В такие моменты Юрик приходил в восторг, хлопал в ладоши и кричал: «Еще пошевели букашками-таракашками!» Тогда отец щекотал бровями нежную, тоненькую шейку сына. Юрик хохотал и цепкими пальчиками пытался поймать «букашек-таракашек».
Дерзкий поступок парикмахера, по мнению Иннокентия Осиповича, окончательно испортил его и без того непривлекательную внешность. Он чувствовал себя голым в обществе одетых и сердился на всех.
Но характер у Иннокентия Осиповича был мирный и веселый. Долго он сердиться не мог. Вскоре Затеевы пили чай на террасе, и громкий голос и смех Иннокентия Осиповича разносились по саду.
В два часа дня к воротам подали гнедую школьную лошадь, запряженную в тележку на рессорах, и Затеевы поехали на пасеку к дедушке Осипу Антоновичу.
* * *Не раз собиралась Дина встать до рассвета и встретить восходящее солнце. Но под утро особенно сладко спится, и когда бабушка, по просьбе Дины, будила ее на рассвете, осторожно трясла за плечо, приговаривая: «Вставай, доченька, солнце вот-вот подымется», она отвечала сквозь сон:
– Сейчас, бабушка, только чуточку еще посплю… – и засыпала крепким, молодым сном.
Бабушка качала головой и, шаркая большими глубокими калошами, не спеша выходила во двор доить коров.
Всходило солнце. В свежем воздухе затихал рожок пастуха. Июньское солнце вставало над пасекой в полном блеске, щебетали под окнами веселые воробьи, взад-вперед над крышами носились ласточки-касатки, громко хрюкали и лезли в сени проголодавшиеся за ночь свиньи.
– Ти, ти, ти, ти! – ласково ворковала бабушка, разбрасывая курам крупу, и, внезапно с хворостиной в руках накидываясь на свиней, басом кричала на весь двор: – Усь, проклятые!
Первым, после бабушки, в доме просыпался Юрик. Его деревянная кроватка, сделанная дедушкой, стояла у окна, и солнце, появляясь над крышей стайки, будило малыша горячим прикосновением лучей. Юрик вставал на крепкие ножки и, поглядывая через окно на двор, плаксиво тянул:
– Гуля-я-ять!
Он будил мать и сестру. Дина быстро вскакивала, но, убедившись, что солнце уже взошло, снова ложилась на мягко застланный сундук, досадовала на себя.
Но однажды Дина все же проснулась до света. Она тихонько поднялась, надела на босые ноги туфли, набросила пальто и на цыпочках, стараясь никого не разбудить, вышла из горницы в кухню.
На самодельной деревянной кровати спала бабушка, высоко забравшись на подушки. Рядом с ней дедушка выводил носом затейливые трели.
Дина вышла в сени и открыла дверь на улицу. Во дворе было холодно и неприветливо. Небо, подернутое серой пеленой, казалось закрытым плотными тучами.
«Опять ненастье будет, – с грустью подумала Дина. – Видно, зря встала – не увижу восхода». Одно мгновение она постояла в нерешительности, раздумывая – не возвратиться ли в теплую, мягкую постель?
– Нет! – решительно сказала она вслух и пошла к воротам.
К приезду родных свой обширный двор дедушка вычистил, подмел, заботливо посыпал красным песком. Дина прошла мимо новой, недавно отстроенной стайки и высокого сеновала. На нее пахнуло острым ароматом донника и сухой, прошлогодней травы.
Она открыла скрипучую калитку и вышла за ворота. Дедушкин дом стоял на горе, в стороне от деревни Груздевки. За домом раскинулась обширная колхозная пасека. Там, в низком березнике, живописно пестрели маленькие домики-ульи, выкрашенные в желтый, синий и зеленый цвет.
Дина огляделась, выбирая место, где было бы удобнее наблюдать восход солнца. Вначале она решила примоститься на изгороди, но потом сообразила, что лучше залезть на крышу, и по лестнице забралась на чердак, а оттуда, в широкую щель между досками, без труда проникла на крышу. Здесь все было видно как на ладони.
От ворот дома под гору спускалась заброшенная, поросшая травой дорога, и по ней тянулась свежевытоптанная узкая тропа к реке. Под горой бежала неглубокая, быстрая речушка. Шаткий мосток был перекинут с одного берега на другой. От него шла дорога в деревню Груздевку.
С горы вправо были видны груздевские дома, амбары и огороды, а влево, до самого горизонта, уходили вдаль ровные черные и зеленые квадраты полей. Над полями горела яркая полоса зари, дальше от горизонта она бледнела и постепенно смешивалась с мутным, неопределенного цвета небом. Но вот она заалела, вспыхнула, и у горизонта показался ослепительный край солнца.
