— В воскресенье. По дороге надо будет ненадолго остановиться в Париже. Эй, детка, а что сейчас на тебе?
Это была наша старая телефонная игра: один перечислял, что надето, другой занимался раздеванием. Я опустила взгляд на платье и туфли. Сейчас я просто не могла ему сказать, что на мне, и объяснить, почему не могу играть.
К счастью, он сам меня выручил:
— Ладно, вешай трубку, мне из города звонят.
— Пока, до встречи.
— Целую.
Раздались гудки отбоя.
Я выждала несколько минут, вдруг Рик позвонит снова. Самочувствие было отвратительное.
В машине я продолжала твердить себе: «Элла, еще не поздно вернуться». Тебе нет никакой нужды затевать эту авантюру. Можно доехать до места, поставить машину на стоянку, дойти до двери, или чего там еще, и повернуть назад. Можешь даже повидаться с ним, провести время, и все будет совершенно невинно и ты вернешься домой чистой и нетронутой. В буквальном смысле.
Лаво, городок, в центре которого возвышался монастырь, раза в три превосходил размерами Лиль-сюр-Тарн. Здесь был старый квартал и некое подобие ночной жизни: кинотеатр, несколько ресторанов, два-три бара. Я сверилась с картой, поставила машину неподалеку от собора, неуклюжего каменного сооружения с восьмиугольной башней, и пошла в старый город. При всех соблазнах ночной жизни, никого вокруг видно не было: все ставн закрыты, свет везде потушен.
Нужное место я нашла сразу, да и трудно было не заметить таверну, над которой горела яркая неоновая вывеска. Вход находился сбоку, с аллеи, на ставнях ближайшего от двери окна красовалось нечто похожее на изображение безликих солдат, охраняющих какую-то женщину в длинном платье. Я остановилась и вгляделась в рисунок. Честно говоря, он мне не понравился, и я поспешно толкнула дверь.
Изнутри все выглядело совершенно иначе, чем снаружи. Таверна оказалась маленьким, неярко освещенным, шумным, задымленным баром, где не было ни единого свободного места. Заведения такого рода в маленьких французских городах, где мне приходилось бывать раньше, являли собой вид сумрачный и неприветливый. Эта же была словно лучик света посреди всеобщей тьмы. Настолько неожиданно, что я так и застыла на пороге.
Прямо напротив меня женщина с броской внешностью, в джинсах и темно-бордовой блузе напевала с сильным французским акцентом американскую песенку «Всякий раз, как мы прощаемся». И хотя оставался он спиной ко мне, я сразу узнала в мужчине в мягкой голубой рубахе Жана Поля. Слегка склонившись над клавиатурой пианино, он разглядывал собственные руки и изредка бросал взгляды на певицу. Выражение лица у него было сосредоточенное и задумчивое.
В бар кто-то вошел следом за мной, и мне пришлось пройти вперед и смешаться с толпой. Я не могла оторвать взгляда от Жана Поля. Песня закончилась, и раздались продолжительные аплодисменты и одобрительные возгласы. Жан Поль огляделся, заметил меня и улыбнулся. Какой-то мужчина похлопал меня по плечу и, перекрывая гул, сказал: «Смотрите в оба — это волк, вон тот тип!» Он засмеялся и кивнул в сторону пианино. Я покраснела и отошла в сторону. Дождавшись, пока Жан Поль и женщина начнут новую песню, я начала протискиваться к стойке и каким-то чудесным образом нашла там свободное место.
Оливковая кожа певицы, казалось, светилась изнутри, брови ее были идеально выровнены, а волнистые каштановые волосы разметались в беспорядке по лицу и груди. По ходу исполнения она пыталась пригладить их, встряхивала головой и, беря особенно высокую ноту, прижимала ладони к вискам. Жан Поль держался поспокойнее, его выдержка словно компенсировала ее эксцентрику, а манера аккомпанировать подчеркивала ее звонкий голос. Вдвоем они составляли хорошую пару — были раскованны и достаточно уверены, чтобы позволить себе непринужденно поддразнивать друг друга. Я почувствовала укол ревности.
