Миновав столовую, Соскэ с хозяином прошли в небольшую комнату, видимо, кабинет.
— Прошу вас, — сказал Сакаи, задержавшись у входа и щёлкнув выключателем.
В стенной нише висел небольшой свиток с крупными иероглифами, несколько грубоватыми, написанными, вероятно, специальной жёсткой кистью. Рядом стояли на полочке великолепные белые пионы. Столик, подушки для сиденья — всё сверкало чистотой.
— Одну минутку, — сказал Сакаи и, чиркнув спичкой, зажёг газовый камин, не очень большой, как и сама комната. Затем предложил Соскэ подушку для сиденья.
— В этой берлоге я спасаюсь, когда мне очень уж докучают.
Здесь и в самом деле всё дышало каким-то удивительным покоем. Едва слышно потрескивал камин, и Соскэ чувствовал, как по телу разливается тепло.
— Устраивайтесь поудобнее. Тут нам никто не помешает. Никогда не думал, что праздники так могут надоесть. Вчера окончательно выбился из сил. Слишком долго тянутся эти новогодние праздники, просто мученье. Сегодня наконец мне удалось уйти от суеты и днём поспать. Только недавно проснулся. Принял ванну, перекусил, выкурил сигару и вдруг обнаружил, что жена с детьми ушла к родственникам. Лишь тогда я понял, отчего в доме так тихо, и сразу заскучал. Так уж эгоистично устроен человек. И всё же лучше скука, чем праздничная суета. А праздничная еда и крепкие напитки, скажу я вам, это даже страшно. Прошу простить за откровенность, но мне вдруг захотелось поговорить с вами, человеком, которому вроде бы нет дела до новогоднего веселья, до светской суеты, словом, до всего житейского, только, пожалуйста, не обижайтесь за то, что я сейчас сказал. — Сакаи говорил, как всегда, складно и непринуждённо.
В обществе этого жизнерадостного человека Соскэ порой забывал о своём прошлом и думал, что в других условиях стал бы таким, пожалуй, как Сакаи.
Вошла служанка. Ещё раз учтиво поклонившись Соскэ, она поставила перед ним не то деревянное блюдо, не то тарелку для печенья, такое же блюдо поставила перед хозяином и молча вышла. На блюде лежал довольно большой пирожок со сладкой бобовой начинкой, а рядом с ним зубочистка[33], пожалуй, вдвое больше обычной.
— Не угодно ли, пока горячий? — предложил Сакаи. Соскэ подумал, что пирожок совсем свежий, только сейчас испечённый. Но хозяин возразил:
— Это вам показалось. Вчера в гостях мы похвалили эти пирожки, и нам дали их ещё с собой. Они и в самом деле были горячие, а сегодня служанка подогрела их, прежде чем подать.
Сакаи взял зубочистку, небрежно разломил пирожок и принялся есть. Соскэ последовал его примеру.
Сакаи рассказал о странной гейше, которую накануне видел в ресторане. Ей почему-то очень нравится карманное издание «Луньюя», и она никогда не расстаётся с ним, ни в пути, ни в гостях.
— Из всех учеников Конфуция она предпочитает Цзы Лу. И знаете почему? Потому что он был настолько честным, что даже страдал, если ему приходилось услышать что-нибудь новое, прежде чем он успевал усвоить старое. Об этом Цзы Лу у меня, честно говоря, весьма смутное представление, и я спросил, не значит ли это, что, не успев жениться на одной хорошей женщине, он знакомился с другой, тоже хорошей, женщиной и потому мучился…
Сакаи всё это рассказывал с очень беспечным видом. Он, вероятно, часто посещал подобные места, но делал это просто по привычке, так как ничто его там уже не волновало.
