- Имени не знаю. Брат просто сказал: найди Шиповника, - пояснил Пашка. - Искал в институте и там сказали, где вы.
- Кто?
- Он такой... ну, с дырочками... от оспы, что ли...
- Знаю! - с облегчением улыбнулась Шиповник. - Это Алеша. Он хороший. Так скажи брату, что я непременно его повидаю... Иди!
Но Пашка стоял, исподлобья всматриваясь в смуглое, красивое лицо.
- Тебе что-то еще надо? - спросила, наклонясь, Шиповник. - Может, кушать хочешь?
- Не-е, - покачал Пашка головой. - Только почему вы Шиповник? Шиповник - он зеленый и красный, а у вас черные и глаза и волосы...
- А-а! - засмеялась девушка. - Прозвище такое. Я колючая. А по-настоящему меня зовут - Люсик, Люся.
- Шиповник, Люсик, - повторял, запоминая, Пашка. И, вскинув взгляд, увидел над собой добрые, внимательные глаза. И неожиданно для себя признался: - А у меня тоже есть прозвище.
- Какое, если не секрет? - снова улыбнулась девушка.
- Арбуз.
Черные атласные брови удивленно вскинулись, на лбу появились морщинки.
- Почему Арбуз? Ты больше похож на такой крепкий камушек с берега Черного моря...
- А знаете, - смущенно разоткровенничался Пашка, - когда весной мамка меня в парикмахерской под нулевку острижет, у меня голова совсем круглая. Ну, все на улице и дразнят: "Арбуз, Арбуз!" Не драться же из-за этого! А так я Пашка, Павел.
- Ты знаешь, Павлик, и мне не очень-то нравится, что меня прозвали Шиповником. Но ты прав: что поделаешь? Значит, передай, Павлик, брату, что я обязательно с ним увижусь. Вы ведь в доме Ершинова живете, внизу, под лавкой, да?
- Ага.
- Ну, беги, Арбузик!.. Хотя постой. У меня пирожок остался.
И как Пашка ни отнекивался, Люсик с силой всунула пирожок ему в руку.
- Беги, милый!
У самой двери он лицом к лицу столкнулся с рябоватым пареньком, с которым разговаривал в институтской курилке. Тот шутливо ткнул Пашку пальцем в бок.
- Отыскал, значит, Шиповника? - И засмеялся, подмигнул: - У, шустрый какой!
- Я такой! - подмигнул и Пашка.
Кто-то из глубины столовой громко и настойчиво звал:
- Эй, Столяров! Алеша! Сюда, к нам!
- Ну, пока прощай, сорванец! Поговорим в другой раз! - Столяров снова и довольно больно ткнул Пашку пальцем в бок. - А может, до свидания? Вдруг свидимся где еще на узкой дорожке, а?
5. ПРОВОДЫ
В тот вечер в квартире Андреевых побывало немало знакомых. Пришли посидеть на прощание друзья Андрея с женами и невестами, с родителями, заходили соседи - словом, люди, с кем можно откровенно, по душам, поговорить.
Бранили жизнь, охали, вздыхали. Шуточное ли дело - провожать молодых на фронт, может, на верную смерть! Вон сколько детишек осиротила война! Сколько матерей, невест и вдов глаза по убитым выплакали! Сколько искалеченных - безногих, безруких да навечно слепых - клянчат милостыню по улицам и толкучкам!
И хотя газеты взахлеб трубили о героизме доблестного российского воинства, о прорыве и победном наступлении на Юго-Западном фронте генерала Брусилова, калеки-воины рассказывали и совсем другое.
Шепотом передавали, как отказались идти в атаку солдаты 2-го Сибирского корпуса и как за это двадцать четыре рядовых 17-го полка были расстреляны перед строем по приговору военно-полевого суда. С оглядкой рассказывали, что все чаще, воткнув винтовки штыками в землю, братаются наши и немецкие солдаты.
Вначале, само собой, собравшиеся пожелали уезжающим на фронт вернуться живыми и невредимыми, чтобы не оборвалась слишком рано молодая их жизнь.