За несколько секунд вокруг все изменилось, из мрачного стало радостным. Небо, только что казавшееся серым от дождевых туч, засверкало свежей голубизной, на нем не было ни единого облачка, только на западе, у горизонта тянулись нежные, почти прозрачные полосы. Из кустов стремительно взвились вверх маленькие серые птички и, видимо наслаждаясь светом и солнцем, кружились в воздухе.
На широкой дороге в Груздевку, подожженные солнцем, как звезды, горели крошечные камешки и стекляшки. Они слепили глаза, но Дина все же не отрываясь смотрела вдаль. Маленькая черная точка двигалась по дороге. Вскоре стало видно, что это шагает человек. Он миновал Груздевку, обогнул амбары, огороды и направился к реке.
Человек шел к дедушке на пасеку, это было ясно. Дина поднялась, вытянула шею и замерла: ей вдруг показалась знакомой маленькая фигурка в белой рубашке.
Путник осторожно ступил на шаткий мостик через речку. Дина уже не сомневалась – это был Костя. Царапая руки, она почти скатилась с лестницы и понеслась вниз по тропинке.
Костя шел ей навстречу быстро, почти бегом, в белой расстегнутой на груди рубашке, с мешком за спиной. Через его плечо на ремне был перекинут плоский деревянный ящичек. От радости или от прохлады начинающегося утра яркий румянец заливал Костины смуглые щеки, его лицо сияло оживлением и радостью. Он шел без кепки, подставляя легкому ветру густые, черные как смоль волосы. Школьные девчата по-разному оценивали Костину внешность: одни считали его красивым, другие говорили, что он был удивительно некрасив собой. Но Дине он всегда казался красавцем.
Она протянула ему обе руки и, задыхаясь, со смехом воскликнула:
– Я знала, что это ты, еще у мостика знала!
– А ты писала, что встречаться не нужно! – с упреком и тревогой сказал он.
Но Дина уже не помнила о письме. Они поднимались в гору, и Дина без умолку рассказывала ему о том, как она по семь раз в день купается, ходит одна далеко в лес, ловит рыбу, наблюдает за пчелами.
– А Екатерина Петровна не рассердится, что я пришел? – спросил Костя.
– Что ты? Она рада будет! – с жаром воскликнула Дина и, помолчав, неуверенно сказала: – А ты зачем пришел?
– Видишь ли… – Костя замялся, потом указал на плоский деревянный ящичек, висевший через плечо: – Я рисовать пришел сюда этюды с натуры.
«Так далеко?» – хотелось спросить Дине, но она промолчала и потупила глаза, чтобы скрыть лукавую улыбку.
– Да, знаешь, Дина, новость! – вдруг горячо воскликнул Костя и остановился. – Даже две. Во-первых, подземный ход вовсе не недоделан, как сказал Игорь Андреевич, видимо, ему просто идти дальше не хотелось. Ход ведет на Белый ключ.
– Да что ты? – удивилась Дина. – Ну, а вторая новость?
– Во-вторых, в наш подземный ход кто-то ходит… Я обнаружил там две папиросы «Дукат».
– Ну, «Дукат» Игорь Андреевич курит, – живо отозвалась Дина. – Это он и бросил, наверное, тогда.
– В самом деле?! – разочарованно протянул Костя. – А я думал, тут кроется какая-то тайна.
Дина засмеялась веселым смехом. Они подошли к воротам дедушкиного дома. Костя остановился и неуверенно спросил:
– А может быть, неудобно?.. Екатерина Петровна рассердится…
– Что ты, она так любит тебя! – сказала Дина.
Но когда во дворе им навстречу попалась бабушка, хворостиной выгонявшая корову, уверенность покинула Дину, она смутилась, вспыхнула и сказала неестественно громко:
– Бабушка, вот Костя…
Все трое остановились около калитки.
Маленькая старушка в ватной телогрейке и в черном полушалке, повязанном под подбородком, внимательно с ног до головы осмотрела мальчика. Она заметила его запыленный костюм, усталое, неумытое лицо.
– Милости просим! – сказала она тонким, тихим голосом. – Видно, пешком из города?
– Пешком, бабушка, – ответил Костя.
Дина ахнула:
– Пешком сто километров! Когда же ты вышел, Костя?! – вскричала она, с восторгом взглянув на товарища.
– Три дня шел… – рассматривая носки сандалий, неохотно ответил он.
– А почему не на поезде? – не унималась Дина.
– Хотелось идти: закат смотреть, восход… Ну, вообще, как Горький… Я решил пешком обойти всю страну.
– Как босяк? Это замечательно, Костя! Я тоже сегодня хотела восход наблюдать, да ты помешал.
У бабушки от улыбки задрожал подбородок.
– Нашто же это пешком, сынок? Теперь поезда ходят. Это в наше время волей-неволей пешком ходили да на лошадях ездили, а теперь другое дело.
– Ну, что ты, бабушка! Пешком-то интереснее! – защищала Дина товарища.
У бабушки от улыбки задрожал подбородок.
– Нашто же это пешком, сынок? Теперь поезда ходят. Это в наше время волей-неволей пешком ходили да на лошадях ездили, а теперь другое дело.
