Леся Яровова Чудо из Того леса
ВИТЕК, двадцать два года
Бабку Арину в деревне не любят.
Каждый второй парень помнит впившуюся пониже спины соль из бабкиной гладкостволки, потирают затылки оттасканные за вихры крепкой бабкиной рукой пацаны, колупают царапины от ивового прута девки малолетние, которых солью бить бабка пожалела. А пусть не лезут! Только что делать, когда у одной Арины в саду яблоки сладкие, как мед, и не червивые вовсе, а в пруду, говорят, рыбки плавают из настоящего золота? Не захочешь, а полезешь! Вот и лазят, а бабка в засаде с берданой ждет, бьет без промаха. Шалит бабка.
Дом у Арины – полная чаша, все есть, что надо и что не надо, соседей постарше завидки берут. Только воров, кому не яблочка надо, она и вовсе с «трехлинейкой» мосинской встречает, по-взрослому. Я все пытал по малолетству, чего лучей смерти по-над забором не навешать, чтобы наверняка. Бабка не отвечала. Не умела мальцу объяснить, что кто в Тот лес ходит, тот человеческую жизнь уж всяко дороже яблок да цацек ценит. Сам про то позже понял.
В общем, бабку в деревне не любят, ждут, когда сдаст старая, надоела всем. Один я люблю и рад, что сил в бабке еще на век хватит, хоть и вместо ноги у нее деревяшка, и шрамы по всему телу. А еще я с семи лет в Тот лес хожу, как родной он мне. От меня и полон всегда бабкин сарай хабаром разным, и деньга живая не переводится. Раз в месяц скупщик приезжает, толстый дядя Валя на «газоне» «шестьдесят шестом». Хабар принимает списком, деньгами не обижает, сколько бабка просит, столько и дает. Компьютер нам привез и антенну здоровую, как блюдо под пироги, телик плоский и мультиварку, а уж снаряги всякой самой крутячей – так и вовсе немерено. Только я в Тот люблю налегке ходить. Воля ваша, когда на теле сапоги по килограмму весом, комбинезон глухой и респиратор, становишься на памятник похож, могильный, сам себе. Кто его знает, помешает ли лисьей трухе та химзащита и удержит ли фильтр зеленуху. Не, это пусть для салаг снарягу бабка держит, напрокат сдает, я уж так, по старинке. Мне так легче.
В общем, ждем мы с бабкой дядю Валю, сидим рядом на завалинке да на солнце щуримся. Бабка семки лузгает, я так просто сижу, не люблю пакость эту, один сор от них. Бабка с утра каши кукурузной запарила, да борщ в казанке томится, в самой глубине печи, у теплой стеночки, вот это по мне лакомство, а лузга эта – тьфу. Бабка же как маслобойня работает, только шелуха с губ летит. Ждем, в общем. Ну так и дождались – подъехал. Вышел из кабины, гребет вразвалку, живот колышется, кепарь на затылок сдвинул – того гляди спадет, ан нет, держится.
– Приклеил? – бабка лопочет.
Видать, тоже кепку заметила, это мы с ней с детства одно и то же замечаем, выдрессировала она меня в Том, дай ей бог здоровья.
– Ну что, голытьба, семки на завалке да морква сушеная к чаю? – шутит дядя Валя.
Я уж собрался было ответить ему по-нашему, чтобы в три загиба и без непоняток, да язык проглотил: из кунга пассажиры вылезли. Да какие пассажиры! Сразу видно, городские, чистые-немятые, все из себя в грозном камуфляже с иголочки, берцах до колена и москитных сетках на панамках. Во ржака! Туристы, что ль?
Бабка сощурилась, смотрит из-под ладони. Это она чтобы не спугнуть сразу, глаза прикрывает, взгляд-то у ней – дай боже, поперву каждый испугается.
