– Не спеши, не спеши… – пробормотал Андрей.
– Хозяин барин. – Николаева стала двигаться медленней.
– Грудь у тебя клевая.
– Нравится?
– Ты ничего с ней не делала?
– Нет, что ты. Все мое. О-о-о… сладкий хуище какой…
– Достает до кишок? – Он выпустил дым ей в грудь.
– Ох… еще бы… ой… Жаль, что сегодня в попку нельзя…
– Почему?
– Бо-бо.
– Геморрой?
– Да нет… ой… последствия… ой… аварии…
– Как же ты так приложилась? Под машину попасть… ой, бля… надо же умудриться… я дорогу когда перехожу, раза четыре оглянусь… ой, не спеши…
– О-о-о… класс… о-о-о… Андрюш… о-о-о… ай!
– Не спеши, говорю.
Николаева взяла себя за бедра. Опустила голову. Тряхнула волосами. Осторожно двинула задом. Потом еще. Еще.
Андрей сморщился:
– Ой, бля… уже… Алька, сука… я же говорил – не спеши! Щас брызнет! Нет! Сдави, сдави там! Блядь! Слезь! Ну, на хуй так вот делать по-подлому?
Николаева моментально спрыгнула с него. Схватила одной рукой его обтянутый презервативом член. Другой сильно нажала в промежуток между анусом и яйцами:
– Извини, Саш… то есть… Андрюш…
– Сильней, сильней дави!
Она нажала сильнее. Он застонал. Дернул головой.
– Теперь отвлеки, отвлеки, на хуй…
– Как, Андрюшенька?
– Ну, расскажи чего-нибудь…
– Чего?
– Ну, смешное чего-нибудь… давай, давай, давай…
– Анекдот?
– Что-нибудь… ой, бля… давай, давай…
– Я не помню анекдоты… – Николаева почесала бритый лобок. – А! Вот заебательский случай, мне Сула рассказывала. Ее мужик один в пятнадцать лет к себе домой привел, трахнуть хотел, а она не давала, типа – девственница, и все такое. Он возился с ней в постели, возился, хуй аж дымится, ну там часа два, а она все ноги не разводит. Потом он говорит: давай в попку тебя трахну. Ну, давай. Подставила ему. Он как ввел, так сразу и кончил – терпеть уже сил нет. А спермы там – до хуя! Как полилась внутрь, как будто клизму сделали. Он отвалился. А Сула, представляешь, сразу встала, присела и на персидский ковер ему насрала! Пока он еблом щелкал, оделась и – деру!
– Ой, бля… Аль, давай… я все равно не могу…
– Щас, милый, – она села на него. Ввела член во влагалище. Стала быстро двигаться. Взяла рукой яйца.
– Да… да… вот… – забормотал Андрей. Замер. Сжал кулаки. Выкрикнул. Стал бить Николаеву кулаками по бокам: – Да! Да! Да!
Она закрывалась руками. Двигалась. Взвизгивала.
Андрей перестал бить. Руки его бессильно упали на кровать.
– Ой, бля… – Он потянулся к пепельнице. Взял недокуренную сигарету.
– Как? – Николаева облизала его розовый волосатый сосок.
– Ой… – Он затянулся. – Аж искры из глаз…
– Ты такой классный… – она гладила его плечи, – такой кругленький… как Винни-Пух. А член – ваще. Я сразу кончаю.
Он усмехнулся:
– Не пизди. Налей вина.
– Силь ву пле. – Она протянула руку. Вынула из стеклянного ведерка со льдом бутылку белого вина «Pinot Grigio». Налила в бокалы.
Андрей взял бокал. Приподнял потную голову. Опустошил бокал. Откинулся на кровать:
– Ой, бля… клевая ты телка…
– Приятно слышать.
Он посмотрел в пустую пачку из-под сигарет:
– Сходи на кухню, там сигареты на полке.
– Где?
– Рядом с вытяжкой. Полка там стеклянная.
– Андрюш, можно, я сперва в душ?
– Давай. Я сам схожу.