– Ну, что ты, бабушка! Пешком-то интереснее! – защищала Дина товарища.
Бабушка поняла, что возражать бесполезно.
– Ты, Дина, самовар поставь да творог сметаной залей к чаю. А в печи яичница да картофельница. Медок не забудь. Ну, да я подойду к чаю-то.
Бабушка вышла за ворота. На поляне, поджидая хозяйку, спокойно жевала траву пестрая корова-ведерница.
– Но, цыля! – басом крикнула бабушка, помахивая хворостиной.
Костя оглянулся и с удивлением взглянул на бабушку. Его поразило, что маленькая старушка, с добрым лицом, с тонким голосом, могла брать такие низкие, почти мужские ноты.
Бабушка торопливо спускалась по тропинке к реке. Впереди, отмахиваясь хвостом от гнуса, лениво брела корова. А за мостом, у березника, уже разливалась монотонная трель дудки пастуха Федота.
* * *Дни бежали незаметно. Дина с Костей бродили по лесу, отыскивая птичьи гнезда. Боясь спугнуть, чуть дыша, с любопытством рассматривали в них птенчиков. Часами простаивали они над муравейниками, бросали на кучи тальниковые ветки, потом, сбросив с них муравьев, с удовольствием слизывали кислый муравьиный спирт.
Они собирали ягоды, цветы, коллекции трав и букашек; уходили на речку, с увлечением ловили рыбу, и купались, забывая о еде.
Им было хорошо вместе, и любой третий – будь то Юрик, дедушка или Екатерина Петровна – только мешал им.
В ясный полдень Затеевы собрались обедать в просторную горницу с неровным, покосившимся полом. Всевозможные открытки, прибитые веером, украшали недавно беленные стены. На окнах висели белоснежные шторы. В углу стоял маленький опрятный буфет дедушкиной работы, окрашенный черной краской. Середину комнаты занимал большой продолговатый стол, покрытый свежей палевой скатертью. Вокруг стола стояли новенькие венские стулья – подарок Иннокентия Осиповича.
На столе, на блестящем подносе, шумел старинный медный самовар.
Дина с Костей сидели рядом и, с аппетитом уплетая горячие блины со сметаной, оживленно обсуждали совместно прочитанную за эти дни книгу «Холоп-ополченец». Юрик, открыв рот, с увлечением слушал их.
Бабушка с дедушкой ели молча, но каждую минуту готовы были поссориться друг с другом. Они во всем были очень различны, и в спорах и в ссорах прожили вместе почти шестьдесят лет, хотя и любили друг друга крепко.
Бабушка была маленькая, кругленькая старушка, с желтоватым цветом лица. Движения ее рук были мягкие, круглые. Дедушка Осип Антонович на целую голову был выше бабушки. Грудь у него была богатырская, и клином на нее опускалась длинная седая борода в форме редьки. На бескровном лице выделялся длинный нос. Выцветшие голубые глаза смотрели внимательно и спокойно. Осип Антонович очень много курил и любил тертую редьку с молоком, а бабушка не переносила ни редечного, ни табачного запаха. Из-за этого они главным образом и враждовали всю жизнь. В этот день ссора стариков началась тоже из-за редьки.
– Опять за свою любезную! Вонь стоит, хошь святых выноси! – недовольно сказала бабушка.
Дедушка молча деревянной ложкой выгребал из тарелки тертую редьку и, не обращая внимания на бабушкины слова, прислушивался к разговору Дины и Кости.
Екатерина Петровна разливала чай. Она держала блюдце белыми красивыми пальцами с блестящими ногтями, часто позевывала и смотрела вдаль скучающим взглядом. Она всегда за столом молчала и думала о чем-то своем.
Екатерина Петровна не любила деревню, и лето привыкла проводить на южных курортах. Здесь жила она только ради детей и очень скучала.
– Да, за Болотниковым народ шел. Свой! Мужик! Герой-человек. Как они, собаки, его замучили! – отставляя пустую тарелку, в раздумье сказал дедушка.
– Наш пострел везде поспел! – сердито буркнула бабушка. Она не видела, когда Осип Антонович читал «Холопа-ополченца» и догадывалась, что это делалось тайно от нее.
– Ты бы вон крышу починил, а то скоро дождь в избу сеять будет, – не унималась она. – Нашто тебе книжки читать – одной ногой в гробу стоишь, а земля и умного, и дурака равно примет. Ему хоть огнем хата гори – он нос в книжку и не видит! – обратилась она к окружающим, но ее никто не поддержал.
Спокойно, будто не замечая бабушкиной колкости, дедушка продолжал:
– Минин тоже мужик башковитый был! Не просто собрать ополчение по всем городам!
– А как Болотников пошел на смерть! – горячо заговорил Костя. – Вот это самое главное – на смерть так пойти!..
– Мне больше всех Михалка нравится, – перебила его