В моей палатке горит масляная лампа, при свете которой я пишу эти строки. Лагерь спит. Слышны лишь голоса часовых, бряцание доспехов, когда мимо палатки проходит патруль, всхарпывание коней да отдаленные раскаты хохота — кто-то из солдат решил потратить часы отдыха на игру в кости. Ко всем этим звукам я привык настолько, что не могу представить себе, как еще может звучать ночь.
Я не знаю, для кого я стараюсь сейчас, царапая на бумаге букву за буквой. Кому нужна эта история? Кому нужно знать, какой путь я прошел, прежде чем ткнуться лицом в сочную зеленую траву, посреди бескрайних полей? Все мы лишь пылинки на плаще Вечности. И я не исключение. Так почему так щемит сердце при мысли, что все мои надежды и мечты, все мои поражения и победы сгинут вместе со мной?
Смерть не раз скалилась мне в лицо. И у меня всегда хватало мужества улыбнуться ей в ответ. Но у кого хватит сил улыбнуться, когда в лицо смотрит безвестность? Не смерть, забвение — вот что пугает меня. Поэтому рука, больше привычная к мечу, чем к стилосу, с трудом выводит эти строчки. Все мои надежды давно умерли. Кроме одной. Мне хочется верить, что кто-нибудь спустя века прочитает то, что написал я, Гай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II Августова легиона, в ночь перед своим последним боем.
Я не жду сочувствия. Я хочу лишь, чтобы меня помнили. А вместе со мной, и всех тех, кто сражался со мной бок о бок. Мы не были героями. Но мы тоже заслужили право на память. Хотя бы потому, что были людьми. Так же как и ты, читающий эти строки.
Глава 1
— Похоже, этот мерзавец кабатчик разбавляет вино ослиной мочой, — Кроха сделал большой глоток и громко рыгнул.
— Не нравится — не пей, — пожал плечами Сцевола.
— Помолчал бы. Привык в своей глуши что попало хлебать…
— Ну конечно, а ты ничего, кроме фалернского не пил… Не смеши. Тебе хоть чистой мочи налей, выпьешь и глазом не моргнешь.
Я лепил хлебные шарики и вполуха слушал, как лениво переругиваются Сцевола с Крохой. Кабак, в котором мы сидели, был набит битком — вчера нам выдали жалование вместе с «гвоздевыми» и сегодня все, свободные от караула и работ устремились в поселок выросший рядом с лагерем, прогуливать честно заработанные денежки. Легионеры, солдаты вспомогательных войск, легионные рабы, девочки, отпущенники-мастеровые, нищие бродяги, вечно вьющиеся вокруг лагерей, как мухи, и прочий сброд — кого здесь только не было. Дым, чад, пьяный смех, стук игральных костей, визгливые крики проституток, брань — у нормального человека башка бы затрещала через пять минут. Но мы привыкли. Для нас такие кабаки, разбросанные на территории канаба, были чуть ли не единственным местом, где мы могли расслабиться и побыть самими собой. Ну, если не считать двух заведений с девочками. Хотя, там ничуть не лучше, разве что чад не такой густой.
Грязный до омерзения раб со стуком поставил на стол кувшин с вином. Сцевола кинул ему монету, тот поймал ее на лету, ухмыльнулся, обнажив черные редкие зубы, и убежал к другому столу.
Шел третий год войны. Все надеялись, что это он будет последним. Восставшим приходилось нелегко. Дрались они только из-за своего упрямства. Поля не возделывались второй год, и мятежники голодали. В их лагере начались раздоры. Часть предлагала завершить борьбу, часть настаивала на обратном. Вторых с каждым днем становилось все меньше. Мы же не знали недостатка ни в людях, ни в оружии, ни в провизии. Мятежники вынуждены были скрываться в горах и болотах, избегая прямого столкновения. Мы же мечтали повстречаться с ними в поле. Мелкие отряды повстанцев были разбросаны по всей провинции и подчинялись полевым командирам, плохо представлявшим, что теперь делать. Наши пятнадцать легионов, собранные в железный кулак подчинялись опытным полководцам, и были готовы к драке в любой момент.
