Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие деревни, приходится видеть начало какого-то болезненного перерождения русской народной души, глубокий разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий полуторастамиллионный народ, живший целые столетия определенным строем религиозно-политических понятий и верований, как бы усомнился в своих богах, изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны… Широкий и бурный разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной души» [17].
Деморализация общества, вызванная подрывом традиционных оснований жизни, была столь глубока, что видный деятель земства Д.Н. Шипов считал даже, что революция стала необходимой для возрождения общество, и чем скорее она произойдет, тем менее разрушительной станет. И так думал не только либерал Шипов. В июне 1905 г. в Петербурге прошло совещание 26 губернских предводителей дворянства, которое поддержало требования земцев о проведении конституционных реформ. В записке, поданной царю, содержалась важная и глубокая мысль: «Роковое стечение обстоятельств таково, что, если бы удалось силою отсрочить революцию, не устранив ее причин, каждый месяц такой отсрочки отозвался бы в грядущем несоразмерным усилением ее кровавой беспощадности и безумной свирепости» (цит. в [7, с. 156]).
Революция 1905-1907 гг. была лишь первой пробой сил крестьянского коммунизма. Она не достигла всех своих целей, но стала «университетом» для рабочих и крестьян. Никакой подавленности и униженности во взглядах крестьян после поражения революции не наблюдается — они именно рассматривают будущую борьбу как трагическую, но все более неизбежную альтернативу. И в этом нет никакого чувства мести, а осознание того, что у народа, видимо, не будет иного пути, как «временно впасть в пучину бедствий».
Наказ крестьян с. Никольского Орловского уезда и губ. в I Госдуму (июнь 1906 г.) гласит: «Если депутаты не истребуют от правительства исполнения народной воли, то народ сам найдет средства и силы завоевать свое счастье, но тогда вина, что родина временно впадет в пучину бедствий, ляжет не на народ, а на само слепое правительство и на бессильную думу, взявшую на свою совесть и страх действовать от имени народа» [2, т. 2, с. 271].
Во многих приговорах и наказах крестьяне предупреждают, что их надежда на Государственную думу — последняя. Если она окажется бессильной, то переход к борьбе с применением насилия станет неизбежным. Так, сход крестьян дер. Куниловой Тверской губ. писал: «Если Государственная дума не облегчит нас от злых врагов-помещиков, то придется нам, крестьянам, все земледельческие орудия перековать на военные штыки и на другие военные орудия и напомнить 1812 год, в котором наши предки защищали свою родину от врагов французов, а нам от злых кровопийных помещиков» [2, т. 2, с. 272].6
После 1905 г. легитимность монархического государства в сознании крестьян была резко ослаблена. В своих наказах и приговорах крестьяне разумно не упоминали самого царя, однако их отношение к монархическому бюрократическому строю выражалось вполне определенно. Вот, например, приговор крестьян деревень Назаровка и Ильинская Юрьевецкого уезда Костромской губ., направленный в Госдуму в июне 1906 г. В нем сказано о царской бюрократии так: «Эта сытая, разжиревшая на чужой счет часть общества в безумстве своем роет сама себе яму, в которую скоро и впадет. Она, эта ненасытная бюрократия, как все равно утопающий, хочет спастись, хватавшись за соломинку, несмотря на верную свою гибель» [2, т. 2, с. 236].
А вот наказ крестьян и мещан Новооскольского уезда Курской губ. в Трудовую группу I Госдумы (июнь 1906 г.). По степени холодной ненависти к правительству этот текст можно считать настоящим манифестом. И поскольку подобные наказы, в огромном количестве поступившие в Государственную думу, были прекрасно известны правительству и не побудили его к поиску компромисса с крестьянством, следует считать, что со стороны правящих кругов готовность к гражданской войне вполне созрела. Вот формулировки из упомянутого наказа: «Само правительство хочет поморить крестьян голодной смертью. Просим Государственную думу постараться уничтожить трутней, которые даром едят мед. Это министры и государственный совет запутали весь русский народ, как паук мух в свою паутину; мухи кричат и жужжат, но пока ничего с пауком поделать нельзя» [2, т. 2, с. 237].
