Вспыхнул неожиданной белизной экран. Как живая, шевелилась на полу пленка, до конца проскочившая через проектор…
Федя выключил мотор. Ксения закусила губу. Лицо ее было зеленовато-бледным. Впрочем, возможно, это от полусвета салатной шторы… Щагов сказал снисходительно:
– Эффектно снято. Особенно когда крупно, с повторением. Как это вы сумели?
– Плевое дело. Киноповтор – это простейший трюк. В кино и не такое возможно… А объектов-то и не видать, верно?
– Н-не знаю. По-моему, ТЭЦ на том берегу все-таки видна. С трубой.
– Ну, давайте еще раз взглянем… Это, наверно, в том кадре, когда вы подходите и слушаете, как она орет на ребят… Не труба, конечно, а Ия Григорьевна… Включаем?
– Не надо… – сумрачно ответил Щагов. – Слушай, на кой черт вам всем эта заваруха? Давайте покончим разом! А?
– Как? – с интересом спросил Федя.
– А так! Чтобы пленка не вам и не мне! И разошлись полюбовно!..
Федя посмотрел на Бориса.
– Ладно… – кротко оказал тот из своего угла.
– Ладно, – вздохнул и Федя.
Щагов с удовольствием наступил модной туфлей на пленку, которая спиральной грудкой топорщилась на паркете. Захрустело. Щагов с натугой повозил подошвой. Потом поднял истерзанную кинопленку, помял ее, покатал в ладонях.
– Хватит уж, – сказал Федя. – Давайте выкину.
Щагов косовато ухмыльнулся, протянул колючий черный комок, но на полпути рука его дернулась.
– Да не бойтесь, – бесцветным голосом успокоил Федя. – Вы, наверно, думаете, что мы ее разгладим и склеим? Зачем? У нас еще две такие… Или три? А, Борь?
– Три, если считать первую, со склейками, – вполголоса разъяснил Борис. – А эта была плохая, с царапинами…
Лицо Щагова утратило мужественную твердость и поглупело. Федя ощутил в себе щекотание смеха и слез, но объяснил внешне спокойно:
– Это ведь просто делается. В камере есть две щелки. В них пропускается уже проявленная пленка, а вместе с ней – другая, из кассеты, эмульсия к эмульсии. Завел, направил на свет, нажал – и готово. За две минуты – контактная копия… А без этого как бы мы повтор кадров сделали? Еще и с экрана переснимать пришлось, с укрупнением. Целый день возились..
Щагов терпеливо дослушал Федю. Покивал, глядя в пространство. Пустил с ладони на пол упругий пленочный комок. Тот упрыгал под ноги Ксении, и она глянула на него, как на живую мышь… Федя защелкнул крышку проектора.
– Борь, пошли… – И оглянулся на Щагова: – Привет вашему другу Фоме…
Обратно катили на "Росинанте" вдвоем. Федя крутил педали, Борька сидел на багажнике, держал проектор. Ехать было тяжеловато, тряско, поэтому молчали. Но Феде казалось, что спиной он чувствует взгляд Бориса – то ли тревожный, то ли печальный…
В гараже Федя с хмурым смехом рассказал о беседе со Щаговым. Оле и Нилке это понравилось. Особенно Нилке:
– Здорово ты его!..
Борис тоже сказал:
– Да, хорошо ты его уел… Можешь быть доволен.
Последние слова царапнули Федю.
– А ты? – слегка ощетинился он. – Выходит, недоволен?
– Да нет, все нормально, – примирительно отозвался Борис. – Только… как ты теперь с Ксенией-то будешь?
Федя пожал плечами:
– Если бы знать как…
Борька осторожно сказал:
– И вообще… ты как-то перегорел на всем этом…
– Может, и перегорел… Ксения, наверно, правильно говорила… – Он усмехнулся, – Далеко мне до настоящей христианской веры. Не научился прощать… Ну, конечно, стрелять бы я не стал, это я просто психанул. Но вот сказать этому Валере Щагову: "Я тебя прощаю…" Легче головой о кирпич… Или Фома этот. Я его тоже должен любить как ближнего?
– Федь, ты вот что… – предложил Борис. – Когда откроется церковь, сходи к отцу Евгению и расскажи про все. Это называется исповедь. Он тебе простит грехи.
– Не надо смеяться над этим, – тяжело сказал Федя.
Борис вскинул ресницы. Первый раз Федька не понял его.