Исполнив еще две песни, они сделали перерыв, и Жан Поль направился в мою сторону, останавливаясь по дороге перекинуться словом с каждым вторым. Я нервно одернула платье, ругая себя за то, что не надела другое, подлиннее.
— Salut, Элла, — сказал он, добравшись до меня и расцеловав в обе щеки, как по меньшей мере десяток других. Я немного успокоилась, испытывая одновременно и облегчение, и смутное разочарование, что мне не уделили особого внимания. «А чего ты, собственно, ожидала, дорогая?» — мысленно прикрикнула я на себя.
Наверное, Жан Поль заметил по выражению лица мою растерянность.
— Пошли, познакомлю вас кое с кем из друзей, — просто сказал он.
Взяв пиво, я соскользнула с высокого табурета и подождала, пока бармен принесет ему виски. Он кивнул в сторону столика в противоположном конце зала и, положив мне руку на спину, повел через толпу. Дойдя до места, он руку убрал.
За длинным столом сидели шестеро, включая певицу. Все подвинулись, освобождая нам место. Я оказалась рядом с певицей, Жан Поль — напротив, было тесно, и мы касались друг друга коленями.
Я опустила взгляд на стол, уставленный бутылками с пивом и стаканами с вином, и про себя улыбнулась.
Собравшиеся говорили о музыке, называли имена французских шансонье, о которых я никогда не слышала, заливались смехом при упоминании о ком-то или о чем-то в мире культуры, абсолютно ничего мне не говорящем. В зале было так шумно, а говорили мои соседи так быстро, что вскоре я перестала прислушиваться. Жан Поль, закурив сигарету, улыбался шуткам, но активного участия в разговоре не принимал. Я чувствовала, как взгляд его время от времени останавливается на мне; как-то раз мы встретились глазами, и он спросил:
— Ça va?[54]
Я молча кивнула. Ко мне повернулась певица, ее звали Жанен:
— А вы, стало быть, предпочитаете Эллу Фицджеральд и Билли Холидей?
— Честно говоря, я и их-то не особенно хорошо знаю.
Это с моей стороны было не особенно вежливо: ведь меня, по сути, приглашали принять участие в разговоре. К тому же мне хотелось убедить себя, что вовсе я к ней не ревную, не завидую ее красоте, непринужденным манерам, близости Жану Полю.
— Мне нравится Фрэнк Синатра, — поспешно добавила я.
Сидевший рядом с Жаном Полем лысеющий мужчина с детским лицом и двухдневной щетиной фыркнул.
— Слишком уж он сентиментален. Слишком много в нем от «шоубиза». — Употребив жаргонное английское выражение, он прижал ладони к ушам и нацепил искусственную улыбку. — Иное дело — Нат Кинг Коул.
— Да, но… — Я поймала на себе выжидающие взгляды и, вспоминая то, что говорил мне об исполнительской технике Синатры отец, отчаянно пыталась составить в голове фразу. То есть делала именно то, от чего меня всячески предостерегала мадам Сентье.
— Фрэнк Синатра поет не дыша, — начала я и тут же остановилась. Я не то хотела сказать: я хотела сказать, что он поет так естественно, что даже дыхания его не слышно, но не сумела это выразить по-французски. — Его…
Но разговор уже ушел вперед, я явно не поспевала за ним. Раздраженная самой собой, испытывая смущение человека, который, начав рассказывать что-то, обнаруживает, что никто его не слушает, я нахмурилась и слегка покачала головой.
Жан Поль перегнулся через стол и коснулся моей ладони.
— Вспоминаю Нью-Йорк, — сказал он по-английски. — Случалось, заходишь в бар, а там все орут и говорят на языке, который вообще не понимаешь.
