А солнце... Что ж, солнце здесь действительно яркое и теплое. С конца июля по начало октября. В остальное же время - тот самый ветер, что не пускает сюда облака российские. И этот ветер сбивает над островом корейско-японскую хмарь. И дует с воем неделями напролет, выматывая душу. Неделями живешь под серым небом среди серых домов и лиц.
"И высокие седые волны бьются о песок, как бы желая сказать в отчаянии: "Боже, зачем ты нас создал?"" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
х х х
У приезжающих на Сахалин юных жен не менее юных мореходов вид довольно надменный. Они твердо знают - эту дыру они потерпят в лучшем случае года три-четыре. За намеченный срок муж обязан: как можно чаще ходить в загранрейсы и как можно больше зарабатывать валюты. Твердой японской йены. К тому же новоиспеченному мореходу и жилплощадь обещали... Обещали...
А мореход первым делом прямиком попадает в каботажное плавание. То есть, возит уголь на Курилы или тушенку в солнечный Магадан. На пароходе типа "Шатура", о котором сказано коротко и емко: "То ли спьяну, то ли сдуру угодил я на "Шатуру"". Это проржавевшее корыто, уже лет десять вымаливающее списание "на гвозди", скорбно продолжает длить свою морскую жизнь вопреки всем законам безопасности и плавучести. Палубная команда до одури орудует шкрябками, стервенится боцман-"дракон", не вылезают из машины механики-"маслопупы", но... Старость неотвратима, и старость судна - в том числе.
В короткие и долгожданные дни списания на отдых моряк застает красавицу-жену в перенаселенном общежитии. Здесь общие кухня, душевая и туалет сплачивают товарок по несчастью. Они еще хорохорятся и язвят мужей. Но теперь их гложет лишь одна мысль - получить отдельное жилье. Хоть какое. Тем более, что и дети как-то внезапно появляются после кратких визитов мужей, истосковавшихся в море по теплу любимых рук.
И лишь к концу намеченного трехлетнего срока начинает проглядывать некий светлый блик впереди. Моряк наконец-то попадает на судно, идущее в загранрейс. Пусть это и Корея. Но уже попахивает валютой. Да и очередь на жилье худо-бедно движется. Правда, дома из каменистой почвы острова рождаются с большой натугой и дороговизной.
Так проходит лет десять. Заматеревший морской волк уже по праву ходит на добротном судне в Японию. Некогда тосковавшая по материку матрона, в которой трудно узнать юную хрупкую и надменную красавицу, в окружении трех ребятишек с наслаждением копается на дачном участке. И лишь изредка, оторвавшись от прополки грядок и глянув в низкое серое небо, вспоминает о теплом Севастополе... Да что вспоминать, душу бередить... Вон уж и дочь старшая скоро совсем невестой станет. Пора ее на материк отправлять в институт...
"...женщина, в первое время по прибытии на Сахалин, имеет ошеломленный вид" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
х х х
Новичку на Сахалине перво-наперво радостно сообщают чеховское: "Климата здесь нет, а есть дурная погода".
И вот заканчивается благословенный теплый октябрь. В сопках буйствуют чудовищные лопухи и дикая, именно дикая по размерам гречиха. Желтеет атласный бамбук, краснеет ядовитый борец. И на все это великолепие наступает зима. Наступает так же властно, как и на материке. Таким же ранним серым утром просыпается остров, зябко поеживаясь под первым снегом, из которого еще торчат жесткие ребра разбитых застывших дорог.
Надо сказать, что зиму ждут. Ребятня с восторгом. Взрослые - с любопытством и откровенным страхом. Любопытствующие, а их большинство, гадают: что на этот раз? Запуганные местные власти уверены: ничего хорошего ждать не приходится.
И зима ничьих ожиданий не обманывает. С непредсказуемой и пугающей быстротой проносятся над островом тайфуны с могучими снежными зарядами. Первый несмелый снежок давно в прошлом. Остров по горло, до тошноты в снегу. Ворона, летом снисходительно восседавшая на светофоре, теперь не рискует садиться на это наблюдательный пункт. Запросто потоптать могут. Трехглазая железяка на перекрестке нынче безумно светит лишь верхним, красным. Остальное - под снегом. Страшится пернатая циклопического кошмара.
А снег продолжает свое буйство. Провода и опоры не выдерживают мягкой тяжести. И остров погружается во тьму.
Итак, ребятня дождалась длительных и запланированных лишь Господом каникул. И что ей свет? Днем светло, а ночью сладко спится.
Взрослые бегают по магазинам в поисках керосинок и свечей. Русский человек как всегда не готов к приступу стихии. Да, известно, что грянет... Известно, что не будет света и воды... Но, авось... В темных домах робкими неверными огоньками помигивают свечи. На лестничных площадках гудят керогазы. Откроешь крышку кастрюли - там пар и темнота. Наугад бросаешь содержимое пакета, соль и лаврушку. А выходит все равно вкусно - другого блюда все равно нет. И долгими вечерами тянется под рюмку долгий разговор...
