— Слушай, — сказал Тойво, — чего ты от меня хочешь?
Гриша замолчал.
— Действительно, — проговорил он. — Чего это я от тебя хочу? Не знаю.
— А я знаю. Ты хочешь, чтобы все было хорошо и с каждым днем все лучше.
— О! — Гриша поднял палец.
Он хотел сказать еще что-то, что-то легкое, что смазало бы ощущение неловкой интимности, возникшей между ними за последние минуты, но тут пропел сигнал окончания программы, и на стол короткими толчками поползла лента с результатами.
Тойво просмотрел ее всю, строчку за строчкой, аккуратно сложил по сгибам и сунул в щель накопителя.
— Ничего интересного? — Осведомился Гриша с сочувствием.
— Как тебе сказать… — Промямлил Тойво. Теперь он действительно напряженно думал о другом. — Снова весна 81-го.
— Что именно — снова?
Тойво прошелся кончиками пальцев по сенсорам терминала, запуская очередной цикл программы.
— В марте 81-го года, сказал он, — впервые после двухвекового перерыва зафиксирован случай массового самоубийства серых китов.
— Так, — нетерпеливо сказал гриша. — А в каком смысле снова?
Тойво поднялся.
— Долго рассказывать, — проговорил он. — Потом сводку прочитаешь. Пошли по домам.
Тойво Глумов дома. 8 мая 99 года, поздний вечер.
Они поужинали в комнате, багровой от заката.
Ася была в расстроенных чувствах. Закваска Пашковского, доставлявшеяся на деликатесный комбинат прямиком с Пандоры (в живых мешках биоконтейнеров, покрытых терракотовой изморозью, ощетиненных роговыми крючьями испарителей, по шесть килограммов драгоценной закваски в каждом мешке), закваска эта опять взбунтовалась. Вкусовой запах ее самопроизвольно перешел в класс «сигма», а горькость достигла последнего допустимого градуса. Совет экспертов раскололся. Магистр потребовал впредь до выяснения прекратить производство прославленных на всю планету «алапайчиков», а Бруно — дерзкий болтун, мальчишка, нахал — заявил: с какой это стати? Никогда в жизни он не осмеливался пикнуть против магистра, а сегодня вдруг принялся ораторствовать. Рядовые любители-де такого изменения во вкусе попросту не заметят, а что касается знатоков-де, то он голову дает на отсечение — по крайней мере каждого пятого такая вкусовая вариация приведет в восторг… Кому это нужна его отсеченная голова?
Ася распахнула окно, села на подоконник и стала глядеть вниз, в двухкилометровую сине-зеленую пропасть.
— Боюсь мне придется лететь на Пандору.
— Надолго? — Спросил Тойво.
— Не знаю, может быть и надолго.
— А зачем, собственно? — Спросил Тойво осторожно.
— Ты понимаешь, в чем дело… Магистр считает, что здесь, на Земле, мы проверили все, что возможно. Значит, не в порядке чио-то на плантациях. Может быть, там пошел новый штамм… А может быть, что-то происходит при транспортировке… Мы не знаем.
— Один раз ты у меня уже летала на Пандору, — проговорил Тойво мрачнея. — Полетела на недельку и просидела там три месяца.
— Ну а что делать?
Тойво поскреб ногтем щеку, покряхтел.
— Не знаю я, что делать… Я знаю, что три месяца без тебя — это ужасно.
— А два года без меня? Когда ты сидел на этой самой… Как ее?
— Ну, вспомнила! Когда это было! Я был тогда молодой, я был тогда дурак… Я был тогда прогрессор! Железный человек — мышцы, маска, челюсть! Слушай, пусть лучше твоя Соня летит. Она молодая, красоточка, замуж там выйдет, а?
— Конечно Соня тоже полетит. А других идей у тебя нет?
— Есть. Пусть летит магистр. Он эту кашу заварил, вот пусть теперь и летит.