Но несмотря на все это, война продолжалась. С приходом весны вновь должны были начаться боевые действия. За эту зиму мы потеряли людей едва ли не больше, чем за прошлогоднюю кампанию. Холод, болезни и постоянные стычки с повстанцами, которые плевать хотели на снег и бездорожье — неудивительно, что легионы таяли, как лед на солнце.
Кампания прошлого года прошла в горах Далмации. Мощные крепости, неприступные скалы и труднопроходимые горные дороги — мы были просто счастливы, что оказались там. Мятежники хорошо укрепились, и выбить их оттуда было ох как непросто.
Парни, которые сбрасывали на нас камни со стен, а потом сами бросались в пламя, лишь бы не сдаваться в плен, быстро заставили себя уважать. Тем летом надежды на то, что восстание будет подавлено к осени, развеялись очень скоро. И даже сейчас, после двух лет сражений, даже жрецы не брались предсказывать, как скоро мы победим.
— Ох, когда же закончится эта война? — вздохнул Кроха, наполняя свою чашу вином.
— Закончится эта, начнется другая, — ответил Сцевола.
Скажи Кроха, что облака на небе белые, молчун-Сцевола тут же заявил бы, что они самые что ни на есть черные. Иногда эта парочка выводила меня из себя. Постоянные споры и свары кого угодно утомят. Но приходилось терпеть. Из моего отделения после драки в том форте осталось лишь четверо. Я, Сцевола, Кроха и Крыса, который отлеживался в госпитале, пока мы изображали из себя героев. Остальные полегли. Кто был убит сразу, кто умер от ран, когда мы уже выбрались из окружения. Только судьба Луция была неясна. Пропал без вести — так это называется. Может, остался в форте, похороненный под грудой тел, может, схватили повстанцы… На войне этих «может» бесчисленное множество. Поди, угадай…
— Уж лучше другая. Я уже от каждого куста шарахаюсь. Того и гляди стрелу в спину получишь… Что это за война, скажи на милость, когда за врагом нужно чуть ли не по всей провинции бегать? А стоит догнать, так он как сквозь землю проваливается. И потом из-под земли же и вылазит, там, где меньше всего его ждешь… Нет, я хочу, чтобы все по-честному — вышли в поле и посмотрели, кто чего стоит. А все эти засады, патрули да осады — это не по мне.
— Угу, тебя не спросили, как надо воевать.
— Нет, ну в самом деле, командир, нас здесь, говорят, пятнадцать легионов. Неужто нельзя выкурить мятежников из их нор, да одним махом прихлопнуть, а?
— Пей вино, Кроха, — сказал я. — Пусть легаты думают, а твое дело — топать, куда прикажут и помалкивать.
Вообще-то, Кроха был не единственным солдатом, который так думал. Все, кто провел эту зиму в Паннонии, были бы рады настоящему делу. Война, которую навязали мятежники, действительно здорово действовала на нервы. Мелкие стычки, нападения на патрули и форпосты, засады… Чего уж тут веселого? В каждой занюханной деревеньке мы были вынуждены держать свои отряды, чтобы хоть как-то контролировать территорию. Либо торчишь в какой-нибудь дыре, подыхая от голода и холода, каждую минуту рискуя получить стрелу или камень из пращи, либо месишь грязь на строительных работах и ходишь строем. Вот и вся война.
Но говорить все это Крохе я не стал. Как ни крути, а я его командир. Значит, должен делать вид, что сам не свой от счастья, и эта война — лучшее из того, что я видел. Старший центурион Квинтилий Бык ходит именно с такой рожей — светящейся от радости и гордости за римское оружие.
— А кто в эту кампанию командовать будет? — не унимался Кроха.