Свое отношение к тем порядкам, которые даже сословное самоуправление (земство) превратили в инструмент угнетения, они четко выражали и на языке социальных интересов, и на языке духовных ценностей. Вот два красноречивых, но совершенно типичных приговора.
Крестьяне Тонкинской волости Варнавинского уезда Костромской губ. пишут в ноябре 1905 г.: «Волостное правление служит не нам, а мы принуждены служить ему; когда мы вздумали заявить ему о нашей нужде, нашей земской управе, о том, что кругом нас лишь надувают и обирают, что на обсеменение нам дали почти наполовину семян невсхожих, что нам грозит и на будущий год неурожай, что становые да урядники за подати и штрафы готовы последний кусок у полуголодных ребятишек наших изо рта вырвать, — так что с нами хотят сделать земский начальник с волостным правлением? Он приказал арестовать нашего уполномоченного, собирать подати, он обещал засадить в холодную всех, подписавших эту бумагу! Это что значит? Это значит, что у нас, у холодных и голодных, у темных вырывают кусок хлеба и в то же время не дают никакой возможности никому голоса своего подать. Это значит, что нас сознательно толкают в могилу от голодной смерти, а мы слова не моги сказать против этого!» [2, т. 1, с. 171].7
А вот приговор сельского схода дер. Коптевка Богородицкого уезда Тульской губ. в Трудовую группу I Госдумы (июль 1906 г.): «Мы не можем защищать своих интересов даже совершенно мирными средствами: наши мирные села превращаются в военные лагери, а нас ставят в положение покоренного народа, с которым можно во всякое время расправиться шашками и нагайками, прикрываясь готовностью служить порядку и закону. Произвол и беззаконие свили себе прочное гнездо в наших бедных деревушках, над которыми витают кровавые призраки убитых за то, что они осмелились просить кусок хлеба» [2, т. 1, с. 172].
Те наказы, которые крестьяне составляли на сельских и волостных сходах, сослужили неоценимую службу для развития самосознания подавляющего большинства народа благодаря тому «эху», которое вызывали эти документы. Дело в том, что крестьяне и сами передавали свои наказы в газеты, и просили об этом своих депутатов. Газета «Право» писала в 1906 г.: «Особенный эффект производился, когда получалась газета с напечатанным местным приговором. Это вызывало немедленное составление нескольких приговоров другими деревнями, сходных с напечатанным по содержанию, но имевших всегда и некоторые отличия сообразно с местными условиями и носивших следы оригинального творчества» [2, т. 1, с. 90-91].
Большую известность приобрел приговор сельского схода крестьян с. Маркова Московской губ. Там осенью 1905 г. крестьяне учредили у себя «республику», избрали «правительство» и перестали выполнять распоряжения властей. Приговор этот был напечатан во многих газетах, а потом вышел в издательстве «Колокол» отдельной брошюрой тиражом почти полмиллиона экземпляров. Он попал и за границу и был напечатан в газетах Франции и США под заголовком «Крестьянский манифест» [2, т. 1, с. 93].
Легальная борьба крестьян в виде кампании петиций, наказов и приговоров, посылаемых в Государственную думу, показала высокую степень зрелости крестьянских представлений о желаемом жизнеустройстве, их общность для всей территории Центральной России и непреклонность в намерении идти в достижении своих целей до конца.
Об этом опыте кадет Н.А. Гредескул писал, споря с авторами «Вех», которые считали русскую революцию интеллигентской: «Нет, русское освободительное движение в такой мере было „народным“ и даже „всенародным“, что большего в этом отношении и желать не приходится. Оно „проникло“ всюду, до последней крестьянской избы, и оно „захватило“ всех, решительно всех в России — все его пережили, каждый по-своему, но все с огромной силой. Оно действительно прошло „ураганом“, или, если угодно, „землетрясением“ через весь организм России. Наше освободительное движение есть поэтому не что иное, как колоссальная реакция всего народного организма на создавшееся для России труднейшее и опаснейшее историческое положение» [12, с. 254].
Так виделось первое массовое политическое движение, «собранное» на матрице общинного крестьянского коммунизма до его интеграции с социалистическими учениями, опиравшимися на Просвещение.
