Если же твоя единственная цель – быть выше других, то для этого тебе не надо лезть на скалы. Достаточно надуться самомнением как газом, и ты тут же взмоешь вверх, тогда как в действительности только опустишься. А тебе подыграют: одни из страха, другие – из корысти, третьи – по глупости. Бывает и так, что кто-то тужится, чтобы его заметили и оценили по достоинству, но его не видят в упор и не ценят. Тогда он злится, прячется в своей раковине или становится дерганым деспотом, мучая всех.
Эго каждого – это центр Вселенной, вокруг которого она вертится. Люди переоценивают себя. Они созданы разными, и это позволило каждому считать себя лучшим. Но где то мерило, чтобы его измерить? С кем сравнить его, чтобы сказать, плох он или хорош, добр или зол, умен или глуп (за исключением крайних случаев), если все смешано, и оценивают те, которых тоже оценивают?Слова, слова… Они ловушки для мысли.
А теперь к скалам, к вершинам!
Если бы он был верующим, он воскликнул бы:«ГОСПОДИ, ДАЙ МНЕ СИЛ!»
Но он молчит. Он не верит.
Глава 7
Он как обычно мерно похрапывал под вечерние новости. От такого режима у него вырос животик, на который раньше намека не было. Посмеиваясь, Оля то и дело касается этой выпуклости – то ее погладит, то похлопает по ней – и все грозится отправить его в спортзал, где он ни разу не был за последние двадцать лет. Он и сам знает, что с этой привычкой надо бороться, но – не может. Если не перехватывает пятнадцать-двадцать минут после ужина, то весь вечер чувствует себя разбитым и часов в десять уже валится с ног.
ЗВУК
В замочную скважину вставили ключ.
Это Оля.
Он как ужаленный подпрыгнул на ложе. Он не хотел, чтобы она увидела его на диване и пошутила про фитнесс.
– Доброе утро! – Его все равно вычислили.
– Привет.
– Разбудила?
– Нет.
– Нет? – Она не поверила. – Ну ладно. Меня вообще кто-нибудь поцелует?
Он коснулся губами ее щеки. Запах косметики и кожи, предчувствие – словно бабочка взмахнула легким крылышком. Это любовь. Оля красива, и даже после десятичасового трудового дня выглядит здорово, хоть и устала. Она не жалеет себя, вкалывает. Трудится и командует, а в постели становится просто ЖЕНЩИНОЙ, без регалий. Распугивая демонов криком, она взлетает на небо, а позже спускается оттуда и смотрит на него расширенными темными зрачками, в которых он видит нежность и еще какое-то детское изумление. Он гладит ее мягкие волосы, ее каре, целует упрямые губы, нежные, влажные, и дивится своему счастью. Как же он любит ее. Всю. Любит, когда она смеется как девочка. Когда тихонько, в шутку, бьет кулачком по его груди. Когда танцует. Когда зовет его лапочкой. Когда спит, уютно прижавшись к нему попой. Он любит ее энергию, и даже ее силу, когда в меру. Порой она чересчур сильна для него: он то и дело чувствует железный стержень под покровами женственности, и не сказать, что больно, но – жестко. Это он недостаточно силен для нее. Она знает об этом. И она знает, что он знает.
…
Они прошли в зал.
– Как жизнь?
Это был его дежурный вечерний вопрос.
– Как всегда. В делах. Как ты?
– С Раскольниковым.
– «Я тварь дрожащая или право имею»?
– Оно самое.
– Мы все твари дрожащие.
Взглянув на нее с удивлением, он сказал:
– О!
– Соответствую?
– Чему?
– Тебе.
– Почти. Надо еще подтянуться, кое-что прочесть и подумать.
– Ницше?
– Его в том числе.
– Он был болен.
– Зато мы здоровые, но живем как в дурдоме.
– Что-то вы, Сергей Иванович, сегодня хандрите. Не хватает эмоций со знаком плюс?
