Таким образом, рассмотреть хорошенько можно было только ноги. Эх, да что там рассматривать – жуть какая-то! Обкусанные комарами, расчесанные и, хоть и свои, родные, привычные, но как-то не к лучшему изменившиеся. Толстые, что ли, стали? В общем, не такие какие-то, как прежде.
Она посмотрела на высокий дачный балкон и представила, что разглядывает себя оттуда, сверху. В цветовом отношении – классно. Сначала – сочно-зеленая трава, на ней – ярко-синий прямоугольник простыни, на прямоугольнике она, Надежда, в солнечно-желтых трусах своего мужа и его же клетчатой рубашке, у которой она просто ножницами обрезала рукава, чтобы тело лучше дышало. Цвета-то все сочетались и радовали, но подраспустилась она здесь порядком. Даже волосами не занимается, перевязала наспех шнурком от Лешенькиной пинетки, и весь уход.
– Хороша я, хороша, да плохо одета, – по-частушечному пожаловалась самой себе Надя.
Она помнила себя – тонкую, напряженную, как затаившийся хищник, и не находила этих прежних, привычных черт – ни во внешнем облике, ни в собственной душе. Теперь всюду были мягкость и теплая бархатность. Все прежние, девичьи, вещи прекрасно на нее налезали, но они словно были с чужого плеча, не подходили к ее новому облику. И так жаль было прощаться с собой прежней, и неизвестно, чего еще можно ждать от себя новой. В сердце, как в подростковые четырнадцать, поселилась сосущая тревога: «Какая я? Что я могу? Полюбят меня такую? А вдруг? Вдруг – больше никто и никогда?»
Сквозь тяжкие свои раздумья услышала она невнятные звуки речи у далекой калитки.
«К соседям гости приехали, – позавидовала она. – Всегда у них люди, веселье. А мы тут одни. В ссылке. Как Пушкин в Михайловском».
Раньше, когда в школе рассказывали про ссылку Пушкина и надо было ему сочувствовать, Надя все никак не могла понять, в чем, собственно, состояло наказание любимого поэта. Ну, обиделся на тебя царь и, смотри ты, не повесил, не застрелил, не (даже!) в тюрьму посадил, а просто сказал: «Ну и Пушкин, ну и сукин сын, как написал-то, негодник, забористо! И это про меня, про самодержца! Да еще после того, как он столько лет в садах лицея, мной же для них, баловников, созданного, беззаботно процветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал! Глаза б мои на него не глядели после этого!» Конечно, мера наказания дерзкого стихотворца ребенку конца двадцатого века, знакомому с жестокостями восточного тирана, пришедшего на смену русским царям, казалась забавной.
Теперь-то она поняла, как плохо человеку, когда его насильственно выдирают из привычной среды.
Между тем звуки речи за забором не умолкали, а становились все настойчивее, четче.
– Нюся, открой! – вдруг разобрала Надя.
Нюся – было детское ее имя, она сама себя так нарекла в младенчестве. Так ее по-прежнему дома звала бабушка. Андрей пользовался этим именем жены крайне редко – или в минуты особой нежности наедине, или когда перед другими эту нежность демонстрировал.
Надя рванулась к калитке, удивляясь столь раннему возвращению мужа.
– Ключи дачные в пиджаке в кабинете оставил, в машине только вспомнил, – виновато объяснил он, целуя Надину щеку. – Как ребенок? Не разбудил? Спит? И смотри, кого я тебе привез!
В калитку, вслед за Андреем, входил их свадебный свидетель, Андрюхин однокурсник, которого они не видели почти два года: жил он в Штатах, «делал аспирантуру», как говорили теперь на чужеземный манер.
– Ну, хай, так сказать, – обрадовалась Надя. Они обнялись.
– Какая ты стала… хорошая, – удивился Пашка.
– В смысле – толстая? – горько поинтересовалась Надя.
– В смысле – красивая, – с честной американской улыбкой уверил Пашка.
Они смотрели друг на друга, словно в первый раз. Увидели что-то, что прежде не замечали. Секундная пауза, никто ничего и не понял.
Пашка посторонился, пропуская еще одну гостью.
– Вот, познакомься, это твоя тезка, тоже Надя.
Потому-то, наверное, Андрей и кричал ей «Нюся», чтоб не было лишних совпадений.
Девушки протянули друг другу руки. Вновь прибывшая Надя сделала легкий книксен. Она была совершенно фантастическим созданием – что-то среднее между прекрасной космической пришелицей и совершенным биороботом: высокая, необыкновенно тонкая, с длинной шеей и маленькой гордой головкой. Держалась она удивительно прямо и шла по дорожке к дому, ступая по-балетному, носочками врозь.
– Надя – балерина. Заслуженная артистка уже, – хвастанул Паша.