Так виделось первое массовое политическое движение, «собранное» на матрице общинного крестьянского коммунизма до его интеграции с социалистическими учениями, опиравшимися на Просвещение.
Глава 2. СОЕДИНЕНИЕ КРЕСТЬЯНСКОГО КОММУНИЗМА С СОЦИАЛИСТИЧЕСКИМ УЧЕНИЕМ
Историю социалистических учений в России мы знаем гораздо лучше, чем историю крестьянского общинного коммунизма (само это понятие в приложении к России ввел Макс Вебер, и его «Русские штудии» стали для нас доступны недавно). Поэтому здесь мы коротко остановимся именно на моменте того соединения социалистических учений с крестьянским коммунизмом, которое и привело к возникновению той конструкции, которую назвали русским коммунизмом. Иногда его называем, коротко, большевизмом или марксизмом-ленинизмом, но это более размытые понятия, и их смысл надо соотносить с тем контекстом, в котором их применяют.
Например, важный и радикальный «проект Троцкого», оказавший большое влияние на ход советской революции, какое-то время был составной частью большевизма и часто считается частью истинного марксизма-ленинизма (в отличие от «проекта Сталина»), но мы его не включим в систему русского коммунизма, т.к. он несовместим с общинным крестьянским коммунизмом.
Социокультурной общностью, которая послужила посредником, соединившим общинное крестьянство с социалистическими группами (в основном эсерами и большевиками), были молодые грамотные рабочие, недавно перебравшиеся работать в промышленности и не потерявшие связи с деревней. К моменту революции 1917 г. общая численность рабочего класса в России оценивалась в 15 млн. человек — примерно 10% всего населения. Но к этой категории тогда причисляли и сельский пролетариат (около 5 млн. человек), и городскую бедноту. Историки пытались уточнить число рабочих, выделив разные его составляющие. В результате считают, что рабочих фабрично-заводской промышленности с семьями было 7,2 млн. человек, из них взрослых мужчин 1,8 млн.
В подавляющем большинстве они были рабочими в первом поколении и по своему типу мышления оставались крестьянами. В 1905 г. половина рабочих-мужчин имела землю, и эти рабочие возвращались в деревню на время уборки урожая. Очень большая часть рабочих жила холостяцкой жизнью в бараках, а семьи их оставались в деревне. В городе они чувствовали себя «на заработках». С другой стороны, много молодых крестьян прибывало в город на сезонные работы, когда в городе не хватало рабочей силы. Таким образом, между рабочими и крестьянами в России поддерживался постоянный и двусторонний контакт. Городской рабочий начала XX века говорил и одевался примерно так же, как и крестьянин, в общем, был близок к нему по образу жизни и по типу культуры.8 Даже и по сословному состоянию большинство рабочих были записаны как крестьяне.
Эти рабочие еще не превратились в класс (пролетариат) и в общественном сознании причислялись к трудовому люду («Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой»). Для того, чтобы класс возник, требуется, чтобы принадлежащие к нему люди сами считали себя классом. Маркс даже выработал сложную пару понятий — «класс в себе» и «класс для себя». Рабочие, которые не осознали себя классом, это еще не класс, это «класс в себе» — то «сырье», которое еще надо подвергнуть специальной обработке, чтобы получился класс. В России сословное общество стало распадаться лишь в конце XIX века, и классы возникнуть не успели.
В сословном российском обществе начала XX века понятие класса не обозначало социальных сущностей. Н.А. Бердяев в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» писал: «В мифе о пролетариате по-новому восстановился миф о русском народе. Произошло как бы отождествление русского народа с пролетариатом, русского мессианизма с пролетарским мессианизмом. Поднялась рабоче-крестьянская, советская Россия. В ней народ-крестьянство соединился с народом-пролетариатом вопреки всему тому, что говорил Маркс, который считал крестьянство мелкобуржуазным, реакционным классом» [18, с. 88-89]. Таким образом, в России под «пролетариатом» понимался не класс, а именно народ, за исключением очень небольшой, неопределенной группы «буржуев».
