– Это я в кино видел, про Шао-Линь… Китайское единоборство. Стойка такая.
– А после стойки-то что делать? Знаешь?
– Не знаю… Я больше ничего не выучил.
Федя подумал, что Нилка в тот миг был похож на тощего взъерошенного котенка. И стало тоскливо. От беспомощности.
– Конечно, это было с'смешно, – шепотом признался Нилка.
Тогда Борис сказал тихо и безжалостно:
– Нам не смешно, а до жути стыдно. Верно, Федь? Нил один хоть как-то сопротивлялся…
– Почему один? Вы тоже… – нерешительно заспорил Нилка.
Оля, сердито размахивая камерой, возразила:
– А что можно было сделать-то? Ну, подумайте сами.
– Все равно тошно, – вздохнул Федя.
Оля спросила осторожно:
– А этот… который заступился… он правда твой друг?
– Гуга-то? Из нашего класса… У Гуги друзей, по-моему, нет, есть компаньоны. Он деловой человек… Придется, кстати, пятерку отдавать. Думаете, он просто так нам пальчиками махал? Сумму показывал. Плату за спасение…
– Фиг ему! – возмутился Нилка.
– А почему фиг? – горько сказал Федя. – Они же нас правда выручили. Мы же им не друзья, никто… Могли мимо пройти, а вступились. Честный заработок.
– Милиции тоже платят зарплату, – в тон ему отозвалась Оля. – Только не видать ее, милиции-то, когда надо…
– Теперь еще частных телохранителей можно нанимать, – заметил Борис. – Коммерция.
Нилка сердито пнул на асфальте окурок.
– Лучше уж баллончики носить с собой. С этой… крабовой солью.
Никто не засмеялся. Оля сказала:
– Против такой банды пушка нужна, а не баллончик… Ну, брызнешь в них, они очухаются, догонят. Тут же, среди толпы… И никто не заступится, сами видели…
– Я же говорил: не надо соваться в эту дембильскую кашу! – вырвалось у Феди.
– Навсегда от нее все равно не спрячешься, – сказала Оля.
Нилка произнес тихо и непримиримо:
– Навсегда не спрячешься, но в нашем городе не надо, чтобы толпа была.
– Куда же денешься, раз она есть, – пробормотал Борис.
– Я же не вообще про город, а про который с'совсем наш. Тот, который мы… делаем…
Так второй раз сказал он, что есть у них свой, общий Город, ведомый им одним… И стало легче на душе.
Но Нилка не кончил разговор про толпу. Видно, что-то его зацепило. Он проговорил с болезненной ноткой, будто трогал языком больной зуб:
– В толпе или не замечают никого, или все прут куда-нибудь с'стадом… Папа говорит, что это с'синдром толпы… Он мне это сказал после одного происшествия…
– Какого? – спросил Федя. Было почему-то жаль Нилку.
– С'стыдно вспоминать…
– Ну, не вспоминай тогда, – покладисто сказала Оля.
– Нет, я с'скажу. Потому что мы ведь… вместе… Это когда я жил еще в старом доме на улице Тургенева…
И пока брели они вот такие, приунывшие, виноватые перед собой и друг перед другом, Нилка рассказал про то, что случилось два года назад.
Рядом с их пятиэтажкой тянулся старый квартал, и там, в покосившемся домишке, жил старик. Родственники у него умерли или разъехались, он один хозяйничал как мог. Жил на пенсию, огород не вскапывал: видать, не было сил и охоты. Зато однажды – то ли была это память о детстве, то ли просто чудачество – начал он среди заброшенных грядок строить игрушечный город. Из глины, из гипса, из черепков и стеклянных осколков. Работал каждый день: клепал из проволоки узорные решетки, лепил и сушил на солнце кирпичики, складывал из них домики и крепостные стены…
Видно, старик был с талантом и кое-что понимал в архитектуре. Город – с причудливыми зданиями, с рыцарским замком посередине, с мостами через овраг – вырастал на заброшенном огороде, как маленькое чудо. Сперва люди посмеивались, потом стали стоять у низкой изгороди подолгу, смотрели уже серьезно. Нашлись и помощники – из ребят. Выкладывали жестяными бутылочными пробками сверкающую мостовую, собирали цветные стеклышки для мозаик, резали из красного пластика кусочки для черепицы…
И не знал Нилка, не понимал, откуда у местных мальчишек появился "заговор". В том числе и у тех, кто днем, бывало, помогал старику. И "с'совершенно непос'стижимо", почему в этом заговоре оказался Нилка.
