— В таком случае со мной садитесь! — перебил ее становой. — Я довезу вас до Путилова, а в Путилове пересядете к отцу Ивану.
— Мне все равно… Только где же я сяду?..
— Рядом со мной, а «батяй» на своих поедет!
Немного погодя Мелитина Петровна сидела уже рядом с становым, а отец Иван — в своей тележке. Абакуму было приказано ехать домой.
— Ну, Хорек! — говорил становой, когда поезд тронулся: — прокатишь, что ли?
— Извольте, Аркадий Федорович…
— Так, чтобы дух замирал…
— Можно-с! Только надо подождать, когда на степь выедем!..
Хорек подобрал вожжи, качнулся направо, качнулся налево, свистнул сквозь зубы и пустил тройку крупной рысью. Хотя отца Ивана и обдавало пылью из-под тарантаса станового, но он все-таки не отставал. Так проехали они с версту. Наконец поля окончились, и началась степь. Словно скатертью раскидывалась она на далекое пространство, ровная, гладкая, беспредельная… Трава была уже скошена, и сметали в стога. Молодая отава изумрудным бархатом покрывала степь… в воздухе кружились ястреба, а солнце между тем так и проливало свои лучи на все окружающее. Выехали наши путешественники на стерь и словно духом воспряли! Хорек свистнул, повел вожжами, и тройка понеслась марш-маршем. Она мчалась, вздымая облака пыли, но не дремал и отец Иван… кровь закипела в нем, он выхватил вожжи из рук батрака, стал стоймя в тележке, ахнул, гикнул, и не прошло пяти минут, как вылетел из-за, тарантаса и, поровнявшись с ним, полетел рядом. Он стоял, немного запрокинувшись назад, выставив вперед правую ногу, вытянув обе руки… волосы и борода развевались по ветру, фалды полукафтанья тоже, а лошади летели все шибче и шибче, закусив удила, разметав гривы, приложив уши…
— У волости подожду, — крикнул он Мелитине Петровне. И вдруг, опустив вожжи, разом обогнал тройку Хорька и, вылетев вперед, понесся быстрее ветра вольного!..
Как ни мчался Хорек, как ни метался на козлах, как ни рвался вперед, а все-таки остался позади. А Мелитина Петровна сидела, сдвинув брови, погруженная в думу, и словно не замечала всей этой страстной борьбы!..
XXXV
В тот же день, вечером, отец Иван позвал к себе рычевскую просвирню, Авдотью Гавриловну.
— Как бы ты мне просфору испекла, — говорил он:- только не такую, какие пекутся у нас, а большущую…
— Как у Сергий преподобного! — перебила его просвирня.
— Вот, вот!
— Что же, это ничего, можно, батюшка.
— Только ты займись этим делом сегодня же, потому что завтра просфора эта мне в обедню спонадобится…
— Слушаю-с.
— И нельзя ли испечь ее из самой лучшей муки.
— У меня немножко картофельной муки осталось, так я из нее и испеку; как раз под лаврскую подойдет.
— Вот это-то мне и требуется!
— Слушаю-с, испеку…
Просвирня вышла, а отец Иван, пройдясь раза два по комнате, развел руками и проговорил: «Что же делать! хотя и не настоящая лаврская просфора будет, а все-таки скажу, что из лавры привез, что заздравная, о здравии ее вынимать подавал… Старухе будет это приятно, а просфора — все просфора, где бы испечена ни была!»