Ася только посмотрела на него.
— Беру свои слова назад, — быстро сказал Тойво. — Ошибка. Просчет.
— Ему даже Свердловска нельзя покидать! У него же вкусовые пупырышки! Он четверть века своего квартала не покидал!
— Учту, — пошел отчеканивать Тойво. — Навсегда. Больше не повторится. Сморозил. Отмочил. Пусть летит Бруно.
Ася еще несколько секунд жгла его негодующим взглядом, а потом отвернулась и снова стала смотреть в окно.
— Бруно не полетит, — сказала она сердито. — Бруно теперь будет заниматься этим своим новым букетом. Он его хочет зафиксировать и стандартизировать… Но это мы еще посмотрим… — Она искоса глянула на Тойво и засмеялась. — Ага! — Поскучнел! «Три месяца… без тебя…»
Тойво немедленно поднялся, пересек комнату и сел у ног Аси на пол, прислонив голову к ее коленям.
Тебе же все равно в отпуск надо, — сказала Ася. — Ты бы там поохотился… Это же ведь Пандора! Съездил бы на дюны… Плантации бы наши посмотрел… Ты ведь даже представить себе не можешь, что это такое — плантации Пашковского!..
Тойво молчал и только все крепче прижимался щекой к ее коленям. Тогда она тоже замолчала, и некоторое время они не разговаривали, а потом Ася спросила:
— У тебя что-то происходит?
— Почему ты так решила?
— Не знаю. Вижу.
Тойво глубоко вздохнул, поднялся с пола и тоже сел на подоконник.
— Правильно видишь, — угрюмо произнес он. — Происходит. У меня.
— Что же?
Тойво, прищурясь, разглядывал черные полосы облаков, перерезывающие медно-багровое зарево заката. Сизо-черные нагромождения лесов у горизонта. Тонкие черные вертикали тысячеэтажников, встопорщенные гроздьями кварталов. Медно отсвечивающий, исполинский купол форума слева и неправдоподобно гладкая поверхность круглого моря справа. И черные попискивающие стрижи, дротиками срывающиеся из висячего сада кварталом выше и исчезающие в листве висячего сада кварталом ниже.
— Что происходит? — Спросила Ася.
— Ты удивительно красивая, — сказал Тойво. — У тебя соболиные брови. Я не знаю точно, что эти слова означают, но это сказано про что-то очень красивое. Про тебя. Ты даже не красивая, ты прекрасная. Миловзора. И заботы твои милые. И твой мир милый. И даже бруно твой милый, если подумать… И вообще мир прекрасен если хочешь знать… «Мир прекрасен, как цветочек. Счастьем обеспечены пять сердец, и девять почек, и четыре печени…» Я не знаю, что это за стихи. Они у меня вдруг всплыли, и я захотел их прочитать… И вот что я тебе скажу, запомни! Очень даже может быть, что вскорости я прилечу к тебе на Пандору. Потому что вот-вот у него лопнет терпение и он действительно выгонит меня в отпуск. А может быть и вообще выгонит. Вот что я читаю в его ореховых глазах. Явственно, как на дисплее. А теперь давай-ка чайку.
Ася проницательно посмотрела на него.
— Ничего не выходит? — Спросила она.
Тойво уклонился от ее взгляда и неопределенно повел плечом.