— Тобой буду командовать я. Остальное — тебя волновать не должно.
— А тобой кто?
— Бык.
— А Быком?
— Отстань, Кроха. Выпей лучше. Не сегодня — завтра выступаем, так что наслаждайся. О службе еще успеешь подумать.
— Не, командир, — подал голос Сцевола. — Хватит ему. Мы же с тобой эту тушу не дотащим.
— Кто кого еще потащит!
— Заткнись!
Я больше не хотел их слушать. Встал, бросил на стол пару монет и начал протискиваться сквозь одуревшую от вина и духоты толпу к выходу.
После чадного кабака весенний воздух показался особенно свежим. Я вдохнул полной грудью, и тут же закружилась голова. Пришлось прислониться к стене.
В позапрошлом году наша центурия попала в переплет. Отправившись на поиски пропавшего патруля, мы сами угодили в ловушку мятежников. Нас заперли в одном из укрепленных фортов высоко в горах и вырезали бы всех как скот, если бы не офицер, который командовал нами. Он заставил нас собрать волю в кулак и повел на прорыв. Во время атаки камень из пращи угодил прямо в голову. Спас шлем. Если бы не он, я мигом бы отправился к предкам. Вмятина была такая, что оружейник, который выправлял мне шлем, только цокал языком. Хорошо еще, что это был не бронзовый «монтефортино» старого образца, а железный галльский имперский. Шлем дорогой, но надежный. Я купил его по случаю, на деньги, полученные от Цезаря. Повезло, словом.
Тогда меня вынес на себе Кроха. Каким-то чудом нашим удалось вырваться из окружения. Одни боги ведают, чего им это стоило. Уцелели, правда, немногие. Десятка три, не больше. Всадника Оппия Вара, командовавшего нами в том памятном бою, по словам Сцеволы, среди выживших не было. Гиганта-фракийца, его денщика и телохранителя — тоже. Правда, никто не видел, и как они погибли. Впрочем, в такой мясорубке разве за всеми уследишь?
Три недели после ранения я провалялся в госпитале. Постоянно шла носом кровь, и голова гудела так, будто внутри трубила сотня буцин. Ни чемерица, ни примочки не помогали. Я уж думал все, отвоевался. Помог Сцевола. У него бабка знала толк в травах, ну и его научила. Он-то меня и выходил. Каждое утро он собирал какие-то травки, заваривал и отпаивал меня каким-то отвратительно пахнущим варевом.
Постепенно дело пошло на лад. Еще через месяц я встал в строй. И воевал наравне со всеми. Но до сих пор бывали приступы головокружения. Не сильные, но все же. Оставалось только молиться, чтобы этого не случилось во время боя. Не хотелось бы из-за такого пустяка остаться вовсе без головы.
Два года войны… Всего два года в армии. А мне иногда казалось, что я так и родился — в тяжелых калигах и грубом шерстяном плаще. Всю жизнь на меня орал Бык, всю жизнь я вставал на заре под звуки труб и барабанов, всю жизнь спал в отсыревшей палатке… Разве может быть иначе? Я в это не очень-то верил. Все люди на свете едят грубый солдатский хлеб, все люди без конца играют в кости и сквернословят, все люди мостят дороги, ходят строем и сражаются. Другой жизни не существует. Да и вообще, весь мир — это ограниченный валом и рвом прямоугольник лагеря с ровными рядами палаток. Весь мир — это канаб с его кабаками и лавками, грязью и вонью, пьяными драками и отборной руганью. Весь мир — это Двадцатый Доблестный и Победоносный легион, ведущий нескончаемую войну…
Два года под орлом. Оставалось еще восемнадцать. Если, конечно, меня не убьют или не ранят так, что придется уйти в отставку. Восемнадцать лет… Честно говоря, мне было страшновато даже думать об этом. Когда тебе едва исполнилось пятнадцать, такие цифры кажутся чем-то нереальным. Служба закончится, когда мне будет целых тридцать три года! Я буду совсем старик…
Но я сам выбрал этот путь. Не потому что хотел славы, не из жажды богатой добычи и не из любви к приключениям. Я просто следовал за человеком, который убил моих родителей. Я поклялся отомстить и был готов сдержать клятву любой ценой.