С многозначительной улыбкой она сняла пиджак и юбку, колготки и осталась в нижнем белье: в лифчике и трусиках. К слову сказать, спереди эти трусики кокетливо просвечивали, а сзади краснел маленький бантик.
Он почувствовал желание. Оно прошло теплым всполохом от живота к затылку и обратно.
– Ольга Владимировна, могу я задать вам интимный вопрос?
– Какой?
Она улыбалась, она знала.
– Вы на работу ходите или куда?
– А что?
– Слишком нарядно.
– Думаешь?
Красуясь, она повернулась к нему спиной.
Какой пикантный бантик! Кто знает – может, он с секретом и если за него дернуть, то случится нечто забавное?
– Это потому что у меня работа как праздник, – призналась она.
– А-а! Завидую.
Он сел.
Она присела к нему на колени и обняла его за шею.
– Ты по мне скучал?
– Да.
– Правда?
– Да.
– Поверю тебе на слово. Мужчинам лучше не верить, но в твоем случае я сделаю исключение.
– Спасибо.Глава 8
В эру клокочущей страсти, когда ночи были яркими и потными, они пили зеленый чай с пирожными в перерывах между подходами. С тех пор многое изменилось. Той страсти больше нет. Когда на часах полночь, а утром вставать в семь, то какой уж тут секс и чай? Это только голодным влюбленным дозволено бодрствовать до утра, а на пенсии нужно блюсти режим, ибо длительный тихий сон есть важное условие хорошего самочувствия и скучного долголетия. Вулкан уже не выплевывает по нескольку раз за ночь потоки лавы и не подсвечивает ночное небо фейерверками искр. Он извергается все реже, его мощь ослабла.
Но сегодня все было как прежде. Сегодня был Везувий. Они очистились в его магме, наполнились его энергией и сбросили по десять лет.
Теперь чаю?
Он прошел из ванной на кухню как был, в одних плавках.
Через минуту вошла Оля: завернутая куколкой в розовое полотенце, родная, домашняя, свежая:
– Классно выглядишь, – сказала с улыбкой.
– Ты тоже. Будешь ужинать?
– Буду чай.
– А курицу?
– Нет.
– Уверена?
– Да.
Он подумал, что не хотел бы быть женщиной и отказывать себе в ужине. Не выдержавшие соблазна грешницы навешивают на себя вериги и прыгают в спортзалах вместе с другими такими же.
– Кстати, все забываю спросить: как туфли? Больше не трут?
Этим вопросом она разрушила идиллию.
– Нет.
Он не стал говорить, что чувствует себя в них неловко. Чересчур лощеные. Пижонские. В школе задерживают зарплату, все одалживают где могут, а тут такое, что нельзя не заметить и что-нибудь не подумать. Не к месту, и нет радости. Напротив. Он чувствует себя глупо.
Туфли из солнечной Италии – только часть обновок, которые Оля вручила ему неделю назад, к сорок первому дню рождения.
Он вспомнил эмоции, которые пережил, когда увидел перед собой ее улыбку, костюм, рубашку с галстуком и туфли. Была секунда, когда вспыхнули у мальчика глазки и дернулись ручки к игрушкам, но тут же он будто ожегся. Во взрослых глазах – вопрос.
«Мне?»
Да. Нравится?
Он примерил обновки и не узнал себя в зеркале: там не учитель русского, а джентльмен, одевшийся дорого и со вкусом. Костюм сидит ладно, приятно, не то что старый, и его женщина не нарадуется, глядя на него с восхищением. А что он? Он учитель, он не джентльмен, не брокер с Уолл-стрита. И отражение перед ним чужое. Не его. Как только оденется он в отечественное, проще, так и увидит себя истинного. Его темно-серый костюм с вытянутыми коленями и локтями ждет будней, когда его вытащат из шкафа и прогладят через серую марлю.
Но что это? Оля открыла шкаф, сняла с плечиков его старый костюм, проверила карманы и стала уже складывать его как придется, комом, как вдруг —
«Зачем?».