– Пришли в с'сумерках, позвали. Говорят, "тайная операция", чтобы отомстить за кого-то. Говорят, старик этот кого-то из ребят обидел, на двор не пустил… Все собрались, с'секретно так, будто разведчики. Интересно… Фонарики взяли… К огороду подобрались, фонарики включили – и давай по городу камнями, как бомбами… Торопятся, кидают, и я тоже, будто со мной что-то сделалось… А потом от моего камня одна башня посыпалась. Будто ме-ня самого по голове! Как заору: "Вы что делаете, гады!" Заревел – и домой… Папа выскочил, а там уже никого нет. И половины города нет… Папа ме-ня потом все спрашивал: "Ну а ты-то зачем пошел? Зачем кидал? Ты же этот город так любил…" А я только реву, потому что сам не знаю. Вот тогда он и сказал про с'синдром…
– А тебя потом ребята не били? – нерешительно спросил Федя. – За то, что выдал.
– Не-а… Лучше бы уж били. А то я мимо того огорода ходить не мог. Мимо развалин… Потому что как предатель…
– Ты же маленький был, – попыталась утешить его Оля.
– Ну да, маленький. Семь с половиной!..
– А старик город не восстановил? – спросил Борис.
– Он чинил кое-что. Но как-то уже неохотно. А та башня, которую я… она так и осталась… А потом мы уехали. А старик, говорят, скоро умер… Может, из-за этого…
Федя сказал почти испуганно:
– Брось ты. Старики умирают от старости.
Оля жалобно попросила:
– Хватит вам о смерти. И так день какой-то похоронный.
Борис бросил на нее обеспокоенный взгляд:
– Ну ты что, Оль?.. Половина-то дня еще впереди.
Оля встряхнулась:
– Вот что! Пойдем сейчас к Анне Ивановне! Я обещала, что мы зайдем на днях, ковер ей выколотим. Может, и еще что помочь надо. Хоть одно доброе дело сделаем.
Видно, отснятую пленку она добрым делом не считала.
Они вышли на Садовую. Оля на ходу сменила в камере кассету.
– Солнце сейчас как раз на тот дом светит, где ваза. Снимем, пускай хоть через стекло. Все равно надо когда-то.
Борис неуверенно предложил:
– А может, все-таки зайти да попросить: пусть откроют окошко? Не обязательно же там вредные люди.
– Нет, – решила Оля. – Сегодня день невезучий.
День оказался еще невезучее, чем думали: окно оказалось задернуто шторой.
– Все! – Оля затолкала камеру в футляр. – Больше никаких съемок сегодня! Пошли к Анне Ивановне…
– Даешь тимуровскую работу, – поддержал ее Борис.
– Даешь, – согласился Федя. И вдруг завопил: – Ольга, камеру! Скорее! – Потому что взглянул на новую колокольню.
Колокольня была видна отсюда, с горки, в просвете среди тополиных крон, над невысоким забором. Красная, кирпичная, двухъярусная. Крышей служил ей небольшой купол, крытый квадратиками оцинкованного железа. Над куполом поднимался похожий на тонкую шахматную фигуру шпиль с желтой головкой. К головке этой наклонно тянулась лестница от лесов, которые с одной стороны колокольни подымались до купола. Наверху лестницы, у самой маковки, была площадка с перильцами, на ней стоял человек. Отсюда казалось – совсем лилипутик. Другой поднимался по лестнице. Он нес на спине золоченый, играющий искрами крест – чуть не с себя ростом.
– Сейчас будут ставить! Снимай скорее!
– Телевик! – велела Оля.
Борис выхватил из сумки нужную насадку (спортивную сумку с кинопринадлежностями он бессменно таскал за Олей). Она навинтила объектив, нацелилась…
Человек с крестом поднялся к товарищу. Неторопливо и умело, не боясь высоты, они взяли крест за концы перекладины, как за крылья. Приподняли и нижним концом опустили на маковку шпиля – видимо, там, в этом шаре, было гнездо. Подержались за крест и, кажется, попытались шатнуть его. Но он стоял неподвижно. И солнечный зайчик горел на самом верху.
Люди стали спускаться.
Оля заводила в камере пружину.
– Феденька, ты умница! Такой эпизод ухватил!
– Ольга, смотри!..
Людей уже не было, а лестница вдруг шевельнулась. Наверно, ее тянули за веревки. Она встала вертикально, начала опрокидываться и наконец полетела с лесов. Потом донесся отдаленный гул.
– Сняла? – спросил Федя.
– Да. Здорово… Ой, мамочка, страшно даже: вдруг там по головам…
– Все небось рассчитано, – успокоил Борис.
– А будем проситься на колокольню? – вспомнил Нилка. – Панорама-то ведь нужна. Над которой я полечу.
– Попрут, – как и в прошлый раз, сказала Оля.
– Не имеют права! Мы скажем, что школьная киностудия! – заявил Нилка. – Папа говорит, что операторов обязаны везде пускать!