Потом старики принялись вспоминать русско-японскую войну - у многих еще свежа была в памяти, - поминали Порт-Артур, Цусиму, трагическую гибель "Варяга", спели в полный голос: "Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает!" Что ж, такую можно и в полный: законная, не запрещенная.
Матери, жены и невесты уходящих на фронт, конечно, плакали, обнимали своих ненаглядных, но парни не позволяли себе распускаться. Поживем, как говорится, увидим: земля-то все заметнее трясется под ступеньками императорского трона. Авось вот-вот она и грянет, долгожданная революция!
Сидя рядом с Сашей Киреевым, подручным отца, Пашка не сводил глаз с брата, с трудом удерживая слезы. И лишь изредка вскакивал, чтобы отпереть дверь вновь пришедшим. Хотя к такому прощальному застолью не посмели бы придраться надзирающие за порядком дотошные околоточные и городовые, входную дверь Андреевы все же держали на крюке: не всяким ушам положено слушать то, что здесь говорено.
А говорено было о многом наболевшем и изранившем душу: о голоде, с каждым месяцем все сильнее давящем рабочие семьи, о каторжных условиях труда, о несчастном случае на Бромлее, о злобных мастерах, штрафующих за любую провинность, за малейшую оплошность.
Сетовали и на то, что последний год, третий год войны, парней призывного возраста стали брать в армию и с военных заводов, и в первую очередь тех, кто дерзит и перечит заводскому начальству, кто взят на заметку полицией... Сынков богатеев, чиновников и попов, совершенно бесполезных на заводах, только прячущихся от военной службы, тех не тревожат. Отцы их отлично знают, кому нужно "сунуть в лапу", чтобы сыну не забрили лоб.
Когда ходики над кроватью в углу пробили десять, старики наговорились, а матери и девчата наплакались досыта. Думалось, время позднее, больше уж и не заявится никто, затянувшуюся вечеринку пора кончать. Тем более что завтра трудный, тягостный день. Беда-то, она и в том, что по "временному положению военной поры" никому из работающих на фабриках и заводах невозможно и часа прогулять. Значит, не доведется проводить сына до вокзала.
Кто-то из кузнецов, дружков Андреича, глянул на часы, поднялся уходить, но в дверь постучали. Переглянувшись с Андреем, отец кивнул Пашке:
- Открой!
Каковы же были радость и удивление Пашки, когда в полутьме подвального коридорчика серебряно блеснули стеклышки пенсне, похожие на стрекозиные крылышки. Не обманула, пришла!
- Можно? - спросила Люсик.
Из-за плеча девушки выглядывало рябоватое лицо Столярова. Сидевшие за столом молча всматривались в едва различимые тени у порога, но Андрей узнал голос Люсик. Опрокинув табуретку, вскочил, бросился к двери.
- Люсик! Алеша! Все-таки не позабыли!
- Забывать в горькую минуту друзей не в наших правилах! - отозвалась Люсик, протирая на пороге запотевшее пенсне.
Пашка отступил, пропуская пришедших, и Люсик, надев пенсне, шагнула в скупо освещенную квартиру.
- Не помешали? - спросила, сдержанно поклонившись.
В последние месяцы старик Андреич не раз, уходя со смены, замечал у проходной тоненькую, стройную фигурку девушки - такая нерусская, "не заводская, не нашенская", она сразу бросалась в глаза.
Перекинувшись десятком слов с ребятами из литейного и кузнечного, с девчатами из формовки, Люсик неприметно исчезала, будто растворялась в заводской толпе. С Андреем она всегда приветливо здоровалась.
На вопросы отца - кто да что? - Андрей нехотя пояснил: студентка из Коммерческого. Дескать, ведет с рабочей молодежью разрешенный властями кружок, обучает грамоте, арифметике, рассказывает историю России.
Острым рабочим чутьем Андреич угадывал, что вряд ли о славе трехсотлетней династии Романовых да татарском иге беседует с заводской молодежью строгая девушка, - не иначе, здесь политика примешана. Но о своих догадках старый кузнец помалкивал.
И сейчас, обрадованный появлением неожиданных гостей, грузно поднялся, шагнул навстречу.