Он останавливает ее.
Он не может пойти в школу в этом. Hugo Boss уместен в мире, где подписывают контракты в долларах, где вместо обеда – ланч, а длинноногие секретарши – вместо жен. Не одеваются учителя так, это не их марка. К нему прицепятся Марии Васильевны, Анны Эдуардовны и Галины Тимофеевны, засыплют его комплиментами и ухмылками, а то еще и спросят, где взял и за сколько. Школьная жизнь не балует их сенсациями, поэтому даже мелочи обсасываются здесь до белых косточек.
Оля расстроилась.
«Тебе не нравится?»
«Нравится».
«Тогда в чем дело? Тебе идет. Очень».
«Да».
«Твои клуши все равно не врубятся».
«Я не похож в нем на учителя».
Он снял пиджак, снял галстук через голову – как петлю, и только сейчас понял, что у его нынешних чувств есть двойное и даже тройное дно. Он расстроен, зол, уязвлен – обрадовали, спасибо. Неужели она не видит, не чувствует? Зачем? Он устал.
«Сережа, тебе нравится быть как все?» – спрашивает она почти сквозь слезы.
«Мне нравится быть собой. Мне неудобно в этом, это не мое, поверь. Поделишься – сколько он стоит?»
«Не дороже денег».
«Твоих?»
«Сережа…»
Приблизившись к нему, она обняла его сзади.
«Давай это будет твой парадно-выходной костюм, ладно? А для работы купим другой».
Он молчал. Он смотрел в окно.
«Я рад, что мы друг друга поняли, – сказал он».
Он обернулся. Он увидел ее глаза, очень грустные, и почувствовал злость, объектом которой в этот раз был он сам. Он ни за что ни про что ее обидел. Она старалась, искала, а он чуть не довел до слез.
Он молчал. Он смотрел в окно.
«Я рад, что мы друг друга поняли, – сказал он».
Он обернулся. Он увидел ее глаза, очень грустные, и почувствовал злость, объектом которой в этот раз был он сам. Он ни за что ни про что ее обидел. Она старалась, искала, а он чуть не довел до слез.
Прости.
В конце концов они сошлись на том, что он наденет туфли, а на следующей неделе они подыщут ему костюм. Он даже подумал, а не вернуть ли Hugo Boss в салон, но не высказал эту мысль вслух, не стал.
Вечером они ужинали в ресторане. Он надел обновки и чувствовал себя странно – словно это был не он, а тот джентльмен, которого он видел сегодня в зеркале. Его спутница заглядывалась на него и светилась улыбкой Джоконды с каким-то тайным, одной ей известным смыслом. Может, Джоконда надеялась, что он сменит гнев на милость? Впрочем, не будем сейчас об этом, довольно. Вино и свечи, и музыка, и этот вечер – для них.
«Следующую песню мы исполним для Сергея, – сказал со сцены длинноволосый парень со „Стратокастером“. – С днем рождения, Сережа! И знайте – ваша Оля вас любит! Очень!»
Он не поверил своим ушам. Он посмотрел на Олю, а она кивнула ему с улыбкой: да, да, это о нас!
На сцене заиграли «Nothing else matters».
Классно! Не сказать, что он фанат «Metallica», но эта песня – шедевр. В ней столько уверенности, мудрости, взрослого оптимизма. Когда слушаешь ее, думаешь о том, как прекрасна жизнь. Не стоит отчаиваться, ничто больше не имеет значения, кроме надежды, любви и цели. В конце концов у тебя все получится. Ты справишься.
Длинноволосые парни играют здорово. С душой. Для души.
Спасибо.
Голова хмельна от вина, от праздника и – Nothing else matters!Глава 9
Чем ближе к полудню, тем сильнее охота есть. И водки. Немного дали, но на поесть и выпить не хватит. Если купишь водку – будешь голодным. Поешь – не купишь водку. У Васьки тоже пусто, одноногого не раскрутишь.