В ответ на расспросы Соскэ он объяснил, что даже ему, человеку, любящему развлечения, и то порой надоедает, и он нуждается в покое. Вот тогда-то он и уединяется в своём кабинете. Нельзя сказать, что Соскэ был совсем не искушён в такого рода делах, поэтому он слушал сдержанно, не проявляя особого любопытства. Это, видимо, нравилось Сакаи. За самыми обычными словами Соскэ как бы угадывалось его романтическое прошлое. Но стоило ему заметить, что эти воспоминания Соскэ неприятны, как он тотчас менял тему, не из хитрости, а из простой учтивости. Поэтому у Соскэ не оставалось и капли неприятного осадка.
Разговор коснулся Короку. Некоторые наблюдения Сакаи оказались для Соскэ совершенно неожиданными, и он слушал хозяина с нескрываемым интересом, ни разу не возразив. Не думает ли Соскэ, поинтересовался Сакаи, что юноша склонен к умствованиям, несвойственным его возрасту, и в то же время отличается чисто детской непосредственностью. Соскэ сразу же с ним согласился, заметив, правда, что, независимо от возраста, это свойственно всем, кто не получил социального воспитания, а только учился в школе.
— Пожалуй. Зато с теми, кто получил только социальное воспитание, ещё труднее: характер сложный, а умственное развитие, как у ребёнка.
Сакаи усмехнулся и, помолчав немного, неожиданно сказал:
— А что, если мне взять его в сёсэи? В смысле социального воспитания это будет совсем неплохо.
Оказалось, что его прежнего сёсэя призвали в армию, а нового он до сих пор не мог найти.
Соскэ обрадовался случаю без каких бы то ни было усилий пристроить Короку и в то же время растерялся, давно уже не рассчитывая на доброту и сердечность людей. Соскэ решил не мешкать с ответом. Теперь у него расходов будет меньше, и вместе с Ясуноскэ они помогут Короку получить высшее образование. Свои соображения Соскэ чистосердечно изложил Сакаи, а тот очень просто ответил:
— Вполне с вами согласен.
В общем, они почти договорились. Соскэ хотел было откланяться, но Сакаи его не отпускал, сказав, что впереди ещё весь вечер, а сейчас рано, и даже вытащил часы для убедительности. Да и у Соскэ не было особых дел, разве что идти домой ложиться спать. Поэтому он снова сел, дымя ароматной сигарой, и, следуя примеру хозяина, расположился в более удобной позе.
— Нет, что ни говорите, а с младшим братом хлопот не оберёшься, — рассуждал Сакаи. — Я всё это на себе испытал.
И он стал рассказывать, во что обошлась ему учёба брата в университете. Сам Сакаи, когда был студентом, никаких излишеств себе не позволял, жил скромно. Соскэ поинтересовался дальнейшей судьбой юноши, которая, возможно, не была лишена превратностей.
— Авантюрист он! — бросил Сакаи, и продолжал рассказывать.
После окончания университета он рекомендовал брата на службу в банк. Но у того было единственное желание — разбогатеть во что бы то ни стало, и вскоре после русско-японской войны он против воли Сакаи уехал в Маньчжурию, сказав: «Хочу добиться успеха». Кто мог подумать, что он займётся перевозкой бобовых жмыхов и соевых бобов по реке Ляохэ к морскому порту. Это задуманное с широким размахом предприятие вскоре прогорело. Не являясь владельцем основного капитала, он понёс большие убытки и, само собой, остался ни с чем.
— Что делал он потом, я затрудняюсь вам сказать, и вдруг, представьте, узнаю, что он околачивается в Монголии. Кто знает, куда ещё занесёт его страсть к авантюрам? Словом, мне постоянно грозит опасность. И всё же лучше, когда он далеко. Как-нибудь, думаю, сам разберётся, что к чему. Изредка получал из Монголии письма. Он писал, что там трудно с водой; чтобы в жару полить улицы, воду берут из канав или, что ещё хуже, поливают конской мочой, вонь тогда стоит ужасная — вот в таком духе… Время от времени просил денег, но на эти просьбы я вообще не отвечал, благо Монголия чересчур далеко. В общем, всё было ничего до конца прошлого года, когда он неожиданно объявился.