А по извилистым и крутым дорогам среди сопок натужно ползут водовозки. Плещется вода, леденеет дорога. Посыпают ее угольной крошкой, что в изобилии производится многочисленными мелкими котельными. И летом, после того, как с наводнением сойдут снега и осушат остров неугомонные ветра, полетит по улицам угольная пыль, все собой забивая. Но это летом... А пока, посреди Тихого океана лежит большая темная рыба стерлядь, остров Сахалин.
х х х
"Каторжных работ для женщин на острове нет", - утверждал Чехов. И это верно. Работы для женщин вообще нет никакой. Та самая юная жена моряка, о которой мы сочувственно уже упоминали, не пойдет на рыбоконсервный завод. Это удел местных или пожилых женщин. Приехавшая же с мужем, имеет, как правило, некое абстрактное и здорово незаконченное высшее образование. Чаще всего гуманитарное. Для начала обладательница этого богатого багажа храбро идет в местный Дом культуры моряков. И для почина предлагает себя в качестве руководителя этого самого Дома. Но место давно и прочно занято. А может быть вам нужны руководители кружков? Например, чтения вслух? Увы, все подобные синекуры давно обрели своих хозяек. Но... но куда же? Библиотекарем? Мечты, мечты... Ну, хотя бы нянькой в детский сад, уж так и быть, не стану привередничать... Нет и нет. Все немногочисленные должности, предлагаемые дамам колониальной администрацией, заняты. Cекретарши, машинистки, телефонистки и делопроизводители, кажется, родились в своих креслах и скорее всего, в них же и умрут, нежели освободят их.
Тоскливо девушкам. Раз в месяц или два гастролирует в Доме культуре материковая знаменитость, завлеченная на остров экзотикой и повышенным гонораром. Раз в месяц наряжаются девушки. А потом опять: общежитие, склоки на кухне и... ветер, неустанно воющий ветер.
Незамужним проще. Они всегда готовы к восприятию проносящейся над городом вести: "Сегодня рыбный день!". Но это не то, что вы думаете. Просто с путины возвращается очередной рыболовный сейнер. А рыбаки - народ богатый. В трех местных ресторанчиках идет гульба нешуточная. С визгом дам и звоном стекол. Но и эта забава временна. Пожелтевшие и помятые рыбаки вновь уходят в море. Восстанавливать подорванное финансовое благосостояние. А девушки остаются. Мечтать о замужестве.
х х х
Так зачем же я сюда поехал? Наверное затем, чтобы вернувшись, вспоминать, вспоминать и вспоминать. И спустя годы, ощущать со вторичной новизной далекий Остров.
В ТАТАРСКОМ ПРОЛИВЕ
С точки зрения сахалинского парома, все реки и моря мира впадают в Татарский пролив. С точки зрения парома, Татарский пролив разделяет две главных части света - Холмск и Ванино. По совокупности этих воззрений паром вправе считать себя и считает фигурой масштаба вселенского, по меньшей мере.
Вот тут-то и забавно понаблюдать за ним, когда он, набив трюм вагонами, сонно скашивает иллюминаторы в причальные воды, посматривая равнодушно на суетящихся чаек и ожидая отхода. Пассажиры и команда снуют по нему назойливыми насекомыми; так бы и почесал в затылке, да нечем.
Вот появляется буксир "Монерон".
"Наконец-то, - думает паром. - Ползет, делает одолжение. Откровенно говоря, я бы и без тебя управился. Но не все же одному вкалывать, должна же быть хоть какая-то справедливость".
У "Монерона" на этот счет имеются свои, не менее веские соображения. Примерно такого рода:
"Бездельник, обжора и щеголь, - думает тот. - Подумаешь, эка важность. Будто в кругосветное путешествие отправляется. А всего и дел-то - из порта в порт, как маятник... Нет, ты покрутись в порту, как я. Так взопреешь, что родного шкипера не узнаешь...".
И "Монерон", сердито пыхтя, нарочно разворачивается под самым носом у парома, чуть задевая его кранцами - автомобильными покрышками, которыми заботливо прикрыты его борта. Паром, делая вид, что не замечает этого недомерка, терпеливо ждет, когда примут буксировочный трос, пока зазвучат команды.
Но вот, наконец, нос парома медленно начинает отходить от причальной стенки, а клинообразная полоса воды усилиями "Монерона" становится все шире. Медленно разворачиваются вправо остающийся берег и город на нем, облепивший сопки домами, салютующими парому знаменным размахиванием сохнущего на балконах белья.
