Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.
Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.
И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.
- Впрочем, у тебя еще есть шанс, - говорю я. - Ты вот что, брат... Ты не женись, как бы кисло не было. Тогда не дождешься. Понял?
- Женятся только девчонки, - безапелляционно заявляет он, вновь нахлобучивая на уши дуршлаг.
Теперь этот небольшой такой шанс стоит передо мной с железякой на вихрастой макушке. И улыбается весьма снисходительно.
МОЙ ЗНАКОМЫЙ КОМАР
Я просыпаюсь от знакомого зудения.
Вали, вали отсюда, - говорю я спросонья. - Нечего тут
пристраиваться.
Что-то проворчав, он продолжает умащиваться у меня в ногах.
Пшел вон, - говорю я уже сердито и взбрыкиваю ногой. - И
поогрызайся еще у меня.
Он нехотя сползает с кровати, медленно, выжидая, бредет к креслу, неторопливо вскарабкивается на окно и там застывает, на подоконнике, с выражением укоризны на физиономии, как я это чувствую в предрассветном полумраке.
И нечего ждать, - продолжаю я. - С окном ты уже научился
управляться, так что, давай, стартуй.
Он еще секунду медлит.
Ну, - говорю я грозно.
И он обваливается вниз.
Старушка, бдительно неспящая на первом этаже, тут же сигнализирует:
Мало тебе места - по газонам шляешься!
В ответ только чавканье. Должно быть, что-то спер, пока летел вниз. И я еще долго не могу заснуть, думая о нелегкой его судьбе и о недолгом комарином веке.
Но едва мне все же удалось заснуть, как деликатный стук в оконное стекло вновь будит меня. Он стоит на подоконнике и мелко трясется. Осень. Беда. Жалко его, стервеца. Но ведь кровопивец, черт!
Я открываю окно, и он проскальзывает в щелку. На его носатой роже изображено смущение. Он встряхивается, как собака, - и во все стороны летят брызги. Он испуганно глядит на меня.
Ладно, - говорю я миролюбиво, - черт с тобой, устраивайся.
Но на кресле. И не дальше. А вообще-то я не пойму - у меня что, гостиница?
Но он уже торопится залечь в кресло, шелестя крыльями.
За окном слышны вопли первых воробьев. Он поднимает голову, взгляд его исполнен мстительной злобы.
Смешно, ей-богу, - говорю я. - Спи. Тоже мне "Фантом".
Истребитель куриц.
Сегодня можно поспать подольше. Выходной. И это наше любимое время года.
Проснувшись и легко позавтракав, я вдруг ощущаю припадок педагогических судорог.
Вот что, любезный, - говорю я ему. - Если хочешь, чтобы
порядочные люди имели с тобой дело, переходи, пожалуйста, на травоядение. Ну-ка, для начала!
И я сую ему под нос листочек герани. Он с отвращением отворачивается. Я проявляю настойчивость. Он вынужден уступить грубому нажиму. С предсмертной тоской в глазах он начинает жевать.
Ну? Не помер? Запей.
Я подаю ему оставшийся холодный чай, и он всасывает его из
стакана со стремительностью исправного насоса.
Вот теперь можно и прогуляться. Только ты, брат,
пожалуйста, через окно, - говорю я, когда он пытается протиснуться вслед за мной в дверь. - Мне что, но вот соседи не поймут.
В нашем квартале его почему-то не жалуют, хотя и привыкли. То ли в характере его необузданном все дело, то ли в шкодливых замашках, но - не любят. Странно и то, что сам он привязан к нашему району. Почему? Высказывалось предположение, что всему виной безответная любовь. И я от души веселюсь, представляя его на коленях перед возлюбленной. Ее милый образ воображение тут же мне живописует. Впрочем, я отношусь к нему хорошо, и он знает это, и платит тем же. В своих прогулках в окрестных рощицах я могу не опасаться чужих комаров - у меня надежная защита.
Мы входим в тень деревьев, и я тут же теряю его из виду. Я прекрасно знаю, что бы это могло означать. Что ж, придется ругаться. И когда он появляется из кустов довольный и облизывающийся, я просто вынужден произнести небольшую речь. Направленную против перманентного грехопадения этого мерзавца.
Послушай, - говорю я, стараясь быть объективным. - Я
понимаю, что такова твоя подлая порода. И я далек от мысли переделать ее двумя-тремя словами. Но не прошло ведь и получаса после того, как я пытался вбить в твою тупую башку мысль о прекращении того гнусного кровососания, которым занимаешься ты и твои соплеменники. Во всяком случае, ты мог бы предаваться вредным привычкам в другое время. А не тогда, когда нам предстояла чудесная прогулка.
Для приличия он опускает глаза, но на физиономии этой
шкодливой твари написано только удовлетворение.