Сакаи вдруг быстро снял висевшую на стойке ниши безделушку с очень красивой бахромой. Это оказался кинжал в парчовом мешочке. Сделанные из чего-то похожего на зелёную слюду ножны в нескольких местах были скреплены серебряными колечками и формой очень напоминали короткую шестигранную дубинку. Они казались слишком большими для кинжала длиною в шесть дюймов, с очень тонким лезвием. Если внимательно приглядеться, можно было увидеть вставленные в верхнюю часть ножен две тонкие палочки. Как и серебряные колечки, они не давали кинжалу выпасть из ножен.
— Привёз мне в подарок, — пояснил Сакаи. — Говорит, что это монгольский кинжал. — Сакаи вытащил кинжал из ножен и показал Соскэ. Затем вынул палочки, видимо, сделанные из слоновой кости.
— Видите? Палочки для еды. Брат рассказывал, что монголы постоянно носят этот мешочек у пояса. Кинжал служит ножом, им режут мясо, когда садятся есть. — И Сакаи показал, как пользуются кинжалом и палочками.
Соскэ с интересом наблюдал за ним.
— Ещё он привёз войлок, из которого монголы делают свои юрты, пожалуй, мало чем отличается от наших старинных ковров.
В общем, Сакаи рассказал Соскэ всё, что узнал от брата, недавно приехавшего из Монголии, — и про то, как ловко монголы управляются с лошадьми, и какие тощие и длинные там собаки, точь-в-точь как европейские борзые, и про китайцев, которые постепенно вытесняют монголов… Ничего этого Соскэ не знал и с жадностью ловил каждое слово. Интересно всё же, чем занимается брат Сакаи в Монголии? Соскэ осторожно спросил об этом, но Сакаи лишь повторил то, что уже сказал:
— Авантюрист он. Понятия не имею, что он там делает. Говорит, что занимается скотоводством и преуспевает. Но верить ему нельзя. Каждый раз хвастает тем, чего и в помине нет, просто врёт. Вот и сейчас приехал по довольно странному делу. Хочет занять двадцать тысяч иен для какого-то монгольского князя, иначе, видите ли, потеряет его доверие. Бегает, хлопочет. Пристал было ко мне, да не вышло. Ни для какого монгольского князя, ни под какой залог, даже под все его обширные земли я не дал бы денег. Чересчур далеко отсюда Монголия, даже не напомнишь о долге. Короче, отказал я ему, так он пожаловался жене, что, мол, из-за меня не может начать большое дело. Каков фанфарон! — Сакаи улыбнулся, но, заметив странно напряжённое лицо Соскэ, предложил: — Не хотите ли поглядеть на него? Он нарочно носит тёплую одежду, отороченную мехом… Могу познакомить, если угодно. Он придёт послезавтра вечером. Только заранее советую не верить ни единому его слову. Пусть болтает, а вы молчите. Тогда вам ничто не грозит. Но послушать его любопытно, Соскэ заинтересовало это приглашение, тем более что Сакаи очень настойчиво звал.
— Кто-нибудь ещё будет или только ваш уважаемый брат?
— Придёт ещё его приятель, с которым они вместе приехали оттуда. Кажется, Ясуи его зовут, брат очень хочет его со мной познакомить.
Соскэ ушёл от Сакаи расстроенный и бледный.
17
Жизнь Соскэ и О-Ёнэ, окрашенная с самого начала в мрачные тона, заставила их сжаться, уйти в себя, ощутить призрачность собственного существования. Каждый из них смутно сознавал, что в самом дальнем уголке души скрыто нечто, не видимое людям, страшное и гибельное, как чахотка. Но они жили год за годом, скрывая это друг от друга.