— Потому что с самого начала у тебя все было неправильно задумано, — сказала ася горячо. — Потому что с самого начала задача была поставлена неправильно! Нельзя ставить задачу так, чтобы никакой результат тебя не устроил. Твоя гипотеза изначально была порочна — помнишь, что я тебе говорила? Если бы странники на самом деле обнаружились, разве ты бы обрадовался? А теперь ты начинаешь понимать, что их нет, и опять же тебе плохо — ты ошибся, ты высказал неверную гипотезу, ты как бы в проигрыше, хотя на самом деле ты ничего не проиграл…
— Я с тобой не спорил никогда, — смиренно сказал Тойво. — Кругом я виноват, такая уж у меня судьба…
— Видишь, теперь и он тоже в этой вашей идее разочаровался… Я, конечно, не верю, что он тебя выгонит, что за чепуху ты порешь, он же тебя и любит, и ценит, это же все знают… Но ведь в самом деле, нельзя же столько лет гробить — и на что, собственно. Ведь у вас, по сути, ничего нет, кроме голой идеи. Никто не спорит: идея довольно любопытная, способна нервы пощекотать кому угодно, но ведь не более того! По сути своей это просто инверсия давным-давно известной человеческой практики… Просто прогрессорство навыворот, больше ничего… Раз мы спрямляем чью-то историю, значит, и нашу историю могут попытаться спрямить… Подожди, послушай! Во-первых, вы забываете, что не всякая инверсия имеет выражение в реальности. Грамматика — одно, а реальность — это другое. Поэтому сначала это выглядело у вас интересно, а теперь выглядит просто… Ну, неприлично, что ли… Знаешь, что мне вчера сказал один наш деятель? Он сказал: «Мы, знаете ли, не комконовцы, это комконовцам можно только позавидовать. Когда они сталкиваются с какой-нибудь действительно серьезной загадкой, они быстренько атрибутируют ее как результат деятельности странников, и все дела!»
— Это кто же, интересно, сказал? — Мрачно спросил Тойво.
— Да какая тебе разница? Вот у нас закваска взбунтовалась. Зачем нам искать причины? Все ясно: странники! Кровавая рука сверхцивилизации! И не злись, пожалуйста. Не злись! Тебе их шутки не нравятся, но ты же их почти никогда не слышишь. А я их слышу постоянно. Один только «синдром Сикорски» чего мне стоит… И ведь это уже не шутка. Это уже приговор, милые вы мои! Это диагноз!
Тойво уже справился с собой.
— А что, — сказал он, — насчет закваски — это мысль. Это ведь чп! Почему не сообщили? — Осведомился он строго. — Порядка не знаете. А вот мы сейчас магистра — на ковер!
— Шуточки все тебе, — сердито сказала ася. — Все кругом шу- тят!
— И прекрасно! — Подхватил Тойво. — Радоваться надо! Когда начнутся настоящие дела, станет не до шуток…
Ася с досадой стукнула кулачком по колену.
— Ах ты, господи! Ну что ты передо мной-то притворяешся? Не хочется тебе шутить, не до шуток тебе, и вот это особенно в вас раздражает! Вы построили вокруг себя угрюмый мрачный мир, мир угроз, мир страха и подозрительности… Почему? Откуда? Откуда у вас эта космическая мизантропия?
Тойво промолчал.
— Может быть, потому, что все ваши необъясненные ЧП — это трагедии? Но ведь ЧП — всегда трагедия! Загадочное оно или непонятное, ведь на то оно и ЧП! Верно?
— Неверно, — сказал Тойво.
— Что — есть ЧП другие, счастливые?
— Бывают.
— Например? — Осведомилась Ася, исполняясь яду.
— Давай лучше чайку попьем, — предложил Тойво.
— Нет уж, ты мне, пожалуйста, приведи пример счастливого, радостного, жизнеутверждающего чрезвычайного происшествия.
— Хорошо, — сказал Тойво. — Но потом мы попьем чайку. Договорились?
— Да ну тебя, сказала Ася.
Они замолчали. Внизу сквозь густую листву садов, сквозь сизоватые сумерки засветились разноцветные огоньки. И искрами огней обсыпались черные столбы тысячеэтажников.
— Тебе имя Гужон знакомо? — Спросил Тойво.
— Разумеется.
— А Содди?
— Еще бы!
— Чем то-твоему, замечательны эти люди?
— «По-моему»! Не по-моему, а всем известно, что Гужон — замечательный композитор, а Содди — великий исповедник… А по-твоему?