Я не сожалел о том, что сделал, вовсе нет. Будь я уверен, что этот человек жив, все тяготы военной службы были бы мне нипочем. Но беда в том, что этой уверенности у меня не было. Он не вышел тогда из окружения. Даже если он не погиб, а попал в плен, шансов на то, что мы встретимся в этой жизни было немного. Мятежники не церемонятся с пленными. Тем более — с пленными офицерами. Скорее всего, его уже давно принесли в жертву или запытали до смерти. Они это любят… Слишком сильна ненависть к Риму.
И вот теперь, когда моего врага нет в живых, для меня нет смысла и в этой войне. Но уже ничего не изменишь. Я присягнул на верность Цезарю, я поклялся своим товарищам сражаться вместе с ними и не покидать строй. Я связан этими клятвами. Я связан узами боевого братства, которые куда сильнее родственных уз.
Как же прав был мой учитель грек Эвмел, когда говорил, что каждый поступок рождает новый долг, отдавая один, человек приобретает три других «ты должен». Так и вышло. Мой долг перед памятью отца привел меня на войну. Теперь я должен не отомстить, а быть верным своей присяге. То есть оставаться хорошим солдатом, несмотря ни на что. Вот так-то… А ведь раньше слова старого грека казались мне глупостью выжившего из ума отпущенника. Может, и во всем остальном он не ошибался?
Честно говоря, после того боя в форте, я долго не мог смотреть в глаза своим ребятам. Тогда я решился убить трибуна, того самого всадника Оппия Вара, убийцу моих родителей. Он единственный, кто мог вывести нас из окружения. Меня и ребят… А я решил убить его. Зная, что тем самым лишаю остальных последнего шанса выжить. Зная, что с его гибелью все будут обречены. Сцевола, Кроха, Тит, остальные из моего десятка и из центурии. Они мне верили, как своему командиру, а я был готов предать их. Из-за того, что должен был убить того трибуна. Все просто и одновременно бесконечно сложно.
Где-то в глубине души я был даже рад, что меня ранили тогда. Я был в одном шаге от своей цели. И меня остановил какой-то бревк, метко пустивший камень из своей пращи. Благодаря этому мы остались живы. А Оппий Вар, погиб, но сумел спасти нас. Погиб не от моей руки. И слава богам… Иначе, как бы я жил, уцелей в том бою? А так мне удалось не стать предателем. Ни по отношению к отцу и его другу Марку Кривому, ни по отношению к своим ребятам. В тот раз Фортуна по недоразумению повернулась ко мне лицом.
По крайней мере, мне так казалось до недавнего времени. Если быть точным — до ночи накануне февральских ид. Мы тогда сменили ребят, охранявших одну деревеньку в дне пути от основного лагеря. Разведчики сообщили, что ее жители помогают повстанцам, и командиры не придумали ничего лучше, как отправить в эту дыру несколько десятков наших. Всем было ясно, что это глупость. Про каждую деревню можно было сказать, что она помогает мятежникам. Но мы прекрасно знали, что в этих деревнях остались только старики, женщины и дети, которым и самим нечего есть. Чем они могли помочь? Разве что добрым словом, да и то вряд ли — простым крестьянам эта война уже давно была поперек горла. Постепенно они начинали ненавидеть мятежников так же, как раньше ненавидели римлян.