Ну, знаешь! - негодую я.
Но закончить выяснение отношений нам не удается. Потому что вылетевший из-за деревьев зверского вида питбуль громким лаем открывает против нас боевые действия. И пока я в секундном испуганном замешательстве взираю еще на одного неугомонного представителя фауны, мой крылатый защитник срывается с места и впивается псу прямо в нос. Псина - бац! - и лапы кверху. Я с трудом оттаскиваю озверевшую носатую скотину от его жертвы. И тут на шум появляется разгоряченный бегом мужчина в тренировочном костюме.
Что это вы сделали с моей собакой? - вопрошает он
недоуменно.
Мне приходится ответствовать одному, поскольку крылатая пройдоха уже успела скрыться где-то в листве.
Вообще-то таких зверюг надо держать на поводке, - на всякий
случай сообщаю я. - А так с ним ничего. По-моему, это обыкновенный обморок.
Обморок? - изумляется мужчина.
И очень даже запросто, - говорю я. - У собак сейчас тоже
очень нервная жизнь.
Очнувшийся к этому моменту пес виляет гладким хвостом. Вполне дружелюбно виляет. Должно быть, в знак признательности за неразглашение позорящих его сведений.
Когда пострадавший, в сопровождении слегка потрясенного хозяина, удаляется, нам предстоит продолжить объяснение уже без свидетелей.
- Разумеется, я благодарен тебе, - говорю я. - Но все равно одобрить твои методы я никак не могу. Даже в наше жесткое время. Уж не обессудь.
Слова мои ему что об стенку горох. Он преисполнен самолюбования, считая, что совершил ни весть какой поступок. И потому гордо вышагивает впереди, заложив лапы за спину и аккуратно обходя лужи. Этаким-то молодцем он и попадает в объятия двух блюстителей порядка. Облаченных в неброское обмундирование, украшенное лишь дубинками, наручниками и кобурами. Блюстителей наша пара интересует только с одной точки зрения. С административной. И потому вопросы нам задаются скучные, но обличительно-точные. Почему выгуливаем животных без намордников? Почему позволяем себе... И проч., и проч., и проч.
Насчет намордника они правы абсолютно. Но все остальное звучит достаточно раздражающе. И в результате наши дуэты расстаются весьма недовольные друг другом. Причем конкретно я - с облегченным кошельком. Это наводит меня на грустные размышления.
Однако, друг мой, - заявляю я. - Вы дорого мне обходитесь.
Но выдержать светский тон до конца не удается. Прогулка
окончательно испорчена.
Скорей бы зима, - вздыхаю я. - Заснул бы ты, или как там у
вас. В общем, угомонился бы. Дал бы мне отдохнуть от тебя...
Он поражен столь черствой неблагодарностью. В его взгляде
Укор и обида. "Как? Я жизни не щадил... А ты... Из-за денег...". И тут он не выдерживает, всхлипывает и исчезает среди листвы, нависающей надо мной.
Мне становится совестно. Черт, неужели он решил, что я действительно, из-за денег осерчал на него?
Да ладно, успокаиваю я себя. Вернется, куда он денется. Полетает и вернется. Не впервой. И что я так привязался к этой каналье? Впрочем, я дьявольски ему завидую. Он умеет летать. Представляете? Р-раз.. и свободен. Жаль, что говорить не умеет. А то бы такого порассказал...
ВЫ ВСЕ РАВНО НЕ ПОВЕРИТЕ
Святочный рассказ
Маленькая девочка Шушка погрызла кончик фломастера и запыхтела, старательно выводя неровные буквы: "Дарагой Дет Мароз падари мне каробачку щастя...". Тут она задумалась, глядя в тот угол комнаты, где в прошлом году стояла нарядная елка. Теперь же там горой лежали сваленные папины книги и кипы исписанной бумаги, на которой иногда позволяли рисовать. Шушка посмотрела в окно, на противоположный дом, где почти в каждой квартире весело мигали лампочки разноцветных гирлянд. Вздохнув, закончила: "... и коня с залатагривым хвастом".
Сложив послание пополам, Шушка с замиранием сердца положила его на подоконник у балконной двери. Именно отсюда в прошлый Новый Год и забрал добрый дедушка просьбу подарить куклу. Правда, тогда за Шушку писала мама. Но все равно Дед Мороз куклу честно прислал, поставив в новогоднюю ночь под елку. А сейчас и елки-то нет...
- Все бы вам играться, - проговорила Шушка и погрозила пальцем кукле.
Мама сидела в кухне, не зажигая света. Утробно урчал старенький холодильник, словно требуя, чтобы его заполнили продуктами. Шушка его не любила. Он всегда ругался с мамой и жаловался, что его совсем не кормят.