В это время маленькая седая старушка в пуховой шали вышла через ворота, обернулась, перекрестилась трижды на церковь и поочередно подошла к нему и к Ваське. «Помоги тебе Господи», – шептала она беззубыми деснами и, кое-как сгибаясь – будто отвешивая поклоны – клала монеты в их банки.
Как только она ушла, он вытряхнул медь из банки. Все равно мало. Со старухи – рубль.
Он решил, что поест. Надо сбегать в ларек. Пока он туда и обратно, другие будут брать, поэтому надо быстро.
Через пятнадцать минут он вернулся. Он купил полбулки хлеба и сардельки. Чтобы идти быстро, он в дороге не ел, уже был близко, видел Ваську, как вдруг —
«Твою мать»!
– Хрясть!
Грохнулся.
Хлеб вылетел у него из рук и запрыгал по снегу. Он ударился локтем и страшно выругался. Он ругался все время, пока вставал и отряхивался. Это надо же так. Не почистили. Найти бы того дворника, и лопатой ему по роже, чтоб в следующий раз чистил.
Он встретился взглядом с парнем. Идет тот и смотрит. Что вылупился, а? Что надо?
Обычно он не смотрел другим в глаза, это незачем, так как все равно ничего не высмотришь, да и опасно, а в этот раз глянул зачем-то.
Глаза у того синие. Как небо.
Если бы его сюда, к церкви, то он бы и дня здесь не прожил. Если почувствуют здесь, что слабый, то и замочат. Здесь ты должен быть сильным. А если нет силы, то гнись как прутик – вдруг не сломают. Ну а если не так и не эдак, то все. Это только в церкви учат, что надо любить врагов и если тебя бьют в рожу, то подставить ее, чтоб выбили зубы или что хуже. Гошку любить? Может, снять штаны и нагнуться, чтоб ему было удобней? Хрен! Если кто-то нормальный, то и ты с ним нормально, а если нет, то как? Не узнаешь по людям заранее, хорошие они или сволочи, и не верстайся ни к кому задом, даже к Ваське. В его уродливом куполе не подсмотришь, что он там думает.
Топай, мальчик, и не оглядывайся. Или боишься, что кинутся сзади и всадят нож меж лопаток? Правильно. На спине глаза нужны, а не крылья, чтоб не зарезали и не прибили. Учись. Если нет глаз, то мама с папой наплачутся.
Он дошел до своего места и глянул влево, на Ваську. Тот улыбался. Это все оттого, что он хочет жрать. Это всегда так: как дурак пялится и ждет, хотя знает, что нечего ждать. Одному мало.
Он достал из кармана сардельки и по очереди съел их с хлебом, а Васька посматривал на него молча. Интересно, если б не поел Васька неделю и сказали ему убить кого-то за хавчик – сделал бы? Да и сейчас дай ему кило «Докторской» и литр водки – откажется? Как повернешься к нему спиной – уйдешь хотя бы на шаг? Когда хочется жрать, становишься зверем. Например, думаешь, как бы пойти за бабой и вырвать у нее сумку. Она жадная, и не жалко ее. Вытащит деньги, но даст тебе не бумажки, а медь. Или вообще мимо протопает. Поэтому-то и думаешь. Обычно как: если кто бедный, то он не жадный и может двадцатку дать, а чем богаче, тем больше жадность. Если у тебя бабки, машина, шуба – дай ты полтинник, сотню, не обеднеешь, не склеится пузо с хребтиной, ан нет, вылезет хрен из машины и даже как будто тебя не видит, сука. Тьфу! Толстопузые молятся Богу. Если бы взаправду он был, то треснул бы под ними асфальт и грохнулись бы в метро.
Васька уже не смотрит, так как еды нет. И все ж интересно – кончил бы? У него не спросишь. Он скажет, что нет, а если его без хлеба подержишь, то разве узнаешь, что он выдумает, чтобы не сдохнуть?Глава 10
Он прошел мимо собора, перебежал на красный через Советскую, а потом метрах в трех от него упал бомж.