На соседнем участке залаяла собака. Коляска под сосной закачалась, за ее бортом появилась улыбающаяся Лехина мордаха.
– Мама, ава ав! – четко доложил ребенок присутствующим.
– Надо же! Все говорит! Классный какой! – восхитился свидетель начала их супружеского счастья.
Надя с Андреем были тогда первыми из его друзей, у кого появился наследник. К этому тоже надо было как-то привыкнуть.
– Ну, все, поспал! – отчаянно огорчилась Надя, летя на огромной скорости к разбуженному сыну. Тот уже встал на четвереньки и пытался вылезти на свободу. Еле успела подхватить.
Алешка прильнул к матери всем тепленьким маленьким тельцем и сразу принялся ей что-то рассказывать, может, про свой сон.
– А мама папа татя ля-а! А бука бу-у-у! – сообщал он с совершенно мальчишескими интонациями, хитро зажмуривая глазки на солнышке.
За это время к компании присоединилась любопытствующая Машка. Она в то лето приехала погостить в семью брата из своей далекой провинции и жадно впитывала в себя все увиденное и услышанное.
– Какие на вас красивые шортики, – сказала Надя-балерина.
– Спасибо, – махнула рукой Надя, – ерунда, дачная спецодежда.
– Да это Андрюшкины трусы! – с неповторимо провинциальной интонацией разоблачила маленькую женскую тайну совершенно не умеющая вести себя Машка.
– А тебя кто-нибудь спрашивал? – принялся воспитывать Андрей, забирая сына из материнских объятий.
Надя отправилась на кухню – резать для гостей салат из дачной зелени. И вот когда она стояла и кромсала траву, думая, какие красивые бывают на свете девушки и до чего дошла она, напялив на себя мужнины обноски, в дверях появился Пашка.
– Там твои мужики мою даму развлекают, а я к тебе – помочь.
Надя повернулась к нему, сделала шаг навстречу…
Они стояли, обнявшись. Ей было слышно, как бьется его сердце. Ее собственное сердце колотилось изо всех сил. Это был совершенно ее человек. И поделать с этим нельзя было ничего. Даже не поцеловаться. Даже не сказать…
И в этот момент на кухню вошла та Надя.
– Мы просто давно не виделись, – хрипло объяснил Паша.
– Я это поняла, – сказала балерина красивым голосом и, грациозно развернувшись, вышла.
– Поздно, Дубровский, – вздохнула Надя.
Он наклонился к ней, быстро поцеловал и вышел.
Больше ничего никогда между ними не произошло.
Андрей в ту ночь был особенно нежен, а она особенно замкнута.
А потом все пошло, как шло раньше.
Паша женился на балерине. В свидетели их не позвали. На свадьбу – тоже. Якобы свадьбы никакой не было. С Андреем они поддерживали связь. Балерина танцевала. Пашка процветал в качестве олигарха – успел-таки в нужное время раскрутиться. Детей не было. Потом они развелись. По Пашкиной инициативе, как рассказал Андрей. Невозможно, мол, было выдержать ревность жены.
– Больше всего к тебе Пашку ревновала, – смеялся Андрюша, – сумасшедшая просто.
Еще бы! Конечно, просто сумасшедшая. А если эта «сумасшедшая» завелась по полной программе и решила устроить сопернице веселую жизнь?
А муж?Вот сколько всего навспоминала!
Оказывается, если хорошенько напрячься, такое можно накопать, столько потенциальных мстителей выявить!
Главное, себе самой не врать.
И если вспоминать всех-превсех, то как насчет собственного мужа?
Ну, давай, думай, если уж на то пошло.
Возраст у него, что называется, переходный.
Рабочий день ненормированный.
В деньгах подотчетности жене нет, хотя, понятное дело, все семейные траты обсуждаются сообща, но если он захочет, запросто может себе позволить левые траты.
Ну и допустим на сотую долю процента, что он заскучал. Подумал, что так мало изведал в своей мужской жизни.
И, допустим, пустился приобретать опыт.
И какой-нибудь объект женского пола посчитал себя вполне достойным стать супругой № 2. Они, объекты эти, почему-то особенно законных жен начинают ненавидеть. Не мужика, который им голову морочит и решительных шагов предпринимать не собирается, а именно его ни в чем не повинную и ни о чем не подозревающую жену.
Бабушка Наде рассказывала, как во время войны, страдая, что нет долго писем от мужа, делилась она горем с подругами, а те ей по-доброму отвечали:
– Сама попользовалась, дай теперь другим!
Изгибы женской психологии.
Да и по роду деятельности Надя не раз сталкивалась с терзаниями любовниц, больше всего задетых тем, что вот-де она мучается в неописуемой тоске и неутоленной страсти к любимому, а жена живет себе и в ус не дует, все хорошее ей достается.