- Написала? - негромко спросила мама, зябко поводя плечами под истончившимся от старости пуховым платком.
Шушка посмотрела на нее прозрачными от задумчивости глазами.
- А я сейчас подошла к щелочке в балконной двери, и у меня изо рта дым пошел.
- Пар, - поправила мать.
- Пар пошел, - послушно повторила Шушка. - И я быстро-быстро рот закрыла. И тепло сидело там, как мышки в норе, когда коты бегают.
Она потянула себя за ухо и посмотрела в окно.
- Потом обратно рот открыла. Но немножечко. Тепло взяло чемодан, подбежало ко рту, но не успело убежать. Я его опять поймала!
И Шушка радостно рассмеялась. А мать отчего-то еще больше пригорюнилась.
- А на праздник нужен торт, - принялась Шушка за очередную мысль. - Я его так обожаю, что даже хочу.
Мать воочию увидела магазинный ценник над розовыми кремовыми завитушками и не удержалась, всхлипнула.
- Мам, а Новый Год скоро?
- Через несколько часов.
- А это много?
- Нет, совсем мало, - вздохнула мать.
- А где же тогда елка?
В дверь позвонили. Шушка первой успела крикнуть:
- Кто там?
Вдруг это пришел Дед Мороз? С елкой и подарками, а? Ну что тебе стоит так сделать, Дед Мороз?
Но на пороге стояла соседка, тетя Таня. Они с мамой устроились в кухне. Шушка нарочно стала бегать из кухни в комнату и обратно. Чтобы слышать только отдельные слова из разговора взрослых. Все равно они говорят непонятно. А так хоть веселее может получиться. Но выходило все равно непонятно и совсем не весело:
А мой все пьет...
Топ-топ-топ. Пробежала Шушка.
А моему все не платят...
Прыг-прыг-прыг. На одной ноге.
Какие у писателя доходы...
Скок-поскок. Двумя ногами вместе.
- Ушел с утра злой...
И еще про какие-то заливные и желатины. Заливные у тети Тани никогда не застывали. Вот и обсуждали. А про подарки - ни слова.
Шушка остановилась, замерев на бегу, и сказала:
- А я скоро на работу стану ходить. И много денег заработаю. Я уже все буквы знаю. И вообще все знаю.
- Да? - прищурилась тетя Таня. - А сколько у тебя пальчиков на руках?
- Конечно десять.
- Дай-ка пересчитаю.
- Да десять, десять, - неуверенно сказала Шушка, но руку на всякий случай спрятала за спину и попятилась из кухни.
- И как ей объяснить..., - донеслось до нее приглушенное, мамино.
А что объяснять? И так понятно, что десять пальцев.
Потом тетя Таня ушла к своему мужу, который все пьет. А мама прилегла в комнате на диване, негромко всхлипывая. Шушка пристроилась рядышком, свернувшись клубочком, пригрелась и уснула. И снилось ей радостное, веселое и разноцветное, как праздничные новогодние огни.
Разбудил их настоящий трезвон. И пока они выбирались из-под одеяла, в дверь все звонили.
Шушка выглянула из-под руки матери и увидела на лестничной площадке Деда Мороза. Вернее, верх от Деда Мороза - красную шапку, белоснежные бороду и усы.
- А пальто и ботинки - папины! - завопила Шушка. - Уау! Елка! И мешок с подарками! Папа, это ты?
Она прыгала вокруг отца, касаясь то мягкой бороды, то острых пахучих иголок. Иголок самой настоящей елки!
А папа Дед Мороз смеялся и смеялся, и от него пахло так, как всегда после встречи с друзьями.
Мать молча опустилась на ящик для обуви.
- Свершилось чудо! - вспомнила Шушка слова из мультика.
- Еще какое чудо! - Папа, покачиваясь, переступил через порог.
- А когда наряжать будем? Ведь Новый Год уже скоро! Ну, давайте же! торопила взрослых Шушка.
Шушка вспомнила о письме Деду Морозу и помчалась проверять, на месте ли оно еще. До нее доносились торопливые папкины слова:
- Нет... Не занимал... Да конечно же не грабил! Нет, не обманываю... И ничего не продавал... Да не плачь ты!.. Праздник же на носу!.. А разве чудеса в Новый Год не случаются?!
Конечно случаются! Письма на подоконнике не было! И ясно, что папка встретил Деда Мороза! Чего тут объяснять? И зачем мама плачет? Надо же елку скорее наряжать!
Шушка вихрем влетела в прихожую и увидела, как папка пьет воду из стакана, плачуще смеется и кашляет, а мама гладит его по голове и приговаривает:
Ну успокойся, успокойся, ребенка напугаешь... Ну все уже...
Вечно эти взрослые не тем заняты!