Бомж нес в руках хлеб, спешил, хромал, не смотрел под ноги – и наступил на лед валенком.
Как он ругался матом!
Потом, когда он встал, они посмотрели друг другу в глаза.
У старика глаза выцветшие и как будто скрыты под пленкой. Не по себе от его взгляда. Через мгновение отводишь свой. Но не проходишь, однако, и метра, как оглядываешься и смотришь снова – будто притягивает магнитом. Тому, кто каждый день моется и ест досыта, непросто представить себя в мире, где питаются в мусорках и одеваются там же. Воображения не хватает. И страшно. Человек приспосабливается ко всему, иначе он давно бы исчез как вид. Во что бы то ни стало жить – его цель. Этот пропитый старик в ушанке и грязной шубе, если спросишь его как жизнь, ответит, пожалуй, что жить можно и что бывает и хуже. Он приспособился и не изводит себя мыслями. Его сознание спит.
А что у нас?
Когда живут в коммуналках по четверо-пятеро в комнате и по десятку в квартире; когда одинокая мать работает на двух работах, а муж-пропойца бросил ее с ребенком; когда недуг приковывает к постели в расцвете лет; когда гибнут близкие, – как выдержать? Если не справишься, то сопьешься или сойдешь с ума, или залезешь в петлю. Когда сбегаешь из реальности в алкогольное или наркотическое забытье, после этого только хуже. Пробуждение с похмелья – это пытка. Миллионы отчаявшихся съезжают во тьму по спирали, не имея надежд и желаний, и еще отталкиваются сами от мертвого пластика, чтобы добраться скорее до финиша. Не трудности убивают, а жалость к себе. Взращивай ее денно и нощно, оплакивая свое счастье, если не хочешь вернуться наверх, к свету. И, напротив, вырви ее из груди как склизкого червя, если хочешь жить.
Для него это не просто слова. Четыре года назад он едва не покончил с собой из-за девушки. Из-за красивой девушки, в которую он был безумно влюблен. Она ушла к его другу и еще напоследок сказала, что никогда его не любила.
Если так, то зачем жить? В безвоздушном пространстве нет жизни.
Попрощавшись с родителями на тетрадном листе в клетку, он принял снотворное мамы, двадцать таблеток, и нажал Play на музыкальном центре, чтобы уснуть под музыку, которая ему нравилась.
Закрутилась кассета. Зашипело в колонках.
И вдруг —
Guns\'n\'Roses.
Loaded like a freight train
Flying like an aeroplane
Feeling like a space brain
One more time tonight!
Многометровая морская волна накрыла его, бросила в ванную и промыла желудок. Он лежал у воды, обессиленный и заново рожденный, прижавшись щекой к камням, и дышал. Он был жив. Он еще не знал, что уже через месяц он встретит Катю. Она поможет ему жить здесь и сейчас, и прошлое, которое никогда не изменится, отпустит его с миром. Надо думать о будущем. Будущее зависит от тебя, а прошлое – нет. Катя ничего не знает, и он не рассказывает ей о том, что отмечает восемнадцатого октября свой второй день рождения: включает «Nightrain» и пьет пиво.
Глава 11
Ольга приезжала в офис в половине девятого.
Эти минуты до начала рабочего дня – ее священное время, когда она предоставлена самой себе. Ее не отвлекают, не напрягают, не нагружают проблемами. По-буддийски медленно течет мысль, Вооружившись чашкой кофе со сливками, можно обдумать планы на день, почитать новости, просмотреть какие-нибудь бумаги. Без фанатизма, вот что главное. Если ждет тебя Эверест срочных задач, не спеши в его тень, ибо не для того ты приехала раньше, чтобы прямо с порога взять альпинистские снасти и с маниакальным рвением броситься в гору.