Но вот, наконец, нос парома медленно начинает отходить от причальной стенки, а клинообразная полоса воды усилиями "Монерона" становится все шире. Медленно разворачиваются вправо остающийся берег и город на нем, облепивший сопки домами, салютующими парому знаменным размахиванием сохнущего на балконах белья.
"Монерон" тащит и тащит свой груз к воротам порта и, кажется, вот-вот забудется, да так и пойдет впереди парома до самого Ванина. Но вовремя что-то вспоминает, какие-то свои дела неотложные, смущенно вздыхает, отдает трос и отваливает в сторону.
Паром дальше идет уже своим ходом, оставляя за кормой брекватер, створ портовых ворот, "Монерон" и тихую портовую акваторию. Нехотя и вскользь бросает он "Монерону" облачко дыма из трубы, как снисходительное "Пока...", и набирая ход , идет в открытые воды.
На ходу он действительно ладен, этакий напористый утюжок. Без особых усилий разгоняет он небольшие пока сентябрьские волны, шутя нахлобучивая им на макушки пенные шапки.
Денек славный, солнечный. Море самого веселого своего, бирюзового цвета. И лишь там, где падает и бежит тень от бортов и надстроек парома, воды фиолетовы и кажутся глубин и холодов необыкновенных...Пешком из-под стола
ТАКАЯ РАССУДИТЕЛЬНАЯ ДЕВОЧКА
Батька ее как-то уж совсем неожиданно стремительно напился. И мы с Асей остались один на один.
Она сделала обход отцова тела.
- Ну, теперь тебя бесполезно воспитывать, а вообще-то стоило бы. И не думай возражать. Я же не возражаю, когда ты меня воспитываешь, когда трезвый. Хоть и не всегда правильно воспитываешь, я же молчу.
Она похаживала по комнате, заложив ручки за спину, и так складно излагала, что я прямо заслушался. И тогда она взялась за меня:
- Ну а ты что смотришь? Тоже ведь выпил. А ведь сам сивучей приехал смотреть, а сам выпил. Ну что мне с вами делать?
Она с минуту маршировала молча, изредка поглядывая на свое отражение в зеркальной дверце книжного шкафа.
- Значит так, - сказала она, остановившись и критически осмотрев спящего отца. - Пойдем смотреть сивучей. Я иду переодеваться. В мою комнату не заходить.
И ушла к себе, закрыв плотно за собой дверь.
А лет ей в ту пору было что-то около шести. Но из подъезда мы вышли солидной парой. Она прихватила сумочку, очень симпатичную дамскую сумочку, позаимствованную, очевидно, из гардероба матери.
- Познакомься с моими подругами, - сказала она, подведя меня к песочнице, где возилась малышня. - Лена, Катя, Таня.
- Здравствуйте, Лена, Катя, Таня, - сказал я.
Лена, Катя, Таня зашмыгали носами и засмущались.
- Ну, играйте, девочки, - сказала Ася. - А нам некогда. Мы идем смотреть сивучей. Давай руку.
Я послушно подал руку, и мы пошли.
Мы пошли по грязному весеннему Невельску среди сопок, пошли к морю, туда, где на старый разрушенный, оставшийся еще от японцев брекватер, каждую весну зачем-то приходят ненадолго сивучи, они видны с берега темными, плавно покачивающимися силуэтами, их много, они похожи на встревоженных, сбившихся в стадо коров, над городом, перекрывая шум автомобилей, стоит их натужный рев...
Желающие посмотреть сивучей поближе садятся на пароходик и подходят к брекватеру, но не очень близко, чтобы не спугнуть сивучей, а то они никогда больше не придут сюда, и это будет большая потеря для науки, которая не знает, зачем они приходят сюда каждую весну...
Ася жутко расстроилась, вымазав свои нарядные сапожки. Она даже расплакалась. Я пытался вымыть ей обувку морской водой, но кажется, вдобавок, намочил ей ноги. Она уж совсем разрыдалась. Я отошел в сторону, не зная, что делать, и закурил. И пока я курил, она плакала. Плакала беззвучно, не очень-то красиво кривя рот и прижимая к груди обеими руками сумочку. С моря тянул свежий, полный запахов морской капусты и рыбы ветер. Солнце рассыпалось по волнам.
Ася открыла сумочку и, всхлипывая, достала маленький желтенький бинокль. Бинокль был игрушечный, ни черта он не приближал, даже еще хуже было видно. Но мы по очереди смотрели в него на сивучей, и я ощущал на веках влагу ее слез, впрочем, почти уже высохших.
Мы еще побродили по берегу, собирая ракушки для игры в крепость. Ася здорово рассказывала про крепость, которую мы сложим из ракушек. И еще рассказала пару мультиков. Она с утра до ночи смотрит телевизор, потому что не ходит в детский сад, потому что родители ничего не успевают, а вот отвели бы в детский сад и успевали, но им же некогда отвести...