На следующий день отец Иван встал ранешенько, отслужил заутреню и обедню, за проскомидией вынул из большущей просфоры частицу за здравие рабы божьей Анфисы, просфору эту тщательно завернул в бумажку и пошел домой пить чай. Асклипиодот все еще спал. Напившись чаю, отец Иван позвал Веденевну и вместе с нею отправился в погребицу и в кладовую. Из погребицы он собственными своими руками вытащил маленькую липовую кадочку с превосходным сотовым медом, а из кладовой — красивую коробочку пастилы, которую, во время поездки своей в Москву, он купил на станции Коломна. Все это отец Иван порешил отвезти в дар Анфисе Ивановне. Внеся кадушечку в комнату, он тщательно пересмотрел соты, полюбовался гнездившимся в них медом, выкинул мертвых пчел, затем, аппетитно облизав пальцы, прикрыл соты громадными листьями лопуха и увязал кадочку чистым полотенцем. Кадушечка с медом, коломенская пастила и лаврская просфора поселили в отце Иване уверенность, что при виде всего этого Анфиса Ивановна всенепременно придет в умиление и уж никоим образом не откажется от поездки к предводителю. Таковая уверенность настолько благотворно подействовала на отца Ивана, что поступок сына казался ему уже не столь позорным, каковым казался прежде. «И в самом деле, — рассуждал он: — чем же особенно позорен данный поступок? Деньги взял он не для себя, а для несчастной женщины, сам открыл это Скворцову, дал слово при первой же возможности возвратить взятое… где же тут кража?! Не правильнее ли проступок этот назвать просто-напросто легкомыслием юноши, у которого в голове не перестал еще крутить ветер. Вот, например, разграбление банков, лихоимство, это дело десятое! Это действительно позор!»
Вспомнив историю банка, а одновременно с тем и обанкротившегося купца, отец Иван окончательно уже примирился с поступком сына, и когда тот вошел в комнату, то даже с какою-то ласкою встретил его.
— Что рано вскочил? — спросил он его.
— Не спится что-то!
— Беспокоишься?
— Еще бы!
— А бог-то на что! — проговорил отец Иван: — он, брат, все видит и о всех печется!..
— До бога-то далеко, говорят! — заметил Асклипиодот. — Нет, уж лучше к Анфисе Ивановне, это поближе будет…
Отец Иван плюнул даже.
— Что ты это! — вскрикнул он:. - возможно ли говорить таким образом! Никто, как бог. Бог мир создал. Он один и правит им! Без бога ни Анфиса Ивановна, ни прокурор, ни предводитель ничего не сделают. Добрый ты, братец, малый, а иногда такую штуку ляпнешь, что даже волос дыбом становится.
— Спасибо, что хоть добрым-то назвали…
— А что же! Разве у тебя не доброе сердце?.. Нет, сердце у тебя доброе, только ветер в голове! Ну, да бог даст, всё это со временем пройдет! Поступишь на службу, авось остепенишься! Однако вот что, — проговорил он, взглянув на часы: — время и к Анфисе Ивановне отправляться… прикажи-ка мне лошадей запречь. Ведь с Анфисой Ивановной только и можно по утрам разговаривать, а потом она как-то разумом тускнеть начинает.
— Так вот почему вы с нею только по вечерам в карты-то и играете! — вскрикнул Асклипиодот.
— Дурак! — проворчал отец Иван, но «дурак» этот был произнесен так добродушно, что Асклипиодот невольно принялся обнимать отца.
Немного погодя отец Иван ехал уже в деревню Грачевку. Из-за пазухи торчала у него коробка с коломенской пастилой, в ногах помещалась кадушечка с медом, а в руках держал он просфору, завернутую в бумагу.
Увидав в окно подъехавшего отца Ивана, Анфиса Ивановна даже ахнула от удовольствия.
— Ну что, благополучно ли съездил? — спросила старушка, встречая его в дверях залы.
— Покорнейше вас благодарю, — ответил батюшка, помолясь на иконы и благословляя Анфису Ивановну. — Съездил благополучно, господь привел святыням поклониться…
И, подавая ей просфору, прибавил:
— А вот это вам, сударыня кумушка, просфора от преподобного Сергия Радонежского, за ваше здравие вынута…
— Спасибо, спасибо! — проговорила Анфиса Ивановна, крестясь и целуя просфору, — а это что у тебя из-за пазухи торчит?
— Это пастила коломенская…
— Ну-ка, дай-ка попробовать…
— Зачем же пробовать, кумушка? Кушайте на здоровье… это тоже для вас куплено, в Коломне, на месте преступления…
— Там у тебя в тележке еще кадушечка стояла какая-то! — перебила его Анфиса Ивановна, взяв коробку с пастилой.