Бабушка Наде рассказывала, как во время войны, страдая, что нет долго писем от мужа, делилась она горем с подругами, а те ей по-доброму отвечали:
– Сама попользовалась, дай теперь другим!
Изгибы женской психологии.
Да и по роду деятельности Надя не раз сталкивалась с терзаниями любовниц, больше всего задетых тем, что вот-де она мучается в неописуемой тоске и неутоленной страсти к любимому, а жена живет себе и в ус не дует, все хорошее ей достается.
В таком состоянии женщина готова на любую подлость по отношению к той, кого она считает препятствием на своем праведном пути.
Позвонить жене и пригласить полюбоваться тайными свиданиями ее благоверного – это просто азы поведения разгневанной любовницы.
Более опытные становятся несказанно изобретательными, они и отворот-приворот используют, и уличают в неверности ту, с которой не в силах расстаться предмет страсти.
Много есть способов. Кто знает? Может, сейчас такая вот дамочка и ставит над Надей свой эксперимент?
Нет, это уж дебри непролазные. Это получается, что враг ее добился того, чего хотел.
Андрей сейчас с мальчишками. Не один отдыхать полетел, хотя вполне мог бы и один. Если начать своих подозревать, до такого можно докатиться…
И тут Надя поняла, почему все предложенные ею кандидатуры, кроме, пожалуй, гипотетического наследника плюс еще двух-трех весьма зыбких подозреваемых, не кажутся ей подходящими на роль ее мучителя.
Во всех действиях, направленных против нее, было что-то сумасшедшее, маньяческое. Упорное и бестолковое одновременно. Это ж надо время, желание, терпение, своего рода страсть, чтоб постепенно раскручивать события. Чтоб как китайская пытка, капля за каплей. Никто из знакомых не годился на роль маньяка. Хоть какие-то странности у человека с психическими отклонениями должны наблюдаться? Хоть когда-то какой-то срыв?
Этот список ничего не проявляет. Кто же за ней наблюдает все это время? Кто-то решает, когда наступит подходящий момент для следующего удара. Причем каждый удар ощутимее предыдущего. Как от всего этого скрыться?
Надя поежилась.
«Смерть придет, у нее будут твои глаза…» – вспомнился Бродский.
Какие глаза будут у ее смерти? Пустые?
Уменьшенные очками для близоруких? Возбужденно горящие в преддверии конца погони за ее жизнью?
Взгляд из темнотыОна почувствовала на себе чужой взгляд сквозь стекло и даже сил вскрикнуть не нашла в себе. Оцепенела.
В доме свет. Ее видно всю. А за окном – тьма смертная. И там кто-то несомненно есть. И смотрит. А окна – высоко. Фундамент высокий. По лестнице надо забираться, чтоб заглянуть. Или на козлы встать, что у сарая валяются.
В окно энергично застучали.
– Надь! Привет, Надь! Это я, Никита! Открой, что ли! – услышала она, не веря себе, знакомый с детства говор.
Господи! Просто Никита! Друг с младенчества! Почти родственник. Вот счастье-то!
Никита – сын боевого заслуженного генерала и официантки из офицерской столовой.
Увлекся генерал на старости лет. Прежнюю семью бросил, оформил новый брак, народился сынок. Дачу новую молодой своей семье обустроил. Огроменную домину на въезде в поселок. Пожил-пожил со своими новыми пару-тройку лет, а потом взял да и вернулся к первой жене.
– Не туда зарулил, – объяснял он Надиному деду, – бес в ребро старому козлу.
Официантка была несгибаема в своей первозданной простоте и меняться в соответствии со своим положением супруги большого начальника не хотела. Генерал, привыкший жить по-офицерски четко и аккуратно, стал брезговать ее молодой расхлябанностью и неопрятностью.
– Мальчишку за собой тянет. Лентяя растит, – жаловался старый грешник.
Никиту он не бросил, навещал часто.
Парень действительно вышел весь в мать: курносый, добродушный, ленивый. Даже выговор ее немосковский перенял. Ни к чему он особо не стремился. Ему было хорошо и так. Как и матери его. Плыли себе по течению, брали, что дают, и другим не мешали.
Москву Никита не любил. Жил в поселке постоянно. На заре индивидуально-трудовой деятельности выстроил у себя на участке сараюгу из серых, подобранных, где плохо лежали, досок, и вывесил над ней гордое название: «Шиномонтаж. Европейское качество».
Надя с Андреем все прикалывались над Никитой: почему, мол, европейское? Скучно ведь. И так все теперь европейское, куда ни глянь. Тоже – знак качества нашелся. А ты напиши: азиатское качество! Круто! Неизбито! Свежо! Всем будет интересно! Народ так и попрет.