Мучительно было думать, что их проступок может испортить будущее Ясуи. Когда наконец смятение улеглось и к супругам вернулась способность ясно мыслить, до них дошла весть, что Ясуи покинул университет. Это из-за них Ясуи не доучился — оба в этом не сомневались. Потом им стало известно, что Ясуи вернулся в родные места, несколько позднее — что он заболел. Каждая новость камнем ложилась на душу. В конце концов они узнали, что Ясуи уехал в Маньчжурию. Соскэ не верилось: неужели Ясуи настолько поправился? Не с его здоровьем ехать в Маньчжурию или, скажем, на Тайвань. Да и характер для этого у него не годится. После многих попыток Соскэ наконец установил, что Ясуи действительно в Мукдене, здоров, энергичен и весьма предприимчив. О-Ёнэ с Соскэ переглянулись и вздохнули с облегчением.
— Ну, кажется, всё в порядке, — сказал Соскэ.
— Главное, он здоров, — отозвалась О-Ёнэ.
С этих пор они избегали упоминать имя Ясуи, боялись даже вспоминать о нём. Из-за них Ясуи бросил учёбу, из-за них заболел, наконец, уехал в Маньчжурию, но теперь уже ничего нельзя было изменить, только терзаться поздним раскаянием.
— Тебе никогда не хотелось верить в бога? — спросил как-то Соскэ.
— Хотелось, — просто ответила О-Ёнэ, — а тебе?
Соскэ чуть-чуть улыбнулся, ничего не ответил, но не стал больше расспрашивать об этом О-Ёнэ. И, пожалуй, был прав, потому что ничего определённого О-Ёнэ не смогла бы ответить. Они с Соскэ не были склонны сидеть на скамье в христианской церкви или посещать буддийский храм. Нет лучшего лекарства, чем время, и постепенно они обрели душевное равновесие. Голос совести, доносившийся из далёкого прошлого, заглушала теперь суета жизни и чувство любви, и Соскэ с О-Ёнэ не испытывали больше ни страданий, ни страха, как прежде. Для них не существовало ни бога, ни будды, только сами они и любовь. И в этом замкнутом мирке жизнь их текла спокойно и монотонно, исполненная какой-то сладостной печали. Окажись на их месте поэт, он, возможно, гордился бы этой печалью, но Соскэ с О-Ёнэ это и в голову не приходило — слишком далеки они были от литературы и философии, слишком непосредственны и чисты душой.
Так они и жили вплоть до того дня, когда Соскэ неожиданно услышал от хозяина про Ясуи.
Вернувшись домой, он, избегая смотреть на О-Ёнэ, сказал:
— Нездоровится что-то, лягу пораньше.
— Что с тобой? — испугалась О-Ёнэ, внимательно глядя на неподвижно стоявшего мужа. Таким она Соскэ ещё не видела. Охваченная страхом, О-Ёнэ поднялась от хибати и почти машинально стала доставать из шкафа постель. Соскэ продолжал неподвижно стоять, заложив руки за отвороты кимоно. Как только О-Ёнэ приготовила постель, он тотчас разделся и залез под одеяло.
— Что с тобой? — снова спросила О-Ёнэ, не в силах отойти от мужа.
— Ничего особенного. Полежу — и пройдёт, — глухо ответил Соскэ из-под натянутого на голову одеяла.
О-Ёнэ, расстроенная, сидела у его изголовья.
— Иди, О-Ёнэ. Если понадобится, я позову.
О-Ёнэ с трудом поднялась и вышла в столовую.
Соскэ лежал в темноте, сжавшись в комок, и, не открывая глаз, снова и снова переживал услышанную новость. Вот уж не думал он, что не кто-нибудь, а его квартирный хозяин сообщит ему весть о Ясуи. Ещё немного, и судьба свела бы их в доме Сакаи. Перебирая в памяти события нынешнего вечера, Соскэ не мог без грусти, смешанной с удивлением, думать о том, что они застали его врасплох. Даже сильного человека можно сбить с ног неожиданным ударом в спину, думал Соскэ, а он не причислял себя к сильным.