— Стояла.
— С чем она?
— С медом сотовым…
— Это мне тоже?
— Вам, кумушка, конечно вам, кому же еще…
Но Анфиса Ивановна уже не слушала священника и, отворив дверь в переднюю, крикнула Потапычу:
— Там, у батюшки в тележке, кадушечка с медом стоит, принеси сюда…
И потом, обратясь к отцу Ивану, спросила:
— А мед из Москвы тоже?
— Нет-с! Мед собственный, свои пчелки натаскали. Те два предмета из Москвы, а этот — домашний…
— А калачиков и саечек не привез?
— Не догадался, кумушка, простите великодушно… из ума вышло!..
— Ну, что же делать! Оно, конечно, жалко, что не привез, а все-таки теперь не воротишь… жалей, не жалей!.. А хорошо было бы чайку напиться с калачиком с московским…
— Чего бы лучше! — подхватил батюшка: — ну да вот подите же. Словно ветром из головы выдуло!..
— Жалко, жалко… — повторила Анфиса Ивановна, и как будто немножко рассердилась.
Мед, однако, поправил все дело. При виде кадушечки, доверху наполненной белыми, душистыми сотами, Анфиса Ивановна от удовольствия улыбнулась и даже руками всплеснула.
— Ну, вот за это спасибо! — проговорила она. — Это не чета твоей пастиле дурацкой!.. Спасибо, спасибо!.. Вот мы с тобою пообедаем, а после обеда и поедим медку со свежими огурчиками. Чудесная, брат, штука мед с огурцами!.. Да! — прибавила она, как будто что-то вспомнив:- ты водочки тяпнуть не хочешь ли?..
— Не рано ли будет?
— А ты уж не притворяйся, по глазам вижу, что хочешь!..
И, обратясь к Потапычу, проговорила:
— Ну-ка, Потапыч! принеси-ка сюда водочки, а на закуску грибков опеночек, ветчинки и еще чего-нибудь… а потом на стол накрывай, что-то в животе урчать начинает, обедать пора. Мелитина-то Петровна дома, что ли?
— Никак нет-с.
— А, нет, так после пообедает, ждать ее не стану! Вот еще!
И, как-то особенно приятно улыбнувшись, прибавила:
— По правде сказать, обедать-то и раненько, да уж очень медку захотелось!.. А это я соврала, — прибавила она, — что в животе-то урчит! Соврала, чтобы Потапыч не ворчал!.. есть не хочется, рано…
XXXVI
Однако, несмотря на то, что Анфисе Ивановне есть не хотелось, она все-таки не пропустила ни одного блюда. Она преисправно скушала целую тарелку зеленых щей с поджаренными яйцами и ватрушками, скушала кусок поросенка под хреном, целого цыпленка с малосольными огурцами и моченой брусникой, глубокую тарелку малины с густыми, желтыми сливками. После обеда она пригласила отца Ивана на балкон, где уже их ожидал стол, накрытый белой как снег скатертью, а на столе несколько бутылок наливок, запеканок, глубокая тарелка с сотовым медом и целое блюдо свежих, зеленых огурцов.
— Это для тебя наливка-то! — проговорила Анфиса Ивановна, садясь за стол: — а меду я не дам тебе, — у тебя своего много… коли захочешь, так дома можешь поесть… Кушай-ка; наливку-то, кушай-ка… Не церемонься…
И Анфиса Ивановна принялась угощать кума.
Но отцу Ивану было не до угощенья. Выпив рюмку вишневки, он откашлялся, погладил бороду, высморкался и решился, наконец, приступить к цели своего приезда в Грачевку. Пока Анфиса Ивановна кушала мед с огурцами, отец Иван рассказывал ей, что делал он в Москве, как обошел все храмы и соборы, как служил молебен в Иверской часовне, а затем принялся полегоньку и за изложение асклипиодотовского дела. Так как упоминать о немке отец Иван почему-то счел неудобным, то он решился несколько изменить подробности романа и вместо немки, вывел совершенно нового героя, а именно, бедного студента, не имевшего никаких средств к продолжению дальнейшего своего образования, и решившегося поэтому на самоубийство. Героя этого Асклипиодот застает на москворецком мосту готовым броситься в воду, удерживает его сильною рукою, читает ему приличную нотацию, упрекает в недоверии к божескому милосердию и в конце концов обещает ему добыть денег.