– Не имеют права! Мы скажем, что школьная киностудия! – заявил Нилка. – Папа говорит, что операторов обязаны везде пускать!
– Ага! – откликнулся Борис. – А дядя дьякон скажет: "Ваши удостоверения?"
– А мы значки покажем!
– Какие значки? – Это удивились все разом.
Нилка вдруг порозовел. Заковырял в кармашке у пояса.
– Только они самодельные… Я хотел сразу показать, да боялся. Вам, наверно, не понравится… – Наконец он протянул на ладони значок.
Тот был не совсем самодельный. Прозрачный пластмассовый кружок с булавкой, в который можно вставить любую картинку, был, конечно, куплен в киоске. А в ободке, за оргстеклом, черный на белом фоне рисунок: существо с табуретом вместо туловища, с вихрастой ребячьей головой и с тонкими ручками, в которых зажата большая многоглазая камера. И надпись по кругу:
STUDIA
TABURET
Оля тихонько завизжала от восторга:
– Ой, Ни-илка-а! Откуда?
Нилка заулыбался:
– С папой сделали. Вчера. До ночи сидели. Он сперва нарисовал, потом сняли, потом печатали на фотобумаге… Двадцать штук нашлепали на всякий случай…
– Качать великого Нила! – потребовал Борис.
Федя ухватил Нилку за бока.
– Ай! Я щекотки боюсь! Пусти, а то не дам!..
Но конечно, он тут же дал значок каждому. И все украсили себя фирменной эмблемой, забыв на время о недавних неприятностях. И белый свет опять стал хорош, и четверо на этом белом свете были счастливы, что они есть друг у друга…
– Нил, а почему латинские буквы? – весело спросил Борис.
– Папа говорит, что, может быть, мы выйдем на международную арену. Когда-нибудь…
– Факт, выйдем, – заверил Федя.
– Папа говорит: наконец-то ты не один. Я то есть… Это, говорит, судьба.
– Значит, и правда судьба, – решительно подтвердил Борис. – Великий Нил впадает в Табуретное море! Ура!
Нилка обдал друзей синим блеском и выплеснул опять свою, именно Нилкину, искренность:
– Я сейчас думаю: какое же счастье, что ОВИР запретил нам выезд…
Всех обдало холодком тревоги.
– Кто такой Овир? – Она насупила брови.
– Куда выезд? – разом спросили Борис и Федя.
– В С'соединенные Штаты, насовсем. У нам там тетя есть, мамина родственница. Вызов прислала…
– И вы согласились? – Оля потянула к губам костяшки.
– Мама очень нас'стаивала… Папа говорит: а куда денем прадедушкину коллекцию? Взять с собой не разрешат, это национальное достояние, вот… А мама: "Что же, так и жить в этой нищете из-за стеклянных картинок? О ребенке подумай!" Это обо мне, значит… А еще: "Ты же мастер, талант, лауреат всяких премий! А здесь так и останешься репортером из провинции…" Это уже про папу…
– В Штатах есть Флорида, – вдруг совершенно глупо сказал Федя. – Там круглый год тепло. Как у нас в эти дни…
– Если круглый год, это плохо, – грустно возразил Борис.
Нилка удивленно посмотрел на них.
– Нилка, неужели уедешь? – тихо спросила Оля.
Он радостно разъяснил:
– Да запретили же! Я же говорю!.. Знаете, из-за чего? Из-за с'секретности! Папа был на Севере и будто бы снял какие-то объекты, про которые нельзя даже говорить. И сделался он невыездной! Он говорит, что это чушь, нарочно придираются, но теперь уже все равно…
– Нилка, а вдруг разрешат? – с опаской спросил Федя.
– Не раньше чем через пять лет! – с торжеством заявил Нилка. – Так с'сказали. А тогда я уже сам буду почти с паспортом! И вообще – это же вечность!
Они заулыбались вокруг Нилки. Потому что пять лет – это и правда вечность. Ну, не совсем вечность, однако все-таки громадный срок для того, кому нет и тринадцати. Чуть меньше, чем половина жизни.
Третья часть Белый свет был суров и опасен…
Костер в церковной ограде
Церковный двор был обнесен новой узорной решеткой из чугуна – ее по специальному заказу отлили недавно на заводе "Маяк". Звенья решетки установили на кирпичном фундаменте между квадратными столбиками, сложенными тоже из кирпича. Красиво получилось! Как в старину…
Но внутри двора еще не убраны были кучи мусора и лежали штабеля всякого стройматериала.
Среди штабелей горел небольшой костер. В кастрюле с дужкой из алюминиевой проволоки варили строители похлебку.