Николаева встала. Зажала ладонью влагалище. Побежала в ванную. В ванной встала под душ. Пустила воду. Быстро окатилась. Долго мыла влагалище. Выключила воду. Крикнула:
– Петь! Тьфу… Андрюш! А можно, я ванну приму?
– Можно… – донеслось из спальни.
Николаева села в холодную ванну. Пустила воду. Взяла с полочки шампунь. Выдавила в струю. Сразу поползла пена. Николаева запела. Вода дошла до подмышек. Николаева выключила воду. Подтянула к себе колени. Заснула.
Ей приснилась Любка Кобзева, которую зарезали в мотеле «Солнечный». Они с ней на кухне той самой квартиры на Сретенке, которую Любка снимала пополам с Козой-Дерезой. Николаева сидит у окна и курит. За окном зима, идет снег. На кухне холодно. Николаева одета по-летнему легко, но в высоких серых валенках. А Любка – босая и в синем халате. Она суетится у плиты и готовит свои любимые манты.
– Все-таки какая я дуреха, – бормочет она, разминая тесто. – Дала себя зарезать! Надо же…
– Больно было? – спрашивает Николаева.
– Да нет, не очень. Просто страшно, когда этот козел на меня попер с ножом. Я прямо вся оцепенела. Надо было в окно прыгать, а я, дура, смотрю на него. Он – раз мне, сначала в живот, я даже не заметила, а потом в шею… и сразу – кровища, кровища… слушай, Аль, куда я перец поставила?
Николаева смотрит на стол. Все предметы видны очень хорошо: две тарелки, две вилки, нож с расколотой ручкой, терка, солонка, скалка, мука в пакете, девять кругляшков из теста. Но перечницы нет.
– Так всегда, когда надо что-то – запропастится и все… – ищет везде Любка. Наклоняется. Заглядывает под стол.
Николаева видит в распахивающемся вороте ее халата грубо зашитый продольный разрез от шеи до лобка.
– Вон он… – замечает Любка.
Николаева видит перечницу под столом. Наклоняется, берет, передает Любке, И вдруг очень остро ощущает, что в груди Любки НЕ БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ. Любка говорит, бормочет, двигается, но сердце ее неподвижно. Оно стоит, как сломанный будильник. Николаеву охватывает ужасная скорбь. Но не от мертвой Любки, а от этого остановившегося сердца. Ей ужасно жалко, что сердце Любки мертво и НИКОГДА больше не будет биться. Она понимает, что сейчас разрыдается.
– Люб… а ты… лук в фарш кладешь? – с трудом произносит она, приподнимаясь.
– На хер он нужен, когда чеснок есть? – Любка внимательно смотрит на нее мертвыми глазами.
Николаева начинает всхлипывать.
– Чего ты? – спрашивает Любка.
– Ссать хочу, – лепечет непослушными губами Николаева.
– Ссы здесь, – с улыбкой говорит Любка.
Рыдания обваливаются на Николаеву. Она рыдает о ВЕЛИЧАЙШЕЙ ПОТЕРЕ.
– Люб… ка… Люб… ка… – вырывается из ее губ.
Она хватает Любку, прижимает к своей груди. Любка отводит холодные, испачканные мукой и тестом руки:
– Чего ты?
Ледяная грудь Любки БЕССЕРДЕЧНА. Николаева рыдает. Она понимает, что это уже НИКОГДА не исправить. Она слышит удары своего сердца. Оно живое, теплое и УЖАСНО дорогое. Ей от этого еще больней и горше. Она вдруг понимает, как ПРОСТО быть мертвым. Ужас и скорбь переполняют ее. Горячая моча струится по ногам.
Николаева проснулась.
Лицо ее было в слезах. Туш ресниц потекла.
Рядом с ванной стоял Андрей в красно-белом махровом халате.
– Ты чего? – недовольно спросил он.
– А? – всхлипнула она. И снова разрыдалась.
– Чего случилось? – сонно нахмурился он.
– Мне… это… – всхлипывала она, – подружка приснилась… она… ее… убили полгода назад…
– Кто?
– Да… какие-то торгаши с рынка… азера какие-то…
– Ааа… – почесал он грудь. – Слушай, я спать хочу. У меня завтра стрелка важная. Деньги в кухне на столе.