— Не могу я пока думать по-французски быстро. Особенно если речь идет о сложных вещах.
— Научитесь. Если поживете тут подольше, научитесь.
Мужчина с детским лицом услышал, что мы говорим по-английски, и внимательно посмотрел на меня.
— Tu es américaine?[55]
— Oui.
Этот ответ произвел странное действие: будто электрический ток пропустили через присутствующих. Все распрямились и начали переводить взгляды с меня на Жана Поля. Я тоже посмотрела, удивленная его реакцией. Он потянулся за бокалом и одним глотком осушил его, — в самом жесте читался какой-то вызов.
Мужчина саркастически улыбнулся.
— Но толстой вас никак не назовешь. Вы отличаетесь от других американцев. Почему? — Он надул щеки и похлопал ладонями по воображаемому брюшку.
Одну из особенностей моего французского я уже давно отметила: когда меня что-то разозлит, речь льется потоком.
— Да, среди американцев есть толстяки, но зато у них не такие огромные рты, как у французов!
Все, включая мужчину, расхохотались. Судя по виду, готов к добавке. «Да пошел бы он черту», — подумала я. Я поймала наживку, и теперь он от меня не отстанет.
Вон, уже изготовился.
«Не теряйся, дорогая, лучшая защита — нападение» — это любимая присказка Рика, так и слышу, как он повторяет ее.
Я не дала ему и рта раскрыть.
— Итак, Америка. Конечно, не будут забыты… впрочем, обо всем по порядку. Вьетнам. Нет, может, для начала американские фильмы и телевидение, Голливуд, рестораны «Макдоналдс» на Елисейских полях. — Я загибала пальцы один за другим. — А уж потом Вьетнам. Насилие, стрельба. Далее — ЦРУ, не забудьте несколько раз помянуть ЦРУ. И еще, если вы коммунист — кстати, вы коммунист, месье? — не упустите Кубу. И наконец, Вторая мировая война, в которую американцы вступили с большим запозданием, и их страна не была оккупирована немцами, подобно бедной Франции. Вот это я называю piиce de rйsistance, n'est-ce pas?[56]
Все пятеро ухмылялись, глядя на этого деятеля, который недовольно поджал губы, а Жан Поль так и вовсе едва удерживался от смеха, пришлось прижать к губам пустой бокал.
— Однако же, — продолжала я, — поскольку уж вы француз, может, мне стоило бы поинтересоваться, были ли колонизаторы-французы лучше американцев? И гордитесь ли вы тем, что было в Алжире? И нынешней популярностью Ле Пена? И расистскими выходками против североафриканцев? И ядерными испытаниями в Тихом океане? Вы француз, стало быть, вы представляете свое правительство, вы согласны со всеми его действиями, я правильно формулирую? Говнюк ты эдакий, — едва слышно добавила я по-английски.
Последние слова уловил только Жан Поль и изумленно воззрился на меня. Я улыбнулась. Действительно, дамы так не выражаются.
Мужчина побарабанил пальцами по груди и, признавая свое поражение, вскинул вверх руки.
— Ладно, мы говорили о Фрэнке Синатре и Нат Кинг Коуле. Вам придется сделать скидку на мой французский, не всегда сразу удается сказать, что хочешь. А хотела я сказать, что, когда он поет, не слышно… — как это будет по-французски? — Я положила руку на грудь и сделала глубокий вдох.
— Respiration? — спросила Жанен.
— Вот-вот. Когда он поет, не слышно дыхания.
— Говорят, это благодаря технике циркулярного дыхания, которой он научился у… — К немалому моему облегчению, мужчина на противоположном конце стола встал и поспешно удалился.
Поднялся и Жан Поль.
— Пора за пианино, — негромко сказал он, обращаясь ко мне. — Посидите еще?
— Да.
— Отлично. А знаете, вы умеете поставить противника под углом.