Вылезли, значит, отряхиваются. Мужик под сорок, худой, жилистый, хищный, такому и в дурацкой панамке палец в рот класть неохота – откусит и не поморщится. Следом парнишка, вылитый ботан, очочки круглые на цепочку подвешены, чтобы не потерял, значит, на бабочку засмотревшись. Такому в Том лесу жизни пять минут от силы, и то если повезет. Он и в обычном лесу первым делом на муравейник усядется и в осином гнезде палочкой поковыряет. Последней девчонка идет. Бледная, тонкая. Локти торчат, коленки, кажется, вот-вот штаны проткнут, из-под панамки чуб белый торчит, как челка у лошадки. Под чубом глазищи голубые, чистые, как озеро, ни мысли, ни чувства, тишина и пустота. Посмотрела она на меня, как в самое сердце уколола. Что ж делать надо с человеком, чтобы до такой пустоты довести? Чтобы ни любопытства, ни испуга, ни смущения – ничего? А дядя Валя калитку открывает и гостей по одному пропускает, сам сзади идет.
– Вот, Акимовна, постояльцев тебе привез! Встречай.
Мужик руку тянет бабке, пожимать, а она ладонь ото лба убрала, посмотрела прямо. Мужика как приморозило. Бабке веки огнь-травой пожгло в молодости еще, поначалу оно жутко, конечно, потом легче, как притерпишься. Бабка говорит, что человек – та еще скотина, ко всему привыкнет. И то верно, от Того леса даже комары и мошка посбегали, а мы – ничего, живем и навар с хабара имеем.
В общем, не стала бабка мужику руку жать, поднялась во весь немалый рост и пошла к избе. Молча, только деревяшка по дорожке, плитами выложенной, постукивает.
– Добро пожаловать, – говорю и руку тяну вместо бабки, – гостям мы завсегда рады. Проходите, Арина Акимовна вам комнаты покажет. Вам три?
– Кусаются комнаты у вас, нам одной хватит, – отвечает мужик и представляется: – Юрий Иванович.
Хватка у него сухая, нервная, ноготь от табака желтый. Голос хриплый, прокуренный, как выглядит, так и говорит, в общем. Знаю я таких, ничего мужики, не трусливые. Подлые бывают только, да мне с ним не детей крестить.
– А это, – продолжает мужик знакомство, – Валерик, племяш мой.
У ботана рука, как в кипятке вареная: потная, мягкая, вялая. Еле удержался, чтобы ладонь после него о штанину не потереть, неудобно, гость все ж.
Девушку представлять Юрий Иванович не захотел, но я сам шагнул к ней и руку чуть ли не в живот ткнул.
– Вика, – сказала она и ресницы опустила.
Вот не ожидал такого голоса, низкого, мягкого, как перина пуховая. Точнее, таким голосом девка из перины шепчет, если ее туда уложить удается. А руку жать она вообще не стала, сунула мне ладошку теплую, лодочкой сложенную, подержала и убрала. Фифа. Из тех, кто куда поведут, там и сядет. Только глаза смущают – больно уж тихий омут. Боюсь, водится там… много кто.
В общем, ощупал я гостей и отпустил, с дядей Валей остался. Закурили, бабку ждем, без нее не трем – а смысл?
Вышла, наконец, хозяюшка. Поднос тащит, на подносе кувшин квасу и кружки звякают. Кинулся я, подхватил. Молодец бабка, квасцу сейчас в самый раз выпить.
– Что им надо? – спрашиваю.
– А я почем знаю? – огрызается дядя Валя, вытирая с усов квасную пену. – Горит у них. У пацана карта какая-то святая, никому не показывает. До гряды заплатили.
Бабка палец о палец потерла, смотрит вопросительно.
– Все до копья, наличманом. Выходить завтра хотят. Проводника берут, а снаряга, говорят, своя. Только что там за снаряга, смех один. Городские побрякушки. Намучаешься с ними, Витек.
Витек – это она мне. Доживу – Виктором стану, а пока четвертака нет – Витек, не поспоришь.
– Не впервой, дядь Валь, ниче, – тяну. – Да там до гряды – ерунда, полдня ходу, да по тропе.