Он вышел.
Николаева вытерла слезы. Вылезла из ванны. Глянула в зеркало:
– Господи…
Долго умывалась. Вытерлась. Завернулась в большое полотенце. Вышла из ванной.
В квартире был полумрак. Из спальни раздался храп Андрея.
Николаева на цыпочках прошла в спальню. Нашла свои вещи. Прошла на кухню. Здесь горела только лампа в вытяжке над плитой. На столе лежали двести долларов.
Николаева оделась. Убрала деньги в кошелек. Выпила стакан яблочного сока. Вышла в прихожую. Надела плащ. Вышла из квартиры. Осторожно захлопнула за собой дверь.
Верхняя губа
2.02.
Съемная квартира Комара и Вики. Олений вал, д. 1.
– Кулаком поработай слегка. – Комар перетянул предплечье Лапина жгутом.
– Чего ему работать – и так все на виду, – усмехнулась Вика. – Мне б такие веняки!
– Комар, сука, меня первой вмазал бы! – зло смотрела Илона.
– Гостю – первый квадрат, ёптеть. Тем более – он банкует… – Комар попал иглой в вену. – Бля, сто лет не видал незапоротых канатов.
– Илон, а ты чо, правда на «Ленинграде» была? – спросила Вика.
– Ага… – Илона смотрела на руку Лапина.
– Угарно?
– Ага.
– А чего они давали? Старое?
– Старое! Старое! Старое!.. – зло затрясла кистями Илона.
Комар потянул поршень на себя: 27 лет, бритоголовый, большеухий, худой, сутулый, длиннорукий, с сильно заострившимися чертами лица, в рваной синей майке и широких черных штанах.
В шприце показалась кровь. Комар дернул конец завязанного жгута. И плавно ввел содержимое шприца в вену Лапину:
– Дома.
Вика протянула кусочек ваты: 18 лет, смуглая, маленькая, пухловатая, длинноволосая, фиолетовые брюки из полиэстера, голубая водолазка.
– Дома.
Вика протянула кусочек ваты: 18 лет, смуглая, маленькая, пухловатая, длинноволосая, фиолетовые брюки из полиэстера, голубая водолазка.
Лапин прижал вату к вене. Согнул руку в локте. Откинулся на замызганную подушку:
– Ой, бля…
– Ну? – улыбнулся Комар.
– Да… – с трудом разлепил губы Лапин и улыбнулся. Смотрел в потолок с ржавыми потеками.
– Комар, сука, ты вмажешь меня, наконец?! – вскрикнула Илона.
– Нет проблем, мадам. – Комар распечатал новый шприц.
Вика высыпала в столовую ложку белый порошок из пакетика, добавила воды, вскипятила ложку над свечой. Комар набрал из ложки в шприц полупрозрачной жидкости.
Илона сама перетянула себе жгутом предплечье. Села напротив Комара. Протянула руку. На сгибе виднелись редкие следы от инъекций.
– Илон, так я не поняла, они все старое давали? – закурила Вика.
– Не, не только… – раздраженно сжимала и разжимала кулак Илона.
– «Вот будет лето, поедем на дачу. Лопату в руку, хуячим, хуячим»? Да?
– Да, да, да… – зло бормотала Илона.
– А мне нравится у них: та-та-та… кто-то колется, я лично – бухаю, но могу ускориться.
Комар не торопясь нашел место:
– М-да, рыбка, хорошо, что ты не злоупотребляешь.
– Чо я, дура, что ли? – нервно усмехнулась Илона.
– Кто вас, женщин, разберет! – Игла вошла в вену.
Лапин улыбался. Потянулся. Повел плечами:
– Все-таки… это совсем другое…
– Чего другое? – спросила Вика.
– Ну, когда там. Рассказывают, пиздят там разное. Вмазал – не вмазал. Это совсем другое.
– Почему? – довольно улыбнулась Вика.
– Потому что каждый мудак хочет быть умнее, чем он есть на самом деле. Умнее и авторитетнее. Все прутся от своего авторитета, только об этом и думают. Как будто главная задача человека на земле сводится только к достижению положения в обществе любой ценой, пусть даже ценой чужих страданий.