— А по-моему, замечательны они совсем другим, — сказал Тойво. — Альберт Гужон до пятидесяти лет был неплохим, но не более того, агрофизиком без всяких способностей к музыке. А Барталомью Содди сорок лет занимался теневыми функциями и был сухим, педантичным, нелюдимым человеком. Вот чем эти люди более всего замечательны.
— Что ты хочешь этим сказать? Что ты в этом нашел замечательного? Люди скрытого таланта, долго и упорно работали… А потом количество перешло в качество…
— Не было количества, Ася, вот в чем дело. Одно лишь качество переменилось вдруг. Радикально. В одночасье. Как взрыв.
Ася помолчала, шевеля губами, а потом спросила с неуверенным ехидством:
— Так что же это, по-твоему, странники их вдохновили, так?
— Я этого не говорил. Ты предложила мне привести примеры счастливых, жизнеутверждающих ЧП. Пожалуйста. Могу назвать еще десяток имен, правда менее известных.
— Хорошо. А почему, собственно, вы этим занимаетесь? Какое, собственно, вам до этого дело?
— Мы занимаемся любыми чрезвычайными происшествиями.
— Вот я и спрашиваю: что в этих происшествиях чрезвычайного?
— В рамках существующих представлений они необъяснимы.
— Ну мало ли что на свете необъяснимо! — Вскричала Ася. — Ридерство тоже необъяснимо, только мы к нему привыкли…
— То, к чему мы привыкли, мы и не считаем чрезвычайным. Мы не занимаемся явлениями, Ася. Мы занимаемся происшествиями, событиями. Чего-то не было, не было тысячу лет, а потом вдруг случилось. Почему случилось? Непонятно. Как объясняется? Специалисты разводят руками. Тогда мы берем это на заметку. Понимаешь, Аська, ты неверно классифицируешь ЧП. Мы их делим на объясненные и необъясненные.
— Ты что, считаешь, что любое необъясненное ЧП несет в себе угрозу?
— Да. В том числе и счастливое.
— Какую же угрозу может нести в себе необъяснимое превращение рядового агрофизика в гениального музыканта?
— Я не совсем точно выразился. Угрозу несет в себе не ЧП. Самые таинственные ЧП, как правило, совершенно безобидны. Иногда даже комичны. Угрозу может нести в себе причина ЧП. Механизм, котороый породил это ЧП. Ведь можно поставить вопрос так: зачем кому-то понадобилось превращать агрофизика в музыканта?
— А может быть, это просто статистическая флуктуация! Может быть. В том-то и дело, что мы этого не знаем… Между прочим, обрати внимание, куда ты приехала. Скажи на милость, чем твое объяснение лучше нашего? Статистическая флуктуация, по определению непредсказуемая и неуправляемая, или странники, которые, конечно, тоже не сахар, но которых все-таки, хотя бы в принципе, можно надеяться поймать за руку. Да, конечно, «статистическая флуктуация» — это звучит куда как более солидно, научно, беспристрастно, не то что эти пошлые, у всех уже не зубах навязшие, дурно-романтические и банально-легендарные…
— Подожди, не ехидствуй, пожалуйста, — сказала Ася. — Никто ведь твоих странников не отрицает. Я тебе не об этом совсем толкую… Ты меня совсем сбил… И всегда сбиваешь! И меня, и Максима своего, а потом ходишь повесивши нос на квинту, изволь тебя утешать… Да, я вот что хотела сказать. Ладно, пусть странники на самом деле вмешиваются в нашу жизнь. Не об этом спор. Почему это плохо? — Вот о чем я тебя спрашиваю! Почему вы из них жупел делаете? — Вот я чего понять не могу! И никто этого не понимает… Почему, когда ты спрямлял историю других миров — это было хорошо, а когда некто берется спрямлять твою историю… Сверхразум — это обязательно добро!
— Сверхразум — это сверхдобро, — сказал Тойво.