А сам вспоминаю договор, который мы с бабкой из Интернету скачали и всем экскурсантам подписывать даем, мол, иду в зону повышенной опасности, в смерти или причиненных увечьях никого не виню, предупрежден и согласен. Филькина грамота, конечно, но все же греет. Не так страшно. Правда, у меня все возвращаются. Всегда. То ли Тот лес ко мне добр, то ли еще что, только без руки чтобы турист вернулся – бывало, и ожоги на всю, скажем, спину, и ноги трухой одному проело – тоже случалось, но чтобы до смерти – бог миловал. Или Тот, тут уж – как знать.
– Ладно, – говорю, – понятно. Завтра выходим, двоих веду, один бывалый, второй рохля, ничего, бывало и хуже.
– Нет, – дядя Валя говорит, – не двоих. Троих ты ведешь. Девка тоже пойдет.
– Э-э-э-э, стоп, – говорю. – Так мы не договаривались! Ей-то что в Том делать? Ты ее видел вообще, она же птичка-невеличка малахольная, пустоглазая, кто за ней там следить будет?
Дядя Валя с бабкой переглянулись и ржут, как кони.
– Мало что ты, Витек, в девках понимаешь!
Тоже мне, знаток. Я-то кой-чего в девках понимаю, ученый.
Тут бабка рот открыла. Без языка трудно ей говорить, но старается:
– Позови на сеновал девку-ту. Колечко тебе дам, для ней. Отнесешь – пустит тебя в свою норку пошуршать, салага. Не зевай, завтра поздно будет.
И ржут опять на пару. Плюнул я и ушел, так противно стало. Вставать рано, на заре пойдем. До гряды путь не близкий, только что там им надо, у гряды той? Ничего там особого нет, и дальше пути нет. Ну да мое дело левое, чем бы турист ни тешился – его забота, пока деньги шуршат.
ВИКА, тридцать один год
Не надо меня учить, и баста.
Меня первый сутенер во как выучил, на пять баллов с плюсом. Как вспомню – вздрогну.
Нет, он жестким не был, особенно поначалу. Я с ним познакомилась, когда в университете училась. Отличница была, старалась, как могла, маму с папой порадовать. Только им не до моих «пятерок» было, они пытались спасти свой брак. Как будто можно спасти то, что давно развалилось! Ушла я от их попыток в общежитие, чтобы не видеть и не слышать ссор и плача. Мне там даже понравилось: девчонки в комнате попались серьезные, учились. Лекций мы не прогуливали и на экзамены всегда шли в первой пятерке.
Вовчик как-то к нам «в клетке» подсел, так мы кафе возле общаги называли, где студенты отвисают. Это я потом поняла, что он контингент искал, а тогда просто удивилась: такой красивый. Куртка кожаная белая, нос с горбинкой, на носу родинка аккуратная, кожа смуглая, и пахнет от него одеколоном и чистым телом. Наши пацаны в общаге чем только не пахнут, а этот – как лев среди шакалят, холеный, сытый, хищный.
– Давайте знакомиться, девочки, меня Володя зовут. Хотите кофе?
Голос под стать: низкий, вальяжный. Сразу чувствуется, что этот мужик – что надо мужик. У меня мурашки по позвоночнику побежали и пальцы на ногах подогнулись. Смотрю – девочек тоже зацепило. Как бы не поссориться нам из-за красавца, думаю.
Но Володя сразу обозначил, что подсел ко мне, а девчонок угощает за компанию, исключительно как подруг. У меня даже голова закружилась, так странно и удивительно это было. Я ведь далеко не красавица, у меня внешность средняя, а уж тогда, с мышиными хвостиками и старательно нарисованными фиолетовыми губами, совсем как чучело выглядела. Только он так смотрел, будто я Золушка на балу, и хрустальные туфельки на моих тощих ножках звякают о королевский паркет в такт вальсу Чайковского – раз-два-три, раз-два-три.
Раз – вместо кофе передо мной бокал с горящим Б52, и надо скорее пить, пока не расплавилась соломинка;
два – мы едем по ночному городу, девчонки визжат на заднем сиденье, меж моих грудей крепко натянут ремень безопасности;
три – девчонки дома, третий сон видят, а я раскинулась на мохнатом зеленом покрывале, и меня ласкает самый прекрасный мужчина в мире.