– Разве я смеюсь? Я по правде… Хочешь, вместе пойдем? Меня ведь тоже крестили, совсем маленького, баба Оксана это устроила… А грехов у меня – во сколько!
– Грехов у всех хватает, – заметила Оля. – Пора делом заниматься. – Особо срочных дел не было, но ей показалось, что разговор какой-то не тот. С намеком на ссору.
Нилка уперся в Бориса синими честными глазами:
– Боря… А ты, значит, тоже в Бога веришь, да?
– Каждый во что-нибудь верит, – быстро сказала Оля. – Ты вот, Нилка, в инопланетян своих веришь…
– При чем тут инопланетяне? Я же с'серьезно…
Федя вдруг понял: вот почему еще неладно на душе – из-за Нилки!
– Нил-крокодил! Ты лучше вот про что серьезно скажи: почему Щагов ОВИРом пугал? Будто неприятности из-за пленки случатся!.. Опять, что ли, родители уезжать надумали?
– Какая чушь! – возмутился Нилка. – После того с'скандала про это не было и речи! Да и посудите с'сами: если бы папа думал про заграницу, разве стал бы он вспоминать о нашем фильме?
– А он вспоминает? – ревниво спросила Оля.
– Да! – подскочил Нилка. – Я рас'стяпа! Забыл про главное! Папа с'сказал, что можно наш фильм показать по областному ТВ. Там в детской редакции у него есть знакомая, она каждый год готовит передачу про летние каникулы. И вот он с ней про нас разговаривал…
– Ой, Нилушка, правда?! – возликовала Оля.
– С'совершеннейшая правда… Конечно, это трудно – пустить в эфир кино на такой узкой пленке, но иногда они делают восьмимиллиметровую прис'ставку…
– Озвучивать ведь надо, – забеспокоилась Оля, – музыку подбирать.
– Музыку-то несложно, – вставил Борис. – А вот текст…
– Мама обещала, что поможет сочинить, – сообщила Оля. – Она в своем театре целые пьесы сочиняет.
– А читать кто будет? – забеспокоился Федя. – Тут надо, чтобы как настоящий диктор…
– Нилка пусть читает, – сказал Борис. – Он летает, пусть сам и рассказывает.
– Я же с'сбиваюсь, – смутился Нилка.
– Ничего, – решила Оля. – Зато у тебя интонации выразительные.
Четвертая часть Синеград
Осень
Нилка и правда читал текст хорошо. Звонко так, совсем по-ребячьи и в то же время очень выразительно, не хуже, чем артист. И его запинки на букве "с" были почти незаметны, а если где и проскакивали в звукозаписи, то ничуть ее не портили. Даже наоборот…
Сперва записали текст на Нилкин кассетник. Но оказалось, что для телепередачи такая техника не годится. Пришлось Нилке читать свои слова перед студийным микрофоном. Смонтированный фильм тоже записали на магнитную пленку. И музыку…
Про музыку долго спорили. У Феди и Бориса вкусы были невзыскательные: самые любимые мелодии – песни Высоцкого. Борьке, правда, еще нравилась группа "ДДТ", а Феде – "Аквариум", но все это было не для кино про Город. Борис нерешительно предложил увертюру к фильму "Дети капитана Гранта" Дунаевского или "Первый концерт" Чайковского – это все, что он помнил из классики. Оля только вздохнула. Федя спросил, не пригодится ли "Кармен-сюита" композитора Щедрина. Эту пластинку они с Ксенией иногда крутили по вечерам – в те времена, когда еще жили мирно (эх, Ксеня, Ксеня…). Оля ответила, что "Кармен-сюита" совсем не в том ключе. Нилка поинтересовался, не пригодятся ли "Времена года" Вивальди. "Это с'самая любимая мамина музыка. Я ее тоже люблю…" Оля восприняла совет благожелательно. Однако после размышления отвергла и его.
Наконец она сама выбрала "ключевую тему". Задумчивую мелодию, которую исполняют на фортепиано. Оля сказала, что это вторая часть "Патетической сонаты" Бетховена. Все примолкли, задавленные такой эрудицией. Сразу видно – человек три года учился в "музыкалке".