— Что-что?
— Недурно, говорю, загоняете… — Он ткнул пальцем в угол зала.
— Хотите сказать, что я скандалистка?
— Да нет же. — Жан Поль побарабанил пальцами по углу стола.
— А-а, вы имеете в виду загнать в угол? Ну да, справляюсь кое-как. Не беспокойтесь за меня, все будет нормально.
И действительно, все было нормально. Никто больше не нес антиамериканской чуши, время от времени я вступала в общий разговор, а когда смысл его ускользал, просто слушала музыку.
Жан Поль наигрывал какие-то бесхитростные мелодии, Жанен напевала. Гершвина сменял Кол Портер, того — французы. В какой-то момент они остановились и быстро о чем-то договорились. Жан Поль, улыбаясь, пробежался пальцами по клавиатуре, а Жанен запела Гершвина — «Забудем обо всем».
Народ постепенно начал расходиться, и Жанен снова появилась за столом, усевшись напротив меня. Осталось нас только трое, и все мы погрузились в приятное полночное молчание, которое наступает, когда все уже сказано. Даже лысый молчал.
Жан Поль продолжал играть негромкую музыку, где несложную мелодию ведут несколько повторяющихся аккордов. Нечто среднее между классикой и джазом, сочетание Эрика Сати и Кит Джеррет.
Я наклонилась к Жанен:
— Что он играет?
— Его собственная музыка, — улыбнулась она. — Сам написал.
— Красиво.
— Да. Он играет ее только ночью.
— А который час?
Она бросила взгляд на часы:
— Около двух.
— Черт, не думала, что уже так поздно!
— А что, у вас нет часов?
— Дома оставила.
Я вытянула руки, и наши взгляды одновременно упали на обручальное кольцо. Я инстинктивно убрала ладони. Я настолько свыклась с этим колечком, что и забыла про него. А впрочем, если бы и не забыла, вряд ли сняла: это было бы слишком расчетливо.
Я встретилась с Жанен взглядом и залилась краской, только усугубляя ситуацию. Я подумала даже, не пойти ли в туалет и снять кольцо, но ведь она наверняка заметит, так что я просто еще глубже засунула руки под стол и сменила тему, с нажимом спросив, где она покупала блузу. Жанен поняла намек.
Вскоре все стали расходиться. К моему удивлению, Жанен ушла с лысым. Они весело помахали мне на прощание, Жанен чмокнула Жана Поля в щеку, и пара ушла вместе с последними посетителями бара. Мы остались вдвоем, только бармен собирал посуду и протирал столы.
Жан Поль закончил мелодию и с минуту сидел молча. Бармен неслышно насвистывал что-то, расставляя стулья. «Эй, Франсуа, два виски, если не жалко». Франсуа ухмыльнулся, зашел за стойку и налил три бокала. Один он с легким поклоном поставил передо мной, другой — на крышку пианино. Затем отодвинул кассовый аппарат и, ухватив его поудобнее одной рукой, в другую взял бокал и удалился в служебное помещение.
Мы чокнулись и выпили.
— Знаете, Элла Турнье, на вас так красиво падает свет.
Я подняла голову: откуда-то сверху на меня действительно лилось мягкое желтоватое сияние, окрашивая волосы в медь и золото. Я перевела взгляд на Жана Поля — он взял какой-то аккорд.
— Вы учились играть?
— Да, в молодости.
— А музыку Эрика Сати знаете?
Он отставил бокал и заиграл знакомую мне четкую мелодию. Она удивительно подходила этому залу, этому освещению, этому часу. Пока он играл, я незаметно сняла обручальное кольцо и положила его в сумочку.
Закончив, он еще некоторое время не убирал пальцев с клавиш, затем поднял бокал и осушил его залпом.
— Пора идти, — сказал он. — Франсуа надо отдохнуть.