- Ну вот, я замерзла и, наверное, простужусь, догулялись, - сказала она осуждающе.
И мы пошли домой, а лапа у нее действительно была холоднющая, а варежки мы не взяли. И я попеременно грел ее ладони в моих.
А батька ее уже перебрался из кресла, где мы его недвижным оставили, на диван. Но все равно спал, а рядом стояла пустая бутылка из-под пива, хотя где он его взял, ума не приложу - я ведь перед уходом заглядывал в холодильник, пусто там было.
Ася ушла переодеваться, не забыв закрыть за собой дверь в комнату. Вскоре вернулась и развесила на батарее промокшее бельишко. Мы немного поиграли в крепость из ракушек. Потом Ася стала ходить по комнате, раскачиваясь, как сивуч и подражая их реву. Весьма похоже подражая. И даже поревела по-сивучьи на ухо отцу. Тот повернулся к стене и продолжал спать. Тогда Ася тихонько потянула его за ухо и строго сказала:
- Мы еще наслушаемся твоего молчания.
ЖАРЕНЫЕ АНАНАСЫ
Раз в год, приберегая это событие к отпуску, мой милый и незлобивый Петров взрывался. И тогда он садился в поезд, где столько чужих глаз, что сам себе становишься интересен, и отправлялся в крохотный городишко в центре России. А короче - на родину. Там и дочка его жила.
Под стук колес да под бесконечные леса-поля за окном думалось Петрову примерно так: "Надо же, маленький городок. Даже дождем его не успевает промочить, так быстро Земля его под тучами проносит... А в нем - где и место нашлось? - дочка. Маленькая. Вся-то с мое сердце...".
А еще думалось Петрову беспокойно, что не был он на родине лет двести. Или около того. И как там теперь?
На самом же деле прошел всего лишь год с последнего его визита. Да те километры, что между Петровым и дочкой, приплюсовать. Вот и получится двести лет. Одна из тех маленьких неправд, что были так любезны его сердцу.
Поезд, как и обещало расписание, доставил его в положенное время и место, освободился от Петрова и, облегченно отдуваясь, двинулся дальше, везя остальных.
Только на привокзальной площади Петров позволил себе увидеть, что городок все же чуть побольше, чем помещавшийся в памяти. Но иначе Петрову было бы трудно любить его целиком.
И все так же на привокзальной площади пахло свежим и теплым хлебом из соседней булочной.
- Ну что, город-городишко, - сказал Петров, глядя на шустрых воробьев, ловко орудующих среди чопорных, с городской пропиской, голубей. - Помнится мне, ты довольно снисходительно посматривал на Петрова-мальчугана, а мои шестнадцать лет внушали тебе подозрения, не так ли? Как это нет?! Я прекрасно помню, как ты дрожал за свои стекла и оберегал своих непорочных дев... Вспомнил? То-то. Ну и ладно. Кто старое помянет...
Несмотря на столь обнадеживающее начало, мест в гостинице не оказалось, а идти сразу к дочке, не осмотревшись в городке, основательному Петрову не хотелось.
- Вы ведь не в командировку? - спросила из-за стойки женщина, усталая от долгой такой работы.
- Нет, - сказал Петров. И почему-то решив, что он очень ловок в обращении с женщинами, спросил: - А мы не могли вместе учиться?
Женщина привычно ничего не ответила. Должно быть, смутилась, как лестно подумал про себя Петров. И в результате оказался сидящим в скверике у гостиницы, в обществе юного гипсового горниста, горн которого был отбит у самых губ.
- Должно быть, фальшивил, брат, - рассудил Петров.
А вообще, хорошее настроение никогда его не покидало. Даже если что-то и случалось, ему достаточно было призвать на помощь всего лишь каплю воображения или негромко, почти про себя засвистеть что-нибудь, например: "Не пробуждай воспоминаний...". И все.
- А и то сказать, - продолжил Петров, - о чем тут трубить? Взял бы я тебя с собой в тайгу... Вот там, брат, совсем другое дело. Ну совсем другое. Труби, сколько душа пожелает. Деревьев много, а под ними зверья и птицы пока не перевелось. Найдется и для твоих звуков место. И никому не помешаешь. Больше того - станешь будить рано, только спасибо скажут. Правда! И места у нас - краше не бывает. Сам посуди: даже солнце оттуда восходит - это что, шутки? Правда, - добавил Петров, понизив голос, последнее время его, солнце, приходится долго уговаривать. Оно капризничает, не хочет подниматься... Не совсем, признаюсь, приятное зрелище... Приходится всем народом наваливаться. А так все хорошо. Так что подумай, а я пока - по делам.
И те оставшиеся от двухсот километров несколько сот метров, что отделяют его от дочки, он проходит чуть ли не за час, отвлекаясь на все и вся.