Бетховен – это там, где сказочный город. А улицу Репина с торгашами и дембилями озвучивали "Ламбадой"… В конце концов пригодилась и "Кармен-сюита" – быстрая музыка для начального Нилкиного полета. И Вивальди кое-где пришелся к месту… Уговаривали Славу – чтобы спел для фильма песню про маленьких капитанов, но он засмущался. Заотбрыкивался, как дошкольник. Зато, правда, согласился сняться в одном эпизоде…
Вообще с этой передачей была масса хлопот. Лина Георгиевна Старосельцева – энергичная тетенька в джинсах (повадками иногда похожая на Олину маму) – в августе крепко взяла всех ребят в работу. Потому что она-то, Лина Георгиевна, и была режиссером передачи "Вот и лето прошло…". Пока оно не прошло, нужно было многое успеть.
Во двор к Оле приезжала машина с камерами, магнитофонами и осветительной аппаратурой. И с дядьками-операторами. Для начала, когда подключили к щитку толстый кабель, во всем доме вырубилось электричество. Это вызвало бо-ольшое недовольство Олиных соседей, проживающих в другой половине дома.
Во двор к Оле приезжала машина с камерами, магнитофонами и осветительной аппаратурой. И с дядьками-операторами. Для начала, когда подключили к щитку толстый кабель, во всем доме вырубилось электричество. Это вызвало бо-ольшое недовольство Олиных соседей, проживающих в другой половине дома.
Однако все в конце концов наладилось. Сняли, как ребята проявляют пленку, как "гоняют ленту" на монтажном столике, как Нилка болтается на фоне бархатного задника. И как сидят у гаража на траве и на чурбаках, рассказывают о своих делах.
Потом, в сентябре, пришлось сняться еще раз, уже в телестудии. В беседе после фильма "Сказки нашего города". Беседа эта не очень понравилась ребятам. Но о ней позже…
Сентябрь подкрался незаметно, предательски даже. Как ухитрилось с такой стремительностью промчаться время? "Вот уж точно теория относительности Эйнштейна", – вздыхал Борис.
Исполнилась мечта Степки – стал он полноправным школьником. Причем сразу второклассником. И (прав оказался Федя) радости этой хватило ему на несколько дней. Оказалось, что в школьной жизни сладкого еще меньше, чем в детском саду. Надо постоянно выполнять всякие задания, и почему-то каждый день грозят "вызвать маму". Ученическая форма оказалась жаркой, неудобной и "кусачей". Хорошо хоть, что с этого года была она в школе номер четыре необязательной. И вскоре второклассник Степа Городецкий, как и многие другие малыши, бегал на уроки в летних штанишках и рубашке. Но это пока было тепло. Сентябрь не долго радовал хорошей погодой…
От продленки Степка отказался намертво. Из школы домой ходил самостоятельно и владел собственным ключом от квартиры. Впрочем, иногда ждал Федю, если у того было не больше пяти уроков. Но у Феди случалось их и по шесть, и по семь. И тогда он, конечно, нервничал: как там Степка, один-то?
Ксения приходила домой очень поздно. Сообщила, что занимается на курсах повышения своей швейной квалификации. О Щагове ничего не было слышно. Степка однажды по секрету прошептал Феде: "Мама сказала, что больше не желает его видеть…" Поумнела, значит…
Школа есть школа. От Хлорвиниловны только и слышно было: "Вы теперь восьмиклассники и должны отдавать себе отчет, что это накладывает на вас новые, взрослые обязанности…" Никто, конечно, такого отчета не отдавал. Втягивались в школьные будни трудно, со скрипом. Жили памятью недавнего лета.
Но память памятью, а встречаться "Табурету" каждый день стало теперь трудно. Феде-то с Борисом хорошо – в одной школе. А вот Оля и Нилка… Но все-таки встречались – без этого как жить? Повезло хотя б в том, что все четверо учились в первую смену. Сбегались чаще всего у Оли. В гараже было уже холодно, сидели в комнате. Оля была и здесь полной хозяйкой. Тем более, что мама ее с головой ушла в новую постановку…
"Запустили в производство" новое кино: мультик про мальчика Егорку, который подружился с бродячим котом, оказавшимся впоследствии инопланетным существом. Коллективно рисовали декорации, по ним потом бегали вырезанные из бумаги герои. Вырезал их Борис, он был мастер на такие дела.
Но двигался фильм так себе. Особого интереса к нему не чувствовалось. Да и пленка почти вся уже была израсходована. Однако не сидеть же без дела, когда собрались вместе! И вскоре дело такое появилось. Настоящая радость. Город Синеград!