— Что было делать ему? — вскрикнул отец Иван, откинувшись на спинку кресла и бросив на Анфису Ивановну вопросительный взгляд. — Обещал денег, а денег не было!..
— Обещать не надо бы! — отозвалась Анфиса Ивановна, облизывая пальцы и отмахивая мух от меда. — Кш! проклятые! — прибавила она, накинувшись на мух. — Кш! Вот жадные-то!
— А он обещал, дал слово! Ко мне писать… меня просить о высылке денег?.. Нельзя!.. Когда-то письмо дойдет!.. когда-то ответ получится, — врал отец Иван, — а ждать некогда, потому что деньги требовались завтра же, непременно…
— Ну как же он вывернулся? — спросила Анфиса Ивановна, продолжая кушать: — занял, что ли?
— Гм! занял! — перебил ее отец Иван, вздохнув. — Кто же даст ему! Разве ныне те времена, чтобы взаймы давали! Помилуйте! Теперь это вывелось уже… Кажется, всякий скорее удушится, а уж руку помощи не протянет… Сердца ныне черствые стали, а уши перестали внимать воплям нужды.
И отец Иван рассказал Анфисе Ивановне, как именно «вывернулся» Асклипиодот.
Старушка даже ахнула, даже выронила из рук половинку огурца, намазанную медом, но когда отец Иван растолковал ей, что дело в сущности выеденного яйца не стоит, так как в основании его лежит добрая и даже, можно сказать, святая цель, то волнение старушки не замедлило утихнуть.
— Сами подумайте, кумушка дорогая! — говорил отец Иван: — ведь, может быть, он человека спас через это самое. Конечно, мы с вами не решились бы на такую штуку… Но ведь там молодость! Молодость увлекающаяся, пылкая, безрассудная часто!.. Ведь кровь-то молодая, ключом кипит, удержу не знает…
— Правда, правда! — перебила его Анфиса Ивановна:- сама, молода была… по себе знаю…
— б я-то разве забыл свою молодость!.. Для молодежи нет препятствий! Она не рассуждает, она не обдумывает так, как мы теперь все обдумываем… Помню я свою-то молодость очень хорошо!.. Такое выкинешь иной раз колено, что даже теперь стыдно вспомнить.
— Верно, верно! — перебила его опять Анфиса Ивановна. — Я такая же была!.. Ух, какая я была, огонь!..
И вдруг, как будто что-то вспомнив, она оживилась, бросила огурец с медом, круто повернулась к отцу Ивану и заговорила волнующимся волосом:
— Ты послушай-ка, что раз со мною было!.. Послушай-ка! Уж так и быть, расскажу… На духу никогда не каялась тебе в грехе этом, а теперь, к случаю пришлось, не утаю. Молодою вдовушкою была я в то время. Из себя была красивая, кровь с молоком, и за мной приударил капитан один… Была у меня подруга (я тогда еще в городе жила), приятельница задушевная, а у той приятельницы браслет имелся расчудесный. Такой браслет, что я на него хладнокровно глядеть не могла! Как увижу, бывало, так и затрясусь. Хорошо! Назначается бал в собранье… Подруга моя больная лежит, на бал ехать доктор запретил. Вот я и говорю ей: «Экуте, ма шер! (это значит: послушай!) Экуте, ма шер, говорю, ты больна, на бал ехать тебе запрещено, а я поеду, так позволь, говорю, мне твой браслет надеть!» Куда тебе! и слышать не хочет! «Как это возможно, говорит, на тебе все увидят браслет, а когда я надену его сама, то подумают, что я в твоем браслете! Ни за что!» Отказала наотрез. Пригорюнилась я, не поверишь ли, ночей не сплю, тоска взяла! А знаю я, что капитан мой беспременно на бале будет! Наконец подходит день бала. Еду я к подруге, авось, думаю, не выпрошу ли… Приезжаю, а она, братец, без памяти! разметалась на кровати, в жару вся, словно огненная, лежит, и даже меня не узнала. Я так я ахнула! пропало, думаю себе, мое дело!.. Не будет на мне браслета!.. Глядь! а ключи-то на столе от шифоньерки лежат. Я даже задрожала вся! выгнала из комнаты горничную, схватила ключи, отперла шифоньерку, да браслет-то и стибрила… Как тебе это понравится, а? Ведь украла, понимаешь ли, украла!