- В нашем доме, а вернее сказать, в этом ершиновском подвале, пока мы в нем ютимся, добрым людям всегда рады! Милости прошу к убогому шалашу!
- Мы попрощаться с Андрюшей и его товарищами пришли. Агатово-черные глаза внимательно щурились за стеклами пенсне.
Мать суетилась у стола, обмахивала фартуком табуретки. Люсик и Столярова она видела впервые, но по радости Андрея, по приветливости мужа понимала, что пришли желанные гости.
- Там у меня сковородка картошечки жареной припасена, приговаривала она, вытирая стол. - Чайку вскипячу, пусть и военного времени, из морковки сушеной, а всё будто чай...
- Не егози, мать! - остановил ее Андреич. - Чайку, само собой, поставь, а за бедность нашу пролетарскую, кто рабочую жизнь понимает, тот не осудит.
- Да нам и не надо ничего! - засмеялась, снимая снова запотевшее пенсне, Люсик. - Мы сыты! Хотя и в студенческой кооперативной столовке, Андреевич, не слишком-то богато. Сами понимаете, третий год войны!
Без пенсне близорукие глаза девушки смотрели по-детски беззащитно и доверчиво.
- Как не понять! Садись-ка, барышня, сюда, рядышком со мной, потянул Люсик за руку старый кузнец, придвигая поближе к себе табуретку. - Вот так.
Он пристально, но ласково всматривался в милое, матово-загорелое лицо.
- Картошечкой, однако, не побрезгуйте, чем богаты, тем и рады!.. Что зашли нынче, в горестный день, за то великое вам спасибо! Я ведь вот о чем собирался еще, об тебе, барышня, с Андреем потолковать, да как-то не успел: уж больно срочно понадобился сынок на защиту царю и православию.
Что-то в голосе Андреича насторожило Люсик и Столярова, они переглянулись. Принимая от хозяйки вилку, Люсик вопросительно улыбнулась:
- Что же могли вы обо мне толковать, Андреевич? - Темные глаза девушки блестели любопытством.
Старый кузнец не спешил с ответом. Неторопливо свернул самокрутку, привстав, прикурил от лампы на столе и, пуская в сторону от девушки дым, отгоняя его ладонью, заговорил медленно и серьезно:
- Вот о чем, дорогая барышня! Хотя ты и не нашей рабочей косточки, но парням и девчатам на заводе вроде пришлась по душе. От многих доброе о тебе слышал. Тебя Люсей звать, что ли?
- Да. Если по-русски, то Люсей.
- Так слушай меня, Люсенька черноглазая! Не приходи ты больше к воротам Михельсона. Поняла?
Опять Люся и Столяров переглянулись. Сведя брови в одну полоску, рассеченную морщинкой, Люся отложила вилку и с обидой посмотрела на Андреича.
- Интересно! Это почему же мне не приходить к вашему заводу?
Не торопясь, затянувшись, кузнец сказал веско и строго:
- Потому, дорогая барышня, что уж больно приметная! И не одни рабочие ребята на тебя глаз кладут, а и другие-прочие. Как раз вчера мастер будто мимоходом справлялся. Видел, как вы с Андреем у ворот балакали. А уж вреднее этого хозяйского прислужника на всем Михельсоне не сыскать. Смотри, подошлют к тебе полицейского хмыря в латаном рабочем пиджачке, и придется ворон из-за тюремной решетки считать... Не попадись ты, милая, по молодости да по неопытности своей на полицейский крючок!..
Люсик и Столяров молча отодвинули тарелки с жареной картошкой понимали, что хозяйка поставила на стол приготовленное к утру.
Все в подвале молчали.
- Значит, подцепили! - буркнул Столяров, в тревоге глянув на девушку. - Следовало ожидать... Ты, Люсик, и правда, слишком приметная!
- Спасибо, Андреевич! - Люсик обеими руками крепко пожала лежавшую на столе заскорузлую руку. - По правде говоря, я и сама кое-что подмечала. - Она вопросительно посмотрела на сидевшего напротив Андрея.