Кто его первый назвал так, потом уже и не помнили. А возник он однажды вечером, когда сидели у Оли и разговорились: какие кому снятся сны. Про это и раньше говорили, но как-то мельком и со смущением, а теперь будто распахнуло каждому душу. И оказалось – многое снится одинаково. То есть города и события сами по себе не похожи, но похожими оказались ощущения в таких снах – будто это и не сон вовсе, а особый, "параллельный" мир, куда ты приходишь как в любимую страну – настоящую, только окрашенную сокровенной тайной. Приходишь со сладким замиранием, ожиданием приключений и каких-то очень хороших встреч.
Выяснилось вскоре, что в этих Городах, которые каждый видит по-своему, есть и похожие места – улицы, площади, пристани. Стеклянные галереи над мостовыми…
Тогда Федя сказал, будто сделал еще один шаг в сказку:
– А давайте нарисуем карту…
Вот вам и "взрослые люди"! Ну, Нилка – тот еще туда-сюда, а остальные-то! Сидеть бы над алгеброй, писать сочинения про "Образ Пугачева в повести А.С. Пушкина "Капитанская дочка", готовить лабораторные работы или хотя бы, как нормальным восьмиклассникам, толкаться на дискотеках и переписывать друг у друга кассеты с Майклом Джексоном! Так нет же! Взялись чертить план Синеграда – по всем правилам науки, отыскавши среди книг Олиного деда старинную "Картографiю" какого-то М.М. Белковского со множеством иллюстраций.
На большом ватманском листе начертили центр Синеграда. С площадью Случайных Пришельцев, с проспектом Спелых Апельсинов, с улицами Старых Моряков, Стеклянного Глобуса, Веселых Прогульщиков, Хромого Рыцаря, Корабельщиков и многими другими. С широкой рекой Рио-Флус и ее притоками Каменкой и Бумерангом. Над Каменкой дугой поднимался сложенный из гранита мост. Посреди моста построена была белая, с высокой шатровой башней церковь Павлика и Алеши – мальчиков из деревни Герасимовки и Зимнего дворца. Вообще-то это была церковь в память о всех погибших детях. Где-то же должны вспоминать о том, как гибли мальчишки и девчонки по вине озверевших взрослых – тех, кому хотелось воевать и добиваться власти…
В церковь на мосту взрослым разрешалось заходить только в сопровождении детей. И каждый мог зажечь лишь одну свечку – у бронзовой скульптуры Упавшего Барабанщика. Мальчик лежал на плоском камне, одной рукой старался дотянуться до откатившегося барабана, в другой сжимал последним усилием тонкие палочки… Как в песне "Последняя свеча", которую недавно спел ребятам Слава. Он даже согласился записать ее на кассету, но, конечно, не для телепередачи, а на память друзьям-"табуретовцам".
Теперь эту песню слушали иногда, и каждый раз шел по спине холодок. Слава пел глухо, и гитара рокотала, словно где-то в темной глубине.
Над церковью всегда был ясный вечер и оранжевые отблески горели на золотом кресте, который отражался в Каменке…
Но не так уж много печальных мест было в Синеграде. Гораздо больше – веселых. Площадь Летних Карнавалов, площадь Зимней Сказки, Цирковой бульвар, бульвар Кукольных Мастеров… А больше всего богат был город местами, где ждали всякие загадки и открытия, необыкновенные события и приключения. В путанице улиц, переходов, лестниц, воздушных галерей, крепостных стен и заросших оврагов можно было заблудиться и оказаться неведомо где – то в заброшенной мастерской средневекового оружейника, то в букинистической лавке, полной приключенческих книг, то в крошечном театре, где сами по себе, без людей, давали концерт деревянные марионетки. То провалиться в подземелье и заплутать в глухих подвалах и коридорах, где, по некоторым признакам, обитали привидения…
На углу улиц Тома Сойера и Юных Трубочистов жила в островерхом домике бабушка Аннет (похожая на Анну Ивановну, только не такая больная и усталая). Она зазывала в гости ребятишек, угощала их леденцами и менялась с ними марками…
На "стрелке", у слияния неширокой реки Бумеранг с большой рекой Рио-Флус, выстроен был дом с башенкой, похожей на маяк. Там жил отставной бородатый боцман Крутислав Свайка с множеством своих и приемных детей. Бывало, что боцман целый день лежал на балконе и пел старинные матросские песни, а хор мальчишек и девчонок в окнах и на лестницах звонко вторил ему. Иногда этот ансамбль отправлялся выступать на бульвар Тополиного Пуха. Прохожие слушали и платили чем придется: пирожками с капустой, конфетами и старинными монетками, которые Крутислав Свайка коллекционировал…