К июлю на ремонте церкви людей осталось немного. Каменщики свое дело закончили, плотники убрали от колокольни леса и тоже ушли. На отделке работала небольшая бригада.
У костра сейчас были двое. Светлобородый, похожий на Добрыню Никитича Слава и высокий, худой Дмитрий. Его звали Дымитрий за то, что все время курил самокрутки, заходясь долгим кашлем… Узнав, что ребятам снова надо на колокольню, Слава спросил понимающе:
– Что, запороли пленочку, эйзенштейны?
– Опять это чудо египетское, – в сердцах сказал Борис. Но не выдержал, захихикал, глянув на Олю.
Она объяснила:
– При обработке есть такой процесс, засветка называется. Перед вторым проявлением, когда пленка еще желтая, надо ее на ярком свету подержать. Ну, мы включили рефлектор с пятисоткой, чтобы скорее, за несколько секунд. Я катушку взяла, Нилке говорю: "Держи лампу". Он говорит: "Ага…"
– И "а-апчхи!" на нее, на раскаленную, – вставил Борис.
Федя с мрачным удовольствием сообщил:
– Ее даже не на осколки, а в пыль разнесло. А нас – по углам… Когда очухались, Ольга в рев: "Нилка, ты живой?"
– Не ври, я не ревела!.. Я уж потом чуть слезу не пустила, когда катушку с пленкой нашли. Она в ванночку с фиксажем улетела. А гипосульфит – он же все изображение напрочь за полминуты слизывает, если до второй проявки…
– Достали пленочку, а она прозрачненькая, – вздохнул Борис.
– Как Ольгины слезы, – ввернул Федя.
– А Нил-то ваш как? Ничего с ним не случилось?
– Кабы с этим сокровищем что случилось, разве бы мы сейчас веселились? – задумчиво сказала Оля.
Борис опять усмехнулся:
– Сидит на полу и сокрушенно так спрашивает: "Ну, с'скажите, почему я никогда не вписываюсь в с'ситуацию?"
– Погоревали мы над пленкой, – объяснил Славе Федя, – а что делать-то? Пошли снова "вписывать его в ситуацию". Снимать заново, как летает.
"Летал" Нилка умело. На фоне темного бархата.
Этот бархатный задник оказался на студии "Табурет", можно сказать, чудом.
В конце июня Оле среди других творческих мыслей пришла в голову идея снять Анну Ивановну.
– Должны же быть в нашем фильме хорошие люди!
Никто не спорил. Анну Ивановну все уже знали, часто забегали к ней, чтобы помочь по дому. И вот принесли два фоторефлектора, Оля усадила Анну Ивановну на диван и начала снимать, как старая учительница разглядывает большие снимки – на них выпускные классы разных лет.
Чтобы Анна Ивановна не стеснялась камеры и вела себя естественно, по-домашнему, ее развлекали разговорами. Пожаловались и на трудности с комбинированными съемками. Нужен, мол, темный фон, чтобы отправить Нилку в полет над городом. Вот тут вдруг Анна Ивановна отложила фотографии, поднялась и достала из комода большущий квадрат гладкого бархата.
– Такой годится?
– О-о-о… – дружно выдохнула студия "Табурет".
Правда, бархат был не черный, а темно-лиловый, но это не важно. Все равно он отлично поглощал свет, не бликовал.
Анна Ивановна рассказала, что материя эта очень старинная. Еще от ее, Анны Ивановны, бабушки осталась.
– Когда в бабушкином доме справляли Рождество и ставили елку, этим бархатом затягивали стену, вешали на него серебряные звезды и золоченый месяц. Получалось просто чудесно! До сих пор помню запах елки и эту сказку со звездами…
– Анна Ивановна, тогда не надо, наверно, – смущенно сказала Оля. – Дорогая ведь вещь…
– Голубчики вы мои, что же с того, что дорогая! Вещи должны пользу приносить, а не в ящиках пылиться… Берите, не бойтесь. Если помнете да потреплете немножко, не беда…
Бархат натянули на воротах гаража. Над ними торчала крепкая балка: Олин дед когда-то подтягивал к ней на блоках мотоцикл – для ремонта. Теперь на балке подвешивали Нилку. Олина мама соорудила из брезента широкий пояс и пришила к нему крепчайшую петлю. Пояс Нилка надевал под рубашку. В ней пришлось сделать на спине прореху для петли. Обычная веревка, чтобы подвешивать Нилку, конечно, не годилась. Олина мама в своем театральном хозяйстве раздобыла прочную черную тесьму. Но и с тесьмой пришлось повозиться, чтобы она не была заметна в "бархатной темноте". Замучились, пока нашли нужный угол освещения рефлекторами (солнце тут совсем не годилось, слишком высвечивало задник, поэтому снимали вечером).