отцы, а, впрочем, оно и к лучшему, не узнают».
— Ну, — Шуйский тоже стал одеваться, — ваши пятнадцать вершков, Федор Петрович, всей Москве известны, да и весите, вы, должно быть, больше шести пудов».
— Больше, — усмехнувшись, согласился Воронцов-Вельяминов, — эта корзина меня бы не выдержала.
Шуйский перекрестился. «Не приведи Господь, Федор Петрович, в сие человека сажать».
— Это пока, — коротко заметил Федор, и, отдернув занавеску, чуть свистнув, велел появившемуся на пороге мальчишке: «Зови там всех, пора и выходить».
Звонили, звонили колокола кремлевских соборов, звонили колокола Троицкой церкви, и Энни, отложив Евангелие, вздохнув, спросила: «Мама, а мы скоро домой поедем?».
— Очень скоро, — Мэри посмотрела на запруженный людьми двор, и подумала: «Нет, отсюда бежать даже и пытаться не стоит, тем более, сейчас. Фроловские ворота наглухо закрыты, на Конюшенный двор не проберешься, да и двери этого крыла, вон — днем и ночью охраняют. Кинжал, и тот забрали. Надо подождать, пока в монастыре окажемся».
— А в Лондоне красиво? — мечтательно спросила Энни.»Там бабушка, да?».
Мать взяла нежную ладонь дочери и стала загибать пальцы: «Бабушка, дедушка Виллем, тетя Тео, дядя Майкл, дядя Питер и дядя Уильям. Тетя Полли в Риме живет. Еще у тебя кузенов трое и одна кузина, ну и здесь тоже, — дети тети Лизы и дяди Теодора, я тебе о них рассказывала».
— А почему никому нельзя говорить о том, что дядя Теодор — твой брат? — Энни подняла серые глаза. «Господи, — вдруг, горько, подумала Мэри, — как на Роберта похожа. Тоже, вроде и неприметная, а как улыбнется, — красавица».
— Потому, — женщина вздохнула и поцеловала теплый, льняной затылок, — что иначе может быть опасно, милая. Нам и так, — она помолчала, — может быть, отсюда пешком придется выбираться.
— Да хоть чем, — внезапно, ехидно, ответила Энни, — только бы не возвращаться сюда никогда больше. Они папу убили, — мрачно добавила девочка, — я им никогда этого не прощу, вот, Мэри обвела глазами богатые, раззолоченные палаты, и вздрогнула, — низкая дверь приоткрылась.
Ксения, комкая в руках платок, тихонько позвала: «Марья Петровна!».
Мэри опустила за собой засов, и, увидев темные круги под красными от слез глазами, нежно сказала: «Ну не плачьте, Ксения Борисовна, не надо».
— Такой стыд, — девушка засунула в рот кружево, — да простите ли вы меня когда-нибудь, Марья Петровна? Это же грех, какой, что он вас делать заставлял! И я тоже…, - она опустила голову и добавила, едва слышно: «Сколько буду жить, а не отмолю это».
Мэри ласково погладила девушку по щеке, и, улыбнувшись, ответила: «Так, Ксения Борисовна, вы хоть поняли, что по-другому бывает. А потом, как его, — Мэри кивнула головой на двор, — выгонят отсюда, — выйдете из монастыря, найдете того, кто по душе вам, обвенчаетесь, деток родите, и забудете про все это. А хотите — я вас заберу, в Англию, там и жить не в пример спокойней».
Ксения опустилась на выложенный рыбьим зубом сундук и мрачно сказала: «Так раз, надевши иночество, — не скинуть его уже, Марья Петровна. Да и не могу я никуда уехать, пока — девушка жарко покраснела, — жив Федор Петрович, пока он здесь».
Мэри вздохнула и, присев рядом, положив голову девушки себе на плечо, взяв ее руку, проговорила: «Ну, об иночестве — сие уж как вы сами захотите, так и будет, Ксения Борисовна».
— Он ведь опять сегодня придет, — после долгого молчания шепнула девушка. «Так стыдно, что даже в глаза вам смотреть не могу, Марья Петровна».
Мэри взяла девушку за подбородок, и, повернув ее лицо к себе, твердо сказала: «Чтобы я больше этого не слышала, Ксения Борисовна».
Ксения потерлась щекой о стройное плечо, и всхлипнула: «Спасибо!».
— Что это там? — Мэри вдруг поднялась и подошла к окну. «Смотрите, Ксения Борисовна, или птица это? Да нет, не бывает таких птиц, больших-то».
Девушка тоже встала и потрясенно, открыв рот, сказала: «Господи, да никак ты знак послал, с небес!»
Мэри усмехнулась про себя, и подумала: «Ох, Федор, Федор, — один ты такой на свете этом, другого нет».
— Государь, — Дмитрий, стоявший на паперти Архангельского собора, услышал тихий шепот своего секретаря, — посмотрите, что это?