В реальной политической практике большевики на первом этапе обращались именно к народному, а не классовому, чувству — потому что народное чувство было ближе и понятнее людям. Так, Ленин писал в листовке «Первое мая» (1905 г.): «Товарищи рабочие! Мы не позволим больше так надругаться над русским народом. Мы встанем на защиту свободы, мы дадим отпор всем, кто хочет отвлечь народный гнев от нашего настоящего врага. Мы поднимем восстание с оружием в руках, чтобы свергнуть царское правительство и завоевать свободу всему народу… Пусть первое мая этого года будет для нас праздником народного восстания, — давайте готовиться к нему, ждать сигнала к решительному нападению на тирана… Пусть вооружится весь народ, пусть дадут ружье каждому рабочему, чтобы сам народ, а не кучка грабителей, решал свою судьбу» [19].
Этот единый народ рабочих и крестьян и был гражданским обществом России, ядром всего общества, составленным из свободных граждан, имеющих сходные идеалы и интересы. Оно было отлично от западного гражданского общества тем, что представляло из себя Республику трудящихся, в то время как ядро западного общества представляло собой Республику собственников. Сословные «оболочки» российского общества (дворяне, буржуазия, чиновничество) утрачивали жизненные силы и даже в краткосрочной перспективе должны были занять подчиненное положение, как это и произошло поначалу в советское время.
Современные исторические исследования массового сознания крестьян, проведенные путем изучения большого массива документов 1905-1907 гг. (наказов, приговоров и петиций), подводят нас к важному выводу о причинах того разрыва внутри революционного социалистического движения, который привел и к трагедии Гражданской войны. Сейчас эти причины видятся таким образом.
Революционная интеллигенция, которая вырабатывала идеологию, стратегию и тактику русской революции, получила европейское образование и в начале XX века находилась под сильнейшим влиянием марксизма. Согласно тому видению истории, которое исходило из представления о «столбовой дороге цивилизации» как смене социально-экономических формаций, на той стадии развития, на котором находилась Россия, революционным классом должна была быть буржуазия и помогающий ей пролетариат. Именно они рассматривались как носители прогресса и модернизации. Главной задачей революции в России, которая, следовательно, могла быть только буржуазной, являлось свержение монархии, устранение сословных перегородок, ликвидация барьеров на пути свободного развития капитализма в деревне и городе. В такой революции крестьянство как консервативная монархическая сила, опора традиционного общества, виделось противником главных устремлений революции.
Впоследствии, когда крестьянство будет разложено на сельскую буржуазию и сельский пролетариат, а капитализм в России исчерпает возможности служить мотором развития производительных сил, созреют условия для социалистической пролетарской революции. В такой схеме и в таких категориях мыслили все течения социалистической мысли.
Ленин первый перешел к принципиально иной модели, объясняющей природу русской революции и место в ней крестьянства. Но и он «приходил к ленинизму» трудно, с отступлениями и противоречиями, традиционное сословное российское общество считалось архаичным и противопоставлялось гражданскому обществу. Такое видение сохранилось и сегодня, и наши нынешние либералы и демократы недалеко ушли в этом от кадетов и меньшевиков.
Более того, это «русское гражданское общество» было очень развитым и в смысле внутренней организации. Если на Западе после рассыпания общин и превращения людей в «свободные атомы» потребовалось около двух веков для того, чтобы из этой человеческой пыли начали складываться ассоциации для ведения борьбы за свои права и интересы (партии, профсоюзы и т.д.), то Россия эти структуры унаследовала от своей долгой истории.
Такой структурой, принимавшей множественные и очень гибкие формы, была община, пережившая татарское иго и феодализм, абсолютизм монархии и наступление капитализма. Маркс замечательно уловил эту роль русской общины, но не успел развить эту важную мысль. Соединение граждан огромного революционного народа в общины сразу создавало организационную матрицу и для государственного строительства и самоуправления, и для поиска хозяйственных форм с большим потенциалом развития.
Не в вялой русской буржуазии, которая уже не могла повторить рывка «юной» буржуазии Запада, и не в мифическом «пролетариате», собственнике и продавце рабочей силы, какого в России и в помине не было, следовало эсерам и меньшевикам видеть субъекта русской революции, а в этом огромном и едином народе, носителе гражданского сознания. Но эсеры и меньшевики слишком верили западным авторитетам и считали, что в отсталой России рано думать о социалистической революции, надо сначала укрепить капитализм.