От Короку разговор перешёл на младшего брата Сакаи, затем на Маньчжурию и Монголию. Потом Соскэ узнал, что вместе с братом Сакаи приехал его приятель. И этим приятелем оказался Ясуи. Почти неправдоподобное стечение обстоятельств. С одним на тысячу такое может случиться. Неужели судьба послала ему это испытание, чтобы он вновь пережил горечь прошлого? Соскэ задыхался в темноте от невыразимого страдания и гнева. Начавшая заживать рана вновь дала знать о себе. Голова горела и разламывалась от боли. Соскэ решил было рассказать всё О-Ёнэ, чтобы она разделила с ним его муку, и крикнул:
— О-Ёнэ, О-Ёнэ!
О-Ёнэ тотчас подошла. На лицо ей падал свет из соседней комнаты. Соскэ высунулся из-под одеяла, но сказать правду у него не хватило духу.
— Принеси мне, пожалуйста, чаю. — попросил он.
На следующее утро Соскэ встал, как обычно, и с невозмутимым видом сел завтракать. С каким-то особым чувством радости, смешанной с жалостью, он смотрел на прислуживавшую ему О-Ёнэ, которая, видимо, почувствовала некоторое облегчение.
— Ну и напугал ты меня. Не знала, что и думать…
Соскэ не нашёлся что ответить и пил чай, не отрывая глаз от чашки.
В этот день с самого утра дул сильный ветер, поднимал пыль, срывал шляпы с прохожих. Но Соскэ всё же отправился на службу, несмотря на уговоры О-Ёнэ побыть дома, чтобы, не дай бог, не появился жар. Соскэ ехал в трамвае, весь сжавшись и глядя в одну точку. Шум ветра сливался с грохотом трамвая. Очутившись на улице, Соскэ сразу услышал гул проводов над головой и невольно взглянул на небо. Там среди разбушевавшейся стихии плыло неестественно яркое солнце. В этот миг Соскэ едва не сбил с ног резкий порыв ветра. Ветер подхватил с земли песок и, словно это были косые струи дождя, погнал его куда-то в направлении канала.
На службе Соскэ никак не мог сосредоточиться. Он сидел, думая о чём-то постороннем, подперев щёку рукой, в которой держал кисточку. Время от времени, неизвестно зачем, принимался растирать тушь в тушечнице. То и дело курил, потом вдруг, будто спохватившись, смотрел на улицу, где по-прежнему бесновался ветер. С трудом дождался Соскэ конца работы.
— Как ты себя чувствуешь? — с тревогой спросила О-Ёнэ, едва он вошёл. Соскэ ответил, что немного устал, а так всё в порядке, сел у котацу и просидел до самого ужина. С заходом солнца ветер утих и после бурного дня в природе воцарилось спокойствие.
— Как хорошо, когда нет ветра. От его завывания даже в доме становится жутко, — сказала О-Ёнэ с суеверным страхом.
— Кажется, потеплело немного, — спокойно заметил Соскэ. — Прекрасный вечер. — После ужина, закуривая сигарету, он вдруг впервые за долгое время предложил. — Давай сходим в театр.
О-Ёнэ сразу согласилась. А Короку пришлось оставить дома, так как он заявил, что лучше приготовит рисовые лепёшки, чем пойдёт слушать гадаю.
Они опоздали к началу и сели в последнем ряду — все остальные места были заняты.
— Сколько народу!
— Все ещё празднуют Новый год.
Тихонько переговариваясь, они разглядывали людей, до отказа заполнивших большой зал. Сидевшие ближе к сцене были словно в тумане из-за табачного дыма. Все эти люди, не без зависти думал Соскэ, располагают и временем и средствами для подобного рода увеселений и вечерами не скучают.
Напрасно Соскэ старался сосредоточиться, представление нисколько его не увлекало. Время от времени он украдкой поглядывал на О-Ёнэ и даже ей завидовал. Жена не сводила глаз со сцены, словно Соскэ и не сидел с ней рядом.
— Тебе не хочется домой? — спросил он О-Ёнэ в антракте.