Вика переглянулась с Комаром.
– Да. Уж чего-чего, а страданий у нас – хоть жопой ешь… – Комар с улыбкой вводил дозу в вену Илоны.
– Ой… – Она закрыла глаза. Согнула руку в локте. Закашляла.
Вика протянула Комару исколотую руку:
– Тут есть еще местечко.
– Только в лоб не дыши.
– Прости, Ком.
Илона потянулась:
– Класс!
Она поцеловала Лапина. Он неуклюже обнял ее.
– Ком, только не спеши. – Вика смотрела на иглу.
– У меня зрачки широкие? – Илона склонилась над Лапиным.
– Да, – серьезно ответил он.
– Красивые? Какой цвет?
– Что-то… такое… знаешь… – в упор и внимательно смотрел потеющий Лапин, – это вот что… это есть такие шары… знаешь, китайские шары равновесия… их надо перекатывать в одной руке, они из разных драгоценных камней делаются, типа яшмы там, и когда такой шар… шар цинь или цань, кажется, цинь… вот… и один шар там лежит, то из него течет такая энергия, биоэнергия, и там еще электрические накопления, все это вместе… и еще энергия камня, мы же очень мало знаем про энергию камней, камни охуительно древние… но когда-то они были мягкими, как губка, а потом уже под действием времени окаменели и стали настоящими камнями, а в них накоплена такая невъебенная информация, что это как суперкатридж такой… там записано до хуй… то есть до хуя всего, про все… разные события, разные люди, все, что происходило, все есть в камнях… и компьютеров не надо, только умей пользоваться камнем, найди к нему подход… нормальный компетентный подход… и тогда все будет пиздец, человек станет властелином мира.
– У тебя верхняя губа классная. – Илона счастливо коснулась пальцем его губы.
Песок
12.09.
Склад торговой фирмы «Карго». Новоясеневский проспект, д. 2.
Большой полукруглый ангар, множество ящиков и упаковок с продуктами питания. На четырех упаковках с овощными консервами лежал метровый лист толстой фанеры. Вокруг листа на ящиках сидели и курили:
Володя Солома – 32 года, среднего роста, плотного телосложения, брюнет, хмурое, малоподвижное лицо с маленьким сломанным носом, короткая дубленка.
Дато – 52 года, пухлый, маленький, лысый, с круглым, всегда усмехающимся лицом, белый плащ нараспашку, белый свитер тонкой вязки, шелковая бежевая рубашка с высоким воротом, брюки белой кожи, золотые часы «tissot», золотой браслет, золотой перстень с рубином.
Хмелев – 42 года, среднего роста, худощавый, шатен, лицо худое, узкое, спокойно-озабоченное, серо-стальная куртка, синяя тройка, белая рубашка, голубовато-красный галстук.
Зазвонил мобильный Хмелева.
– Да, – он приложил его к уху.
– Подъехали, – сообщил голос.
– Сколько?
– Шесть… семь человек на двух машинах.
– Значит, пропусти только Слепого и пару быков.
– Понял.
Дато кинул окурок на бетонный пол. Наступил лакированным черным ботинком:
– Они вдвоем не дотащат.
– Это их проблема, – пробормотал Хмелев.
– Чего, по-нормальному? – шмыгнул носом и встал Солома.
– По-нормальному, Вова, – шлепнул себя по пухлым коленям Дато.
Дверь отворилась. В ангар вошел Гасан Слепой: 43 года, маленький, щуплый, смуглый, лысоватый, горбоносый, в черном кожаном пальто. Вслед за ним с трудом вошли двое крепышей с увесистым металлическим кофром.
Дато встал. Шагнул навстречу Гасану. Они обнялись. Дважды коснулись щеками:
– Здравствуй, Дато.
– Здравствуй, дорогой.
Двое опустили кофр на пол.
– Ставьте сюда, – Дато показал маленькой пухлой рукой на фанеру.
Двое подняли кофр. Поднесли. Поставили. Фанера треснула. Но выдержала.