- Я то же скажу, Люся! Батя прав! - ответил на ее немой вопрос Андрей. - Ко мне тоже подкатывались, интересовались: кто такая да откуда взялась? Осторожность, Люся, вам большая нужна. Уж очень вы рабочим ребятам полезны... Вроде свет от вас.
Люсик откинулась к стене и грустно рассмеялась:
- Да не от меня, Андрей! Я всего лишь крохотное зеркальце, отражающее большой свет... Хотя осторожность необходима, в этом вы и Андреевич правы!
Она помолчала, перебирая пальцами кружево на воротничке блузки.
- Но и вы, Андрей и товарищи, берегитесь там! Не дайте ни за что ни про что убить себя где-то в Галиции. Берегите жизнь для светлого будущего, оно, поверьте, не за горами!
Зябко поежившись, она отодвинулась от кирпичной стены, к которой прислонилась спиной, и с неприязнью оглянулась на нее.
- Холодная какая, б-рр! Сыро, как в погребе! - Медленным и грустным взглядом обвела жилище Андреевых.
Пятна и подтеки плесени на стенах, обвалившаяся местами штукатурка, дешевые занавесочки, на двух окнах почти у потолка, черный, но с позолоченным нимбом квадратик иконы в углу напротив скрытой пологом кровати.
- Боже мой! Как вы бедно живете, Андреевич! Вы же специалист высокого класса! И даже пол холодный, кирпичный.
Кузнец передернул плечами, как бы говоря: а что делать? И повернулся к жене:
- Мать! А ну, подкинь половичок под ноги дорогой гостье.
- Да что вы, Андреевич! - запротестовала Люсик. - Я не такая уж неженка. Я...
- Ты слушайся меня, старика! - строго перебил кузнец.
И когда жена принесла половичок от стоящей за пологом широкой кровати и постелила к ногам Люсик, продолжал с горечью:
- Другие и того хуже живут, Люся! Вон в "спальнях" Голутвинской и Даниловской мануфактур или, скажем, в бараках миллионщиков Брокара, Бромлея и прочих! Зайди-ка, глянь! Нары в три яруса. Внизу семейные, ситцевыми, а то и рогожными занавесками разделенные, на втором этаже детвора копошится! На верхотуре, на полатях, - на одной стороне девчата, на другой парни-холостежь спят. А посередине между нарами зыбки с титешными. Мать спать ложится - зыбку к ноге шнурком привязывает, чтобы ночью не каждый раз вскакивать. Заорет младенец, мать спросонья ногой дергает. Бывает и так: один ребеночек орет, а пятеро матерей ногами дрыгают! Во тьме-то не сразу разберешь, твой орет аль соседский... То-то и оно!
Послюнив палец, Андреич загасил окурок и спрятал в карман. И продолжал:
- Что делать, черноглазенькая, куда бежать? Возвращаться в деревню, что ли, откуда большинство не от сладкой же доли сбежали? Так в деревне-то, Люсенька, у нашей голи перекатной и крохотного клочка земли ни у кого нету! Всю ее, кормилицу, давно под себя богатеи сгребли. Только что на кладбищах по три аршина на бедняцкую душу и осталось! Ты с моей старухой потолкуй. Она расскажет, как со своей родной Брянщины сбежала! Андреич с бережной ласковостью тронул ладонью плечо сидевшей неподалеку жены. - Расскажет, как маялась тут, пока на Трехгорку подметалкой не устроилась. Ну, что делать? Снова в деревню, на кулачье батрачить? Ничем не лучше, чем на Голутвиных аль на Михельсона! Одна стать! Эх, Люсенька, Люсенька, не видела ты, должно быть, подлинной нищеты!
Люсик порывисто повернулась к кузнецу.
- Видела, Андреевич! Видела, поверьте мне! Иначе не сидела бы сейчас у вас!
Помолчав, с грустью продолжала:
- Ну, хорошо! До сих пор, пока Андрюша работал, было у вас три заработка. А теперь?
Андреич усмехнулся с какой-то горькой удалью. Поманил к себе младшего сына и, когда Пашка подошел, обнял его, с силой прижал к груди.