Затем папка подхватил взвизгнувшую радостно Шушку на
руки, подбросил к потолку и на всю квартиру завопил:
В "Литературке" зарплату заплатили! За целых полгода! И
гонорары!..
... Дед Мороз за окном недоверчиво покачал головой,
почесал в бороде и, вздохнув, положил на подоконник коробочку счастья. Последнюю в этом году.
И ЯБЛОК ХОТЕЛОСЬ...
Вот старая фотография. Сверкающая лысина в центре - моя плешка. Но в настоящем центре внимания находится телевизор. Не обижайтесь, что мы сидим к вам спиной. Мы в данный момент безлики. И это справедливо. Потому что перед нами - п е р в ы й в нашем доме телевизор. Единственный. Назывался он "Темп". Или "Зенит". А может быть и "Рекорд". В общем, вы знаете, как назывались наши первые телевизоры.
Мы сидим и ждем самую лучшую передачу на свете. Я жду и Ромка. Вон он впереди и справа. Друг детства.
Тетя Оля Лукашина еще раз оглядит любовно чудесный аппарат, смахнет невидимую пылинку, чуть подразнивая нас в вечность растянутыми секундами, и со щелчком повернет ручку. Ничего не случится. Магический ящик долго будет разогреваться, чтобы настроиться на программу. Тоже единственную. И деревянная кукла с длинным носом, ртом до ушей и в колпаке с кисточкой, задергается на черно-белом экране, смешно распевая квакающим голосом: "Выста- Бура-, Выста- Бура-, Выставка Буратино...".
Но уникальность телевизора заключается еще и в том, что он не куплен! Да и не смогли бы его Лукашины купить. Вон вся их движимость и недвижимость - на снимке. Трое детей. Понятно, в первом ряду. Фикус с пальмой. А как без них? Сразу помрачневший от превратностей судьбы бывший фаворит - приемник. А на нем то, что кажется незаменимым никакой техникой, переходя от деда к отцу и так далее. Гармошка, сладостная утеха застолий, спутница удали и куража.
В это поверить невозможно! Телевизор Лукашины выиграли! На тот самый 30-копеечный билетик денежно-вещевой. Тогда действительно можно было что-то выиграть в лотерею...
Итак, самое начало шестидесятых. Именно тогда, с появлением первых телевизоров, добротная послевоенная мебель, сработанная на века, стала изгоняться из домов. Столы, несокрушимо стоявшие на балкообразных ногах; дерматиновые диваны с откидными валиками, резными спинками и полочками для слоников; неуклюжие буфеты, безотказно хранящие в себе все, что только может понадобиться человеку в минуты радостей и печалей... Так вот все это могучее братство самым постыдным образом стушевалось и отступило. Отступило перед журнальными столиками на паучьих лапках, коброобразными торшерами и скользкими сервантами с вечно выпадающими стеклами....
А нас у мамы было четверо. Вон я сижу на коленях у старшей сестры. Рядом пристроились два брата, довольно хулиганистые отроки. Это видно по их затылкам и ковбойкам. Чуть дальше, за ними - еще одна сестра. Особа ехидная и вечно меня изводившая, как самого маленького...
Так вот, при такой команде старая мебель в нашей квартире могла за свою судьбу не переживать. Тем более, что и было-то ее немного. Огромный коридор квартиры нашей только подчеркивал небогатую обстановку. Зато в этом самом коридоре запросто можно было гонять в футбол. И гоняли. А уж на лестничных площадках вообще можно было устраивать исторические баталии. И они устраивались. Между соседями. Но такое происходило крайне редко. У нас были мировые соседи.
О Ромке я уже говорил. Жил он этажом ниже - на первом. Жил в мире таинственном и страшноватом. Мать его была с у м а с ш е д ш а я. Мы произносили это слово вполголоса и с замиранием маленьких сердец ждали ее припадков. А когда буйство оставляло ее, она становилась добрейшим существом. Она кормила нас с Ромкой борщом, вкуснее которого я после не едал. Она научила нас натирать корки хлеба чесноком. Черная хрустящая поверхность пропитывалась соком, теряла глянцевитость, но приобретала аппетитный до спазм в животе запах.
Ромку я к себе приглашал редко. В футбол можно поиграть и на улице, а дома все время хотелось есть. Прямо скажем, пустовато в нашей квартире было не только в смысле мебели. Пятеро оглоедов, сидящих на шее матери и вечно занятого на службе отца, разогнали даже тараканов, отбирая у них последние крохи. И когда наступали такие дни, что кухня могла нас порадовать лишь водой из-под крана, мама ложилась на тот самый диван, на резных полках которого в недлинной очереди за счастьем стояли слоники, и тихо плакала. И мы разбредались по соседям. Не без корыстного умысла.