Как бы то ни было, деревню под контроль мы взяли. Не солдатское дело обсуждать приказы. Раз в неделю отряд, размещенный в ней, сменял другой. Собачья служба. Ни кабаков, ни бани, ни нормальной жратвы. Тоска смертная. Да еще того и гляди, мятежники нагрянут. А что сможет сделать десяток легионеров да человек двадцать из вспомогательных войск? Разве что геройски погибнуть. Короче говоря, не любили мы такую службу. Одна радость — от муштры можно отдохнуть. А то чем ближе было начало кампании, тем больше командиры зверели. Чуть ли не каждый день то марши, то маневры, то строевая.
Вот в той деревне все и случилось. По мне уж лучше бы повстанцы в гости пожаловали, чем такое… Я был старшим в патруле. А заботы у командира какие? Людей разместить, караулы распределить, расставить часовых, за остальными проследить, чтобы не напились, были сыты и оружие держали в порядке. Да мало ли дел… Словом, провозился до ночи. Потом часок поспал и, с началом третьей стражи,[1] пошел обходить посты.
Темень стояла непроглядная. Деревня была хоть и небольшая, но дома разбросаны бестолково, так что быстро не обойдешь. Да к тому же местность знал я не очень хорошо, времени оглядеться как следует не было. Три поста я кое-как нашел, правда, чуть ноги не переломал, пока добрался до них. А вот четвертый, тот, что стоял на севере деревеньки, как сквозь землю провалился. Как назло пошел дождь. Да такой, что я сразу же вымок до нитки.
Не знаю, сколько времени я месил грязь. Мне показалось, что не меньше часа. Хотя, конечно, когда плутаешь под проливным дождем в кромешной темноте, время по-другому идет. Мокрый, усталый, голодный, злой, как собака, я кружил по полям и огородам, пока не понял, что заблудился окончательно. Даже не представлял, в какой теперь стороне эта проклятая деревня. Куда ни глянешь — пелена ливня да тьма. Руку протянешь, и ладони собственной не видно. Дом и то заметишь только когда носом в него ткнешься. А уж пост найти…
Некоторое время я стоял, вглядываясь в ночь. Толку от этого не было никакого. Если бы хоть луна выглянула… Хотел было покричать, но представил себе, как завтра ребята будут потешаться, когда узнают, что их бравый командир потерялся, будто ребенок малый, и не стал. По моим прикидкам до смены караулов оставалось еще часа полтора, так что время было. Главное, не растеряться и попытаться вспомнить, с какой стороны я пришел.
Но сделать это было не так-то просто. Как тут вспомнишь, если ходил кругами, словно рыба на крючке? Казалось, что пришел со всех сторон одновременно. Да в такой темноте и верх с низом спутаешь, не то что север с югом… Я сделал наугад несколько шагов, запнулся о камень и рухнул в какие-то кусты, расцарапав лицо и окончательно перемазавшись в грязи. Прошипев несколько слов из лексикона Квинта Быка, я кое-как поднялся и плюхнулся на валун, об который чуть не расшиб колено.
Положение было глупейшее. Командир патрульного отряда заблудился, обходя посты. И заблудился не где-нибудь в лесу или пустыне, а в самой обычной деревне. Расскажи такое ребятам — засмеют. А рассказать наверняка придется. Те парни, пост которых я не смог найти, подождут меня еще немного, а потом поднимут тревогу. Все просто — если проверяющий не дошел до них, значит, попался в руки мятежников, которые подобрались совсем близко к деревне. Кому в голову придет, что проверяющий сидит на камне, быть может, в десяти шагах от них, и не знает, в какую сторону идти… Если об этом узнает Бык, мне несдобровать. В лучшем случае заставит целый день стоять с дерном в руках у претория. А то и разжалует обратно в рядовые, предварительно выпоров как следует.
От грустных дум меня отвлек какой-то посторонний звук. Последний час я слышал только шум дождя и собственные ругательства. Звук повторился. Тихий, но отчетливый. Кто-то шел ко мне, осторожно пробираясь сквозь кусты. Я схватился за меч. Во рту мигом стало сухо, сердце заколотилось так, будто я пробежал миль десять.