Отец Иван только головой кивнул: Понимаю, мол!
— Так вот она, молодость-то что значит!.. Конечно, браслет я возвратила на другой же день, а все-таки как ни верти, а украла…
— Только, кумушка, народ был тогда попроще, — заметил отец Иван: — ведь, поди, под суд-то вас не отдали за это!
— Ну вот еще! с какой это стати! — обиделась Анфиса Ивановна. — Я думаю, подруга-то, приятельница мне была.
— Да ведь и Скворцов приятель Асклипиодоту… вместе в семинарии учились, вместе проказничали…
Анфиса Ивановна принялась что-то соображать, задумалась, думала долго, как будто силясь припомнить что-то, и вдруг вскрикнула:
— Да, да, вспомнила! Ведь тогда судов-то не было еще! Ведь суды-то после пошли!.. А если б были, так сгноили бы в остроге… как по Трашкинскому процессу, — слыхал, поди!
— Слыхал-с…
— Кабы не племянница, так ведь тю-тю!.. Так, так, не было судов, не было… Помню я, у нас в городе вольнодумец жил один… Крикун, ругатель был такой, что все даже боялись его. Всех, бывало, ругал: и бога, и царя, и губернатора, и законы разные… только раз его изловили!.. Так тоже не судили, а просто — тайным образом посекли!.. Говорят, кресло такое с пружинами было… Как сядешь на него, так ноги кверху, и высекут. Это тогда «чичи-фачи», бывало, называлось! «Чичи-фачи»!
— Это точно-с, — заметил отец Иван: — прежде много проще было!..
И Анфиса Ивановна принялась опять за мед с огурцами; священник воспользовался этой минутой и стал просить старушку заступиться за «крестника» и съездить к предводителю.
— Предводитель-то приятель прокурору! — проговорил он.
— А прокурор, это что за птица? — спросила Анфиса Ивановна.
— Чиновник тоже…
— Дворянами выбирается?
— Нет-с, не дворянами.
Анфиса Ивановна презрительно сложила губки и махнула рукой.
— Какая же его обязанность?
— Вроде прежних стряпчих, кумушка, только повозвышеннее! — проговорил отец Иван, и принялся затем объяснять старушке, в чем именно должно состоять ее заступничество и чего именно должна она добиться.
Так как Анфиса Ивановна давно уже, кроме Рычей, никуда не выезжала, то предстоявшая поездка до того напугала ее, что от ужаса она словно остолбенела. Видно было по всему, что на уме у нее вертелась даже мысль отделаться от этой поездки и отречься от крестника; но когда отец Иван сообщил ей, что предводитель находится в настоящее время не в городе, а у себя в имении, верстах в десяти от Грачевки, то Анфиса Ивановна не замедлила успокоиться и даже некоторым образом почувствовала себя польщенною, что именно к ней, а ни к кому другому, обратились с просьбою оказать столь важную протекцию. Она даже прослезилась, сообразив ту беду, которая обрушилась на голову Асклипиодота, с участием справилась, не тоскует ли он? не приходит ли в отчаяние? — и когда отец Иван передал, что бедный мальчик не спит по ночам и даже лишился аппетита, Анфиса Ивановна расплакалась еще пуще. В ту же минуту она дала слово, что завтра же поедет к предводителю, и даже уверила, что просьба ее будет исполнена на том простом основании, что как бы люди ни были злы, а что все-таки истина должна одолеть злобу.