Однако народ вполне пер и с этой вывеской.
У Никиты было дешевле, чем в автосервисе, в машинах он разбирался досконально, и за время дачного отдыха автовладельцы имели возможность подремонтировать свои тачки у надежного своего мастера.
К тому же Никита работал их поселковым сторожем. И службу сторожевую нес честно. Традиционные зимние вторжения в пустые дачи происходили у них крайне редко.
– Что, напугал? А я смотрю: свет у вас, дым из всех труб валит. Что за гости? Калитку не заперли.
– Ух, Никита! Так и инхваркт микарду получить можно в два счета. Как же ты до окна дотянулся?
– Дверь подергал – заперта. Нет, думаю, стучать не буду, сначала гляну, что и как. Лестницу подтащил от сарайки. Смотрю – ты. В себя ушла, задумалась. Не хотел пугать. Да и что пугаться? К нам не суются. Знают меня. А мне че-то у соседей ваших вчера свет мерещился. Подъехал– ничего. Забор цел. Показалось. А у тебя, уж понял, – не мерещится.
Попили чайку. Такого, какой полагается пить гостям, если случайно нагрянули, – с бутербродами на скорую руку, шоколадками-мармеладками.
Надя вспомнила, что в детстве они с Никитой обожали ванильные сухари с молоком.
Сначала сухарь размокал в чашке, становился как бисквитное пирожное. Главное – следить, чтоб не размяк совсем и не развалился, тогда осядет на дно, придется ложкой выгребать. Тоже вкусно, но неинтересно. Размокший, как положено, сухарь надо было смаковать, высасывать из него впитавшееся молоко и только потом съесть.
Никита и сейчас, как в детстве, ел обстоятельно, не спеша, солидно. Уважал еду. Так и хотелось подложить ему еще и еще, вкусного и разного. И любоваться процессом поглощения лакомств.
Поболтали о том о сем.
– Ты, если что, тут же звони, я за минуту у тебя. – Никита показал увесистый, под стать ему самому, мобильник.
Надя записала номер на отдельном листе бумаги и прикнопила к стене – отовсюду видно.
– Ну, давай, запирайся и не трусь. Минута – и я тут.
– Вот громадный вымахал, – восхищалась Надя, запирая за ним дверь.
Покой, за которым ехала она сюда, наконец-то угнездился в ее сердце. Хватит себя накручивать. Нечего бояться. Она не одна.
И все тут.
ДневникПотушила везде свет, оставила лишь ночник. Улеглась в теплую уютную постель. Взялась за привезенный с собой старинный дневник старушки соседки, доставшийся ей в наследство. Открыла первую страницу.
Тоненькие остренькие буковки, каллиграфическое письмо.
«Сегодня родила корова Звездочка. Она очень страдала, и я беспокоилась за нее. У теленочка такая же белая меточка на лбу, как у Звездочки.
Она очень нежная мать, не сводит глаз с новорожденного. Как верно я решила, живя на лоне природы, окунуться в естественную жизнь.
Чтобы постичь человеческую натуру, надо приблизиться к животным. Я ухаживаю за Звездочкой, как простая крестьянка. Поначалу меня страшила собственная брезгливость, отвращение к неприятным запахам, но все это скоро прошло.
Сейчас я удивляюсь, как можно жить в деревне, не замечая дыхания природы и живых существ рядом. Единственно, что я вряд ли научусь делать, – доить корову. Это тяжкий труд, надо иметь очень сильные, приспособленные к этому руки.
Если бы в городе знали, каким трудом дается стакан молока! Хотя вряд ли что-то бы изменилось. Мне же пришлось выбирать – или игра на фортепьяно, или доение. Я все же выбрала фортепьяно: столько лет училась этому и так люблю музыку, что буду беречь свои пальчики именно для этого».
Далее несколько первых страничек были посвящены Звездочке и тому, как она вскармливает свое ненаглядное чадо.
Кроме того, дневник содержал подробнейшие заметки о состоянии погоды, прямо как Надина учительница учила делать на природоведении в начальной школе: «Облака кучевые, облачность переменная, барометр отмечает такое-то атмосферное давление, такую-то влажность; ветер юго-восточный».
Надя догадывалась о практическом, хозяйственном значении этих записей для владелицы имения начала ХХ века: погоду по дневнику можно сопоставить с прошлогодней, сделать выводы на будущее. Поведение Звездочки во время отела – это, помимо сентиментальной стороны, тоже фиксирование полезного опыта.
И очень даже мило.
Но на дневник эпохи не тянет.
Та-ак. Вот. Рецепт лимонного пирога. Подробный. Можно даже попробовать испечь.
Запись узора вязания: «Косичка вывязывается следующим образом: на фоне изнаночных вяжем 8 лицевых петель, провязываем так 10 рядов…»