- Вот она, смена нашему Андрюхе! Завтра поведу в контору и, хотя идет ему тринадцатый годик, скажу: все шестнадцать! Думаете, Люся, не возьмут? Да не возьмут, а схватят! Столько взрослых с завода на фронты угнали, так нынче хозяйские надсмотрщики и ребятишкам рады! Благо платить им можно поменьше, хотя спрос с них тот же!
- Значит, Павлик на завод? - огорчилась Люсик, всматриваясь в лицо Пашки, прижавшегося к плечу отца. - Но ему учиться дальше надо! Он такой смышленый...
- Он у нас и сейчас вполне грамотный! - с гордостью сказал Андреич. - Не то там вывеску на бакалее-булочной, а и царев манифест запросто, бегом прочитать может. Верно, Павлуха? Да что манифест! Ну-ка, сынок, валяй на память из Пушкина, про Руслана храброго!
Пашка не успел ответить, хотя именно перед Люсик ему хотелось бы покрасоваться, прочитать наизусть любимые строки. Помешал громкий стук в дверь.
Все с тревогой переглянулись - полиция нагрянула, что ли? Но Андреич, нахмурясь, пояснил:
- По стуку слышу, сам владелец дома, купец второй гильдии Ершинов, снизойти изволили! То ли о квартирном долге напомнить, то ли на новобранцев полюбоваться... Однако, думаю, не след его степенству тебя у нас видеть. Мать, спрячь-ка Люсю! - Кузнец кивнул на ситцевые занавески, отгораживавшие угол между стеной и печкой, где стояли кровати Андрея и Пашки. - Иди-ка, Люся, иди, нечего зря на рожон лезть. Мы его жирное степенство быстро спровадим!
Люсик прошла за раздвинутые перед ней занавески, присела на край Пашкиной койки.
- Открой непрошеным, Павел! - приказал отец.
Пашка неохотно пошел к двери, а Андрей, подмигнув ребятам, повернулся спиной к двери, откинулся спиной к стене и запел:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает...
Другие новобранцы и Алеша Столяров подхватили:
Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
Пощады никто не желает...
В просвет между занавесками Люсик наблюдала, как следом за посторонившимся Пашкой, грузно переваливаясь, вошел Ершинов в новой поддевке и высоком картузе. За ним важно вышагивал городовой при неизменной "селедке". Шествие замыкал солдат на костылях и с Георгием на груди.
Не обращая внимания на вошедших, молодежь продолжала петь:
Пощады никто не желает...
Подозрительно, но и с одобрением покосившись на них, Ершинов прошел к столу и торжественно поставил на край большую бутыль водки - бережно нес ее, держа ладонью под донышко. Поставив, снял картуз и, найдя глазами икону в переднем углу, широко перекрестился.
- Хлеб и соль, господа любезные! Как, значит, истинные патриоты расейские, мы с Фрол Никитичем Обмойкиным и его геройским сыном, прослышав о проводах некрутов в армию, решили поздравить уходящих на святое служение. И, значит, преподнести!.. С пожеланием геройства и победы!
Ершинов погладил блестевшие от масла волосы и раза три щелкнул ногтем по бутылке.
- Просим, стало быть, Андрей Андреев, совместно с друзьями, как вы теперь есть бравые солдатушки, принять наш привет и возгласить с нами здравицу за царя-батюшку, за Русь православную и за будущее ваше геройство!
Перестав петь, Андрей встал. Глаза у него играли злым, озорным огоньком. Тряхнув своими латунными кудряшками, он с показной, деланной приветливостью поклонился.
- Ваше степенство! Уж не знаю, как благодарить вас за столь великую честь к нам, жителям вашего подвала?! Просто и слов не могу найти. Но ведь ваше благостное подношение, как бы это сказать... Мы, конечно, сердечно вам благодарны, но напоминаю: в начале войны царев указ был, чтобы до победы над заклятым врагом ни один патриот ни капельки зелья сего не потреблял, ни-ни! Стало быть, вы не только сами царский наказ нарушить желаете, а и нас, воинов его величества, на злостное нарушение толкаете.