– Садись, дорогой, – кивнул Дато.
Солома придвинул к ногам Слепого ящик с макаронами.
– Дато, пусть все уйдут. – Слепой расстегнул пальто.
– Почему, дорогой?
– Есть базар.
– Это мои люди, Гасан. Ты же знаешь их.
– Я знаю их, Дато. Но пусть они уйдут.
Дато переглянулся с Хмелевым. Тот кивнул.
– Хорошо, дорогой. Сделаем, как ты хочешь. Идите, подышите.
Хмелев, Солома и те двое вышли. Гасан опустился на ящик. Устало потер щеки. Дато стоял молча.
– Я передумал, Дато, – проговорил Гасан.
– Не понял. Что ты передумал?
– Я не продаю.
– Почему?
Гасан сцепил замком руки. Тронул большими пальцами кончик острого горбатого носа:
– Так… не продаю. И все.
Дато усмехнулся сильнее обычного:
– Я не понимаю тебя, Гасан. Почему ты не продаешь? Цена не устраивает? Ты хочешь больше?
– Нет. Цена старая. Она меня всегда устраивала.
– Так в чем же дело?
– Ни в чем. Просто – не хочу.
Дато внимательно посмотрел на него:
– Что с тобой, брат? Ты что, заболел? Или у тебя проблемы?
– Я не заболел, братан. И проблем у меня нет. Но продукт я не продаю.
Дато помолчал. Достал золотой портсигар. Достал сигарету. Неторопливо закурил. Прошелся. Повернулся к Гасану:
– А зачем же ты принес продукт, если не хочешь продавать?
– Чтобы показать тебе, братан.
– Я видел его раньше. И не раз.
– А ты пасматри еще раз. Пасматри внимательно.
Гасан встал. Открыл замки на кофре. Откинул металлическую крышку. Под ней была белая пластмассовая крышка. Гасан потянул ее. Она открылась. Под ней находился холодильник. Он был полностью засыпан песком.
Дато на миг замер с сигаретой в губах.
– Теперь ты понимаешь, Дато, почему Гасан не хочет продавать тебе продукт?
Дато смотрел на песок:
– Теперь понимаю.
Гасан подошел к нему вплотную.
– У нас крысы завелись, братан. Жирные, блядь, крысы.
– Трактор знает? – спросил Дато.
– Нет пока. На хера ему знать?
Дато сунул руку в песок. Пошарил. Зачерпнул горсть. И с силой швырнул на пол:
– Басота!
– Но это точно не пильщики.
– А кто тогда? Твои?
– Моих я знаю. И они меня. Я руку отрежу.
– Руку… руку… – Дато гневно сплюнул. – Свои тоже крысятничают. Бляди! Басота! Гасан, ищи сам. Я к блондинам не поеду. Я деньги верну. И все.
– Погоди, братан.
– Чего годить? У тебя закосили, твоя проблема. Поедешь к ним сам на терку.
– Не пыли, братан. Это не моя проблема. Это наша проблема.
– Ни хуя! У тебя зацепили, а я при чем?
– При том, что крыса живет в твоем доме.
– Чего? Какая, бля, крыса?
– Жирная. И спит у тебя. И хлеб твой ест.
Дато в упор посмотрел на него.
Гасан порылся по карманам. Достал круглую деревянную табакерку. Закрыл крышку холодильника. Открыл табакерку. В ней был кокаин. Он отсыпал кокаина на крышку. Достал костяную трубочку и пластиковую карту.
– Давай попылесосим, братан. Я уже третьи сутки не сплю.
– А что же тогда… крыса? У меня? Ты за базар отвечаешь?
– Отвечаю, Дато.
– И кто это?
– Не спеши.
– Чего, бля, не спеши? Кто это?
Гасан быстро растер кокаин картой. Отделил две толстые линии. Протянул Дато трубочку:
– Давай, братан.
Дато взял трубку. Наклонился. И быстро втянул ноздрей свою линию. Вернул трубку Гасану. Тот вставил ее в свой горбатый нос. Медленно втянул половину линии в одну ноздрю. Затем остаток – в другую.