Поначалу мне завидовали: каждый день Володя забирал меня после лекций и отвозил в клуб. Возвращалась я под утро, пьяная от коктейлей и оргазмов, и валилась спать, чтобы подскочить через два часа и клевать носом на химии и биологии, а вечером меня ждал Володя, и все повторялось, как в дне сурка. Надо ли говорить, что учиться я бросила довольно быстро? Кое-как сдала сессию на тройки, за счет былых успехов, и бросила. Потом я съехала из общежития и поселилась в маленькой квартирке, которую снял для нас Володя, где была счастлива ровно месяц, день в день.
Через месяц Володя сказал мне, что за квартиру надо платить и что я прекрасно справлюсь с задачей, если буду мила с одним его приятелем. Я закричала и ударила его по лицу, а он, не меняя спокойного выражения, ударил меня. Я упала на пол, из носа потекла кровь. Володя поднял меня, уложил на кровать, приложил к переносице лед из морозилки и ласково перебирал волосы, уговаривая не быть дурой.
– Это совсем недолго, детка, и я буду с тобой. Заведу тебя так, что ты и не заметишь…
– Нет! – закричала я и снова получила удар в лицо.
Наутро мне стало все равно, лишь бы меня не били больше. Не обзывали сукой и неблагодарной стервой. Не обещали продать на ночь бригаде гастарбайтеров, «чтобы спесь сбить с твари упрямой».
Утром я позволила незнакомому мужику переспать со мной, и мне было все равно. С того утра Володя стал для меня Вовчиком.
Потом много всего было, и та самая ночь с бригадой – тоже. От своих девочек Вовчик требовал полной покорности, верности и выносливости и добивался этого кнутом и пряником. Или тем, что сам считал пряником. Он по-прежнему иногда ласкал меня, но я не чувствовала ничего, только изгибалась, когда надо, и постанывала в нужных местах, чтобы не выдать свою тайну: фригидных Вовчик не держал, и мне не хотелось знать, куда они деваются. В сутки я принимала от двух до шести мужчин. Когда меня брали на всю ночь, Вовчик позволял отоспаться. Мама с папой разошлись и разъехались по разным городам, иногда они звонили мне, и я врала, что у меня все хорошо. Какое-то время я носилась с идеей обратиться за помощью, даже как-то встретилась тайком с подругой из общаги и рассказала ей историю в духе «я тут с одной познакомилась – слушай, вот кошмар!», и раз и навсегда забыла о попытках рассказать кому-то о себе, увидев брезгливое отвращение на лице подруги.
– Не общайся с такой тварью, ты что! – крикнула она.
Я сымитировала неожиданный звонок от начальства, заплатила по счету и сбежала.
Кое в чем мне везло: я по-прежнему жила одна, я была элитным товаром, дорогой девочкой. Пока не прошло три года и я не встретила Грига.
Григ – мой бывший сокурсник, подросший и заматеревший. Вместо растрепы-щенка он стал настоящим волком, молодым и сильным. Теперь он ездил на «Пежо» и хотел меня с первой встречи. Он понял, кто я, трудно было ошибиться с профессией девушки, в декольте и вызывающей боевой раскраске сидящей у стойки бара «Интурист» глубоко за полночь. Ему это не мешало. Григ взял меня под локоть и увел, невзирая на протесты – Вовчик запрещал покидать гостиницу. Когда мы ехали в лифте, меня затрясло от страха перед неминуемым наказанием, тогда Григ взял мой телефон, набрал единственный забитый в память номер и сказал, что забирает меня и дает хорошую цену.
– О цене поговорим завтра, не обижу, браток. Если что – за Грига спроси, люди скажут.
Я не знаю, какова была та цена. Наверно, немалая, поэтому Вовчик отстал.
Первую нашу ночь, когда я попыталась сыграть для него лучшую свою роль, Григ прикрикнул, чтобы перестала, а потом ласкал меня и причитал: «Как же тебя так испортили?» Я старалась расслабиться, но тело больше не хотело верить мужчине.