Выйти — как после недельного гриппа вернуться в мир: он кажется большим и непонятным, и чувствовала я себя неловко. Заметно посвежело, на небе сверкали звезды. Мы прошли мимо окна со ставнями, где были изображены женщина и солдаты.
— Кто это? — спросила я.
— La Dame du Plф. Мученица, жила в тринадцатом веке. Солдаты изнасиловали ее, швырнули в колодец и забросали его камнями.
Я вздрогнула. Жан Поль обнял меня.
— Пошли, — сказал он, — иначе вы скажете, что я опять толкую не о том и не там.
— Например, о Гёте, — рассмеялась я.
— Вот именно.
Раньше я задавала себе вопрос, наступит ли момент, когда придется что-то решать, прикидывать, толковать. Теперь этот момент пришел, и мне стало ясно, что на самом деле мы весь вечер только и делали, что прикидывали и толковали, и теперь решение принято. Хорошо было ничего не говорить. Мы молча сели в его машину, да и на обратном пути едва обменялись парой слов. Проезжая мимо собора в Лаво, Жан Поль заметил мою машину — других на стоянке не было.
— Ваша машина, — скорее утвердительно, нежели вопросительно заметил он.
— Завтра приеду за ней поездом. — Вот и все, очень просто.
Городок остался позади, и я попросила Жана Поля откинуть крышу автомобиля. Не останавливаясь, он нажал какую-то кнопку, и крыша поползла назад. Я положила голову ему на плечо, он принялся поглаживать меня по обнаженной руке, между тем как я разглядывала мелькающие мимо высокие платаны.
Мы пересекли мост через Тарн, и я распрямилась. Даже в три утра надо соблюдать минимум приличий. Жан Поль жил в противоположном от меня конце городка, почти на окраине. Впрочем, даже при этом ходьбы от меня до него было десять минут — факт, который я изо всех сил старалась выбросить из головы.
Мы остановились и вышли, предварительно вернув крышу на место. Повсюду было темно, ставни закрыты. Я поднялась вслед за Жаном Полем по внешней лестнице, ведущей в его квартиру. Мы вошли, он включил свет, и я на миг остановилась, разглядывая опрятную комнату, стены которой были полностью уставлены книгами.
Он повернулся и протянул мне руку. Я откашлялась, в горле у меня запершило. Все же, когда дело дошло до решающего момента, я испугалась.
Но вот я сделала шаг вперед, взяла его за руку, прижала к себе, закинула руки ему за спину, уткнулась носом в шею — и страх прошел.
В спальне была только кровать, правда, таких размеров, каких я раньше не видела. Окно выходило в открытое поле; я не позволила ему задернуть шторы.
Возникло ощущение единого плавного, продолжительного движения. Не настало момента, когда бы я подумала: вот я и делаю это, вот он и делает это. Вообще никаких мыслей не было, а были просто два тела, распознающих друг друга, сливающихся в единое целое.
Мы не спали до рассвета.
Разбудили меня яркие солнечные лучи. Постель была пуста. Я села и осмотрелась. С обеих сторон изголовья стояли два туалетных столика, один со стопкой книг, на стене висела обрамленная, в черно-пурпурных тонах, афиша какого-то джазового концерта, на полу — пшеничного цвета коврик грубой вязки. Поле, начинавшееся сразу за окном, отливало яркой зеленью и уходило вдаль, сливаясь с платанами и дорогой. Во всем ощущалась та же простота, что и в одежде Жана Поля.
Тут открылась дверь, и на пороге появился хозяин с чашечкой черного кофе в руках. Он поставил ее на столик и присел рядом со мной на край кровати.
— Спасибо.
— Не за что. Элла, мне пора на работу.
— Точно пора?
Вместо ответа он просто улыбнулся.
— Мне кажется, нынче я вовсе не спала.
— Три часа. Если хочешь, можешь поспать еще.
— Да нет, как-то странно быть в этой постели одной, без тебя.