— Ну? Тем более!
— Нет, — сказал Тойво. — Никаких «тем более». Что такое добро мы знаем, да и то не очень твердо. А вот что такое сверхдобро…
Ася снова ударили себя кулачками по коленкам.
— Не понимаю! Уму не постижимо! Откуда у вас эта презумпция угрозы? Объясни, втолкуй!
— Вы все совершенно неправильно понимаете нашу установку, — сказал Тойво, уже злясь. — Никто не считает, будто странники стремятся причинить землянам зло. Это действительно чрезвычайно маловероятно. Другого мы боимся, другого! Мы боимся, что они начнут творить здесь добро, как…
— Добро всегда добро! — Сказала Ася с напором.
— Ты прекрасно знаешь, что это не так. Или, может быть, на самом деле не знаешь? Но ведь я объяснял тебе. Я был прогрессором всего три года, я нес добро, только добро, ничего, кроме добра, и, господи, как же они ненавидели меня, эти люди! И они были в своем праве. Потому что боги пришли, не спрашивая разрешения. Никто их не звал, а он вперлись и принялись творить добро. То самое добро, которое всегда добро. И делали они это тайно. Потому что заведомо знали, что смертные их целей не поймут, а если поймут, то не примут… Вот какова морально-этическая структура этой чертовой ситуации! Азы, которые мы, однако, не умеем применить к себе. Почему? Да потому, что мы не представляем себе, что могут предложить нам странники. Аналогия не вытанцовывается! Но я знаю две вещи. Они пришли без спроса — это раз. Они пришли тайно — это два. А раз так, то, значит, подразумевается, что они лучше нас знают, что нам надо, — это раз, и они заведомо уверены, что мы либо не поймем, либо не примем их целей, — это два. И я не знаю, как ты, а я не хочу этого. Не хо-чу! И все! — Сказал он решительно. — И хватит. Я усталый, недобрый, озабоченный. Человек, взваливший на себя груз неописуемой ответственности. У меня синдром Сикорски, я психопат и всех подозреваю. Я никого не люблю, я урод, я страдалец, я мономан, меня надо беречь, проникнуться ко мне сочувствием… Ходить вокруг меня на цыпочках, целовать в плечико, услаждать анекдотами… И чаю. Боже мой, неужели мне так и не дадут сегодня чаю?
Не сказав ни слова, Ася соскочила с подоконника и ушла творить чай. Тойво прилег на диван. Из окна на грани слышмости доносилось зудение какого-то экзотического музыкального инструмента. Огромная бабочка вдруг влетела, сделала круг над столом и уселась на экран визора, распластав мохнатые черные с узором крылья. Тойво не поднимаясь потянулся было к пульту сервиса, но не дотянулся и уронил руку.
Ася вошла с подносом, разлила чай в стаканы и села рядом.
— Смотри, — шепотом сказал Тойво, указывая ей глазами на бабочку.
— Прелесть какая, — отозвалась Ася тоже шепотом.
— Может быть, она захочет с нами тут пожить?
— Нет, не захочет, — сказала Ася.
— Почему! Помнишь, у Казарянов была стрекоза…
— Она у них не жила. Так, погащивала…
— Вот пусть и эта погащивает. Мы будем звать ее Марфой.
Я не собираюсь, разумеется, утверждать, будто именно такой, дословно, разговор произошел у них поздним вечером 8 мая. Но что они вообще много говорили на эти темы, спорили, не соглашались друг с другом — это я знаю точно.
Ася, разумеется, не способна оказалась передать мужу свой вселенский оптимизм. Оптимизм ее питался от самой атмосферы, ее окружавшей, от людей, с которыми она работала, от самой сути ее работы, вкусной и доброй. Тойво же пребывал за пределами этого оптимистического мира, в мире постоянной тревоги и настороженности, где оптимизм передается от человека к человеку лишь с трудом, при благоприятном стечении обстоятельств и ненадолго.