Григ не отступил. Ни с одной женщиной в мире, наверное, не возились столько, сколько он возился со мной. Мой оргазм мы праздновали в ресторане «Валентино», вдвоем в зале, усыпанном серебряными звездами из фольги, под музыку лучшего джаз-банда города. А через три месяца я почувствовала некоторые неудобства внизу живота, пошла в аптеку и купила тест. Две полоски на нем показались следом маленькой колесницы, везущей меня к долгожданному, простому и светлому счастью. Григ танцевал на столе под собственное «тра-та-та» и мой хохот. Через неделю непрерывных разговоров о ребенке я встала с кресла и увидела, как на ковер упал кровавый сгусток.
Потом были боль, страх и приговор врача, холодные губы Грига на моем лбу и тихое: «Извини, детка, без детей – не семья».
Когда я вышла из больницы, меня никто не ждал, кроме разве Вовчика. Деньги, впрочем, у меня были, поэтому для начала я зашла в ближайший бар и напилась так, как никогда в жизни не пила. Я уже на ногах не стояла, и мир клубился вокруг цветной ватой, а мне все мало было. Я роняла голову на стол, потом поднимала и просила еще «отвертку», забыв, что мне давно не наливают. Добрая официантка приносила мне чистый апельсиновый сок и не выгоняла на улицу. Когда я подняла голову в очередной раз, напротив сидел Ваныч.
– Хреново, сестренка? – заботливо поинтересовался он, и я зачем-то рассказал ему все, с самого долбаного начала и до самого конца, до вот этого самого момента, когда я сижу перед ним с ненакрашенной рожей и остатками пьяной рвоты в волосах, и из носа у меня текут слезы, и вкус у них – водки с апельсиновым соком.
В ответ он рассказал мне сказку о чуде. О самом настоящем сказочном лесе, полном сокровищ и опасностей, о сибирской зоне посещения.
Я потом гуглила это все, и теории посещения, и разработки, и брызги все эти черные, только так и не поняла, что за чудо сможет мне помочь. Не зуда же и не лисья пыль, или как там ее. О том мне уже Валера рассказал.
– Нам от посещения, Спичка (это он так меня прозвал – Вичка-Спичка), не только ништяки достались. Сами места Посещения – они как выжженная земля. Природа в них иная, не такая, как наша. Некоторые ученые даже считают, что не Посещение это вовсе, а вторжение, и что люди, которые в зонах барахлом промышляют, подвержены влиянию мутагенного фактора, не известного земной науке, и что дети у них рождаются инопланетяне, и что со временем зоны разрастутся и сольются, покроют всю Землю. Тогда захватчики вернутся и будут жить здесь сами, но все это не выдерживает никакой критики. Понимаешь, зоны не растут. Они как бы очерчены жесткой границей раз и навсегда, и – не растут.
– И что тогда это значит?
– Мне наиболее вероятными кажутся две теории: зоны – просто следы пьянки в лесу, если можно так выразиться. То есть ехали куда-то люди и остановились поесть-попить и развлечься. Не люди, конечно, Они, пришельцы, но – вот, намусорили и улетели, а мы теперь разбираемся. Или что это эксперимент такой над человечеством, экзамен. Вроде проверки, готовы ли мы к контакту. Мол, как мы со всем этим добром поступим, так и с нами поступать будут.
Он все это с таким умным видом говорит, что смех разбирает, только этого всего в Сети полно, без сопливых гениев давно прочитала и даже радиант сама пересчитала – до десятых парсека совпал, видать, голову мою бедную не до конца выхолостили, в отличие от живота.
– Ты сам, вот если честно, сам что думаешь?
– Оооо! – оживляется Валерик. – Я думаю, что это подарок. Шанс для нас, понимаешь? Вот жили мы, люди, на отшибе, одни во Вселенной, ни про кого ничего не знали и отстали от цивилизации страшно, как староверы Лыковы на таежной заимке. И вот кто-то добрый решил нам помочь. А что они, думает, хвою заваривают – колесу молятся? Взял и сбросил гуманитарку с вертолетов. Не с вертолетов, конечно, это я так, чтобы тебе понятно было… Что ты смеешься, Спичка? Нет, ну что вот тут смешного? Не буду тебе дальше рассказывать! Ну тебя.