И внезапно понимаешь: запах, – но они не виноваты. Они внимательно мылись. Поверх полотна тяжёлого аромата набросан лепестками какой-то «Жасмин», набросана капельками росы «Красная Москва» из подарочного набора времён Московской Олимпиады. Они старались, потому что на праздник. Это просто кожа сама так пахнет, преющая, истлевающая кожа. И мясо, сохнущее и гниющее под тонкой, пропускающей даже запахи кожей.
А сверху кожи – пальто. Всё можно было бы выдержать, только не это. Очень смутно, приблизительно Иван Борисович помнил: такое пальто было когда-то у бабушки. Розовое, ворсистое. Смелое, безрассудное. Отчаянное пальто. Оно умерло вместе с бабушкой, очень давно. Вместе с детством. Вместе со всем, что было раньше, а теперь этого нет, нет, нет. Или… есть? Выходит, что и бабушка не умерла? И пальто? Оно висит, висит где-то во встроенном шкафу старой квартиры, той старой квартиры, где жила бабушка и которую продали и куда-то проели деньги, а новый хозяин делал ремонт, замуровал шкаф, и в шкафу осталось, замурованное, розовое пальто… и… бабушка? Она в том шкафу, замурованная? И только раз в четыре года…
Казалось, что это примерно так. Все эти избиратели – они сидят дома целыми сутками. Они не мешаются под ногами. Потому что им нечего делать там, на улице. У них нет оснований быть на виду. Нет денег, чтобы что-то покупать. Они сидят дома. Дома у них есть телевизор. Телевизор разговаривает с ними. А больше никто. И ещё у них есть пальто. Одно пальто. Они его берегут. Раз в четыре года они надевают на себя праздничное, выходное пальто и идут голосовать.
Это специально, это придумано для того, чтобы сбить кураж с таких, как он, Ауслендер, и прочие. Потому что нет, нет, так не должно быть. Мы же знаем. Сегодня, когда весь Китай за плошку риса одевает планету, нет никакой необходимости в старом пальто. Можно с самой нищей пенсии купить новое пальто, или пуховик, или куртку с подкладкой на синтепоне. И дети, у них же есть дети! Дети могли бы купить куртку на синтепоне. Не выборы нужны, не выборы. Нужна фашистская благотворительная организация. Нужно организовать рейды по квартирам, по всем без исключения квартирам! Искать пальто образца 1970 года, безжалостно отнимать и выдавать взамен, бесплатно и насильственно, новые китайские синтепоновые «аляски»!
Ауслендер был близок к настоящей истерике. Но вынужден был держать себя в руках и продолжать работать. А избиратели не стеснялись – они добивали мощными прицельными ударами в грудь и в голову.
– Сынок, скажи, как тут за Путина проголосовать?
– Посмотрите в бюллетене, поставьте любой знак напротив фамилии своего кандидата.
– Я за Путина буду голосовать, Путин нас спасёт.
– У нас голосование свободное и тайное, пройдите, пожалуйста, в кабинку.
– Милый, я вижу плохо. Покажи мне, куда ставить крестик?
– Извините, я не имею права.
– Родненький, поставь, пожалуйста, за меня. Я, боюсь, не смогу. Ничего не вижу, не могу разобрать, и руки трясутся. Вдруг не туда проголосую? Мне за Путина надо. Ни за кого другого, только за Путина.
– Простите, я не могу за вас голосовать! Попросите родственника или знакомого, чтобы в вашем присутствии поставил за вас отметку.
– Хорошо, сынок, хорошо. Главное, чтобы за Путина! Правда ведь?
– Нам нельзя агитировать на участке. И вообще агитация в день выборов запрещена. Проголосуйте, пожалуйста, тайно…
Следующий избиратель:
– Сынок, помоги, пожалуйста, за Путина проголосовать…
Господи…
Был перерыв на обед. Иван Борисович поглотил собранные женой бутерброды, но даже это не очень помогло. Настроение было скверное. Ауслендер решил познать предел отчаяния, добить себя – после обеда он вызвался ходить по квартирам.
Ивану Борисовичу вручили переносной ящик и пачку бюллетеней. По правилам одному ходить нельзя, но никто не хотел идти с Ауслендером. Преподаватель закапризничал, и наконец одна девушка согласилась. Она была наблюдателем от какой-то мелкой демократической партии или фракции вроде «Яблока», сохранившегося только здесь, в Петербурге. Девушка была симпатичная, но необщительная. Необщительная с Ауслендером: каждые пятнадцать минут ей звонил жених, тоже наблюдатель, она рассказывала, в каком она доме. Ауслендер и сам был набыченный и неразговорчивый, так что молчание его не смущало.
Шли по адресам стариков, которые сами не могли посетить избирательный участок и оставили заявку о голосовании на дому. Иван Борисович ожидал встретить самое страшное: полумёртвых или совсем мёртвых людей, мерзость и запущение, гниение, нищету. Но действительность не оправдала его ожиданий. Старички были чистые, ухоженные, разумные. Порой со специально нанятыми сиделками (всегда какой-то азиатской национальности). Ауслендер вскоре понял, что заявки оставляли только благополучные старики, те, кому повезло с детьми. Взрослые дети ухаживают за своими родными. Или нанимают сиделок. Роскоши не было, но не было и бедности. Старость была мирной и доброй. В каждой квартире Ауслендеру и наблюдательнице дарили конфеты. Примерно с четвёртого адреса Ивану Борисовичу стало казаться, что это не выборы, а колядки. Да, они ходят и колядуют, поют дедушкам и бабушкам песенку про бюллетени, а старички улыбаются, ставят крестики и галочки и угощают конфетами.
Вдруг настроение посветлело. Мороз, белый снежок под ногами, полные карманы конфет, искрящаяся инеем на шарфе девушка рядом. Хорошо-то как! Иван Борисович бесстрашно достал шоколадку и скушал прямо на ходу. Улыбнулся наблюдательнице. Она звонко рассмеялась и тоже стала есть конфеты. Дальше дело пошло веселее. Наблюдательница больше не звонила своему жениху, Ауслендер не бычился, теперь они шли весело, шутили, поздравляли стариков, принимали бюллетени с прибаутками, пели даже какие-то песенки.
Как голосовали домашние старички? Да так же. За Путина. Но Ауслендера это больше не раздражало. Он понял что-то такое, где-то глубоко, внутри: так надо. Это было таинственно связано с конфетами и колядками. Ауслендер ощутил, что так было всегда, и это правильно. Коляда, Иван Купала, Масленица – всё в свой срок, всё каждый раз словно бы вновь, но навсегда. И кажется, что можно не жечь чучело зимы, что можно как-то иначе: в этом игра. Кажется, что дракон может победить; если бы дракон совсем не мог победить, то в чём было бы геройство Индры? Однако дракон никогда не победит. Зачем же тогда разжигать костры, если весна придёт по закону? Нет. В том и закон, что надо разжечь костры. И весна будет. И лето. И Масленица. И Путин – наш президент. И всё это было уже миллионы раз, миллионы лет, до того как какие-то тупоголовые янки, или деградировавшие недревние греки, или кто там это был – придумали сделать из священного, магического ритуала свою нелепую «демократию».
Сон IV
Четвёртый сон Ауслендера
Лилия Григорьевна возникла перед Ауслендером совершенно неожиданно. Он никак не ожидал встретить её у дверей супермаркета «Спар» в своём районе. Он бы и не узнал своего стоматолога, если бы не глаза. Ауслендер не очень хорошо помнил лицо врача, лицо часто было закрыто бирюзовой повязкой, но глаза – глаза всегда сияли над ним, когда он погружался в сладкий ужас, распятый в зубоврачебном кресле. Ауслендер сказал:
– Ой, Лилия Григорьевна!
Лилия Григорьевна сказала:
– М-м-м…
Понятное дело, не должна же она помнить всех своих пациентов. Ауслендер защебетал:
– Меня Иваном зовут. Я у вас лечился. Я вам очень благодарен! Вы прекрасный врач! И человек. И ещё вы очень красивая… девушка!
Это была слишком грубая и откровенная лесть. Но стоматолог не рассердилась, а напротив:
– Ну, раз вы Иван, то я просто Лилия. Извините, не могу подать вам руку – заняты.
Иван Борисович тут только заметил, что Лилия Григорьевна стоит с пакетами в руках.
– Ох, что же это я! Давайте помогу!
Преподаватель почти что выхватил пакеты из рук врача и спросил: куда отнести? К машине? Лилия Григорьевна сказала: нет, я пешком, я тут недалеко живу. Ауслендер удивился: вы??? Недалеко??? Почему же я вас раньше не встречал?!! Лилия Григорьевна объяснила коротко: недавно переехала. «С семьёй?» – спросил Иван Борисович. С детьми, ответила врач. «А муж?» – спросил преподаватель (и тут же подумал: Боже, как бестактно с моей стороны!). Объелся груш, сказала Лилия Григорьевна.
Это такой банальный ответ. Расхожий ответ, даже пошлый. Но в устах Лилии Григорьевны фраза прозвучала свежо и красиво. Или так показалось Ауслендеру. А дальше всё завертелось.
Очень скоро Иван Борисович Ауслендер оказался в чужой постели. Простыни были цветные, приятно пахли. Словно его ждали, готовились. Лилия Григорьевна оказалась талантливой не только в зубоврачебном деле. Иван Борисович взлетал к вершинам экстаза и тут же падал в глубины сладкого забытья. Раз за разом. Он не знал о себе, что на такое способен.
Очень скоро Иван Борисович Ауслендер оказался в чужой постели. Простыни были цветные, приятно пахли. Словно его ждали, готовились. Лилия Григорьевна оказалась талантливой не только в зубоврачебном деле. Иван Борисович взлетал к вершинам экстаза и тут же падал в глубины сладкого забытья. Раз за разом. Он не знал о себе, что на такое способен.
Потом Лилия Григорьевна принесла питьё, горьковатую, но приятную настойку. Они пили и улетали, далеко, далеко. И Ауслендер совсем открылся. Он сказал:
– Милая, чудесная моя. Мне так хорошо! Но… есть одно желание… может, оно тебя удивит…
Лилия Григорьевна прижала палец к губам Ауслендера и сказала:
– Я всё про тебя знаю, родной.
Она легко спорхнула с кровати и ушла в другую комнату. И вскоре появилась снова, толкая перед собой…
Зубоврачебное кресло.
Поверх красного белья она накинула бирюзовый прозрачный халат. Её лицо закрывала бирюзовая гигиеническая повязка. В руках она держала железные инструменты: скребки, крючки, спицы, щипцы, иглы. Рук было четыре. Нет, шесть.
Лист XIII Холод
После официального объявления результатов выборов оппозиция пыталась согласовать митинг протеста. Иван Борисович был поименован как один из инициаторов-подписантов. Его даже не спрашивали особо – автоматически перенесли из списка заявителей прошлого митинга. Митинг не разрешили. А дня за три до назначенной даты на адрес Ауслендера пришло письмо из прокуратуры. Прокуратура вежливо и заботливо предупреждала Ивана Борисовича, чтобы он ни на какие митинги не ходил, так как эти акции не согласованы, следовательно, незаконны. Иначе прокуратуре придётся привлечь Ивана Борисовича к всяческой ответственности. Ауслендер внимательно прочитал уведомление и вставил его в красивую рамку со стеклом. Повесил на бедную стену среди своих немногочисленных трофеев: дипломы, грамоты, аттестаты. Письмо было красивое, на бланке, с печатью и художественной подписью.
Впрочем, к предупреждению Иван Борисович отнёсся со всей серьёзностью. И в назначенный день на митинг не пошёл. Вернее, пошёл. Но не на митинг. А как бы просто прохожий. Чтобы где-нибудь рядом постоять. Посмотреть. Но не участвовать.
Станция метро «Адмиралтейская» открылась в Петербурге недавно. Когда Ауслендер был молод, рядом с Дворцовой площадью и с Исаакиевской не было метро. Если ты хотел на Дворцовую площадь, то ты шёл от станции метро «Невский проспект» или ехал на троллейбусе. И к Исакию тоже пешком. А теперь открыли новую станцию, между Дворцовой и Исаакиевской. Очень хорошо. Очень удобно.
Так думал Ауслендер – просто чтобы о чём-нибудь думать. Он вышел на «Адмиралтейской» и направился к Исаакиевской площади. Не было толп народа. Были какие-то группы. Кто-то, наверное, тоже шёл на запрещённую демонстрацию. Но не афишировал. Все словно вышли просто погулять. Отчего бы не погулять в такую холодину?
Ауслендер шёл по улице и вдруг увидел картину, которая тронула его сердце. Невдалеке от метро, на первом этаже старинного дома светился жёлтым и красным Макдоналдс. Высокие, во всю стену окна-витрины обнажали внутренности едальни. Заведение было на две трети заполнено посетителями, они жевали, пили, смеялись, разговаривали друг с другом. С внешней стороны одного окна примостился неутеплённый бродяга. Он аккуратно разложил свою снедь на выступе под оконным проёмом. Ауслендер увидел какие-то куски хлеба, консервную банку. Водки не было. Была какая-то мутная жидкость в пластиковой бутылке. Бродяга стоял за стеклом и, вероятно, представлял себе, что он вместе со всеми, он в Макдоналдсе, он тоже ест, пьёт и шутит. У него тоже есть семья, есть компания и будущее. И жёлтый свет трактира освещал его так же, как настоящих посетителей. И до соседнего столика было рукой подать. Только между бродягой и миром было стекло, толстое антиударное стекло. И за стеклом было тепло. А здесь, на улице, холодно.
Ауслендеру захотелось плакать. Захотелось дать бродяге тысячу рублей, чтобы он смог покушать в трактире. Но Иван Борисович понял, что так он сделает только хуже, так он разбудит бродягу от его золотого сна. Ауслендер захотел разбить стекло едальни. Разбить все сияющие витрины на этой сияющей улице, уничтожить все барьеры и границы, разделяющие нас, мешающие нам понимать, что все мы – люди, все мы имеем одинаковые права на всё, что ни есть в этом мире. Ауслендеру захотелось взорваться кометой, сияющим метеором, чтобы осветить тьму и раздвинуть холод.
В общем, он, как всегда, прошёл мимо. Не разбил, не взорвался и денег никому не дал.
На площади уже начиналась игра.
Демонстранты сжимались в группы, скандировали речёвки. Центр площади занимали силовые подразделения. У памятника стояли специальные автобусы. Громкоговоритель громкоговорил о том, что акция не согласована, и советовал всем разойтись. Протестующие теснились по краям, но не расходились. Полицейские строились в красивые манипулы – в шлемах, с щитами и дубинками вместо мечей – и красиво атаковали, рассекая толпу. Каждый раз выхватывали внутрь построения с десяток горлопанов, которых затем помещали в специальные фургоны с решётками. Иван Борисович стоял поодаль и откровенно наслаждался красотой работы подразделений. В этом было… было что-то эпическое. Ауслендер пошёл вдоль периметра площади, чтобы осмотреть всё и возвращаться домой.
По пути он снова ранил своё сердце. Увидел мальчишку. Юный, наверное, студент первого или второго курса. Прыщавый. Нескладный, непривлекательный, как сам Ауслендер в свои студенческие годы. Мальчик стоял. Мальчик кричал лозунги. Горели его глаза. Так горели, что, казалось, рассеивали темноту не хуже фар автомобиля. Ауслендер сначала прошёл мимо. Но потом не выдержал и взорвался. Он кинулся назад, стал пробираться через толпу. Он хотел поговорить с этим мальчиком.
Он думал: надо ему сказать. Это не то, что ты думаешь. Ты пропадёшь, погибнешь. Сейчас тебе кажется, что ты участвуешь в каком-то важном и нужном деле. Тебе кажется, что это мужество и героизм. Ты такой же, как я, знаю. Ты никогда не мог проявить нормальное мужество, подравшись с обидчиком. Ты не виноват, такой уж ты уродился, трус, хлюпик и неудачник. И вот теперь ты хочешь за всё отомстить. Всем доказать. Ты видишь себя героем. Но тебя просто используют. Сегодня тебя поднимут на революцию, завтра отправят на войну. Ты сдохнешь. В первом же бою, наглотавшись свинца, обгадившись со страха, в слезах, ты умрёшь, а настоящие мужчины, умные и хитрые, умеющие, когда надо, спрятаться во втором эшелоне и атаковать наверняка, – они переступят через твой труп и пойдут делить трофеи и красивых женщин. А у тебя никогда не будет женщин. Никаких.
Но Ауслендер не нашёл мальчика на старом месте. Он оглядывался, рыскал взглядом в толпе, искал мальчика. Мальчика не было. «А был ли мальчик? – подумал Ауслендер. – А был ли мальчик?»
Зато совершенно неожиданно Иван натолкнулся на Асланяна. Рюрик Иосифович стоял как бы в толпе, но одновременно и нет, а совершенно независимо. Кажется, он был чуть-чуть пьян. Асланян прижал к себе Ивана и начал что-то рассказывать, что-то очень странное:
– Помнишь, мы разговаривали про театр Карабаса-Барабаса?
– Нет, не помню.
Ауслендер не помнил, чтобы он с Асланяном обсуждал театр Карабаса-Барабаса. Более того, Ауслендер был почти уверен: никогда такого не было. Не было никакого такого разговора. Ни про какого Карабаса. Но Асланян продолжал как ни в чём не бывало:
– Помнишь, как там всё закончилось? Я не про сказку, в жопу сказку. Я про фильм. Про классический советский фильм «Буратино». Там, где всё это ла-ла-ла-ла. «Скажите, как его зовут? Бу!» И так далее. Если перевести с языка символов советского социалистического символизма, то история такая: актёры свалили от старого злого продюсера Карабаса-Барабаса, из его театра, и открыли свой, новый, светлый и социалистический театр. Главный режиссёр – Буратино. И все веселы и счастливы. И, пройдя потайным ходом, который скрывался за нарисованным очагом в каморке папы Карло, актёры оказались в Советском Союзе и сразу на сцене социалистического театра. Это как в кино про окно в Париж, только наоборот. Вот, значит. Они сразу на сцене. Весёлые, поют. И Буратино. И полный зал счастливых советских детей. А Карабас-Барабас остался в прошлом. Но знаешь что было потом?
– Что было потом? – эхом повторил Ауслендер.
– Потом Советский Союз закончился. А вместе с Советским Союзом закончились счастье, молодость, радость, и весь вот этот светлый социалистический символизм, и песни хором. А что осталось?
– Что осталось?
– Театр остался. Унылый советский театр. С унылым символизмом, уже не социалистическим, а просто так. И зрители перестали ходить, потому что скучно. А у Карабаса как было? Там было шоу. Там эмоции. Садизм, мазохизм, несчастная любовь. Постоянно кого-то бьют. Экшн. Унижение. Бандаж. Насилие. Тонкий флёр грубого секса в каждой мизансцене. А у Буратино что? Песни хором, взявшись за руки. И бесполые отношения явно перезрелой Мальвины с женоподобным Пьеро. Это никому не интересно. Первой ушла Мальвина. Приползла на коленях к Карабасу-Барабасу и сделала всё, что он захотел, чтобы вернуться в труппу. Потому что пусть бьют, насилуют, унижают, лишь бы – слава. Так устроены эти люди. Так они устроены, Ваня. И даже пудель, даже пудель сбежал, не остался с Буратино. И знаешь где сейчас Буратино? Где папа Карло, где каморка и сверчок? Знаешь, Ваня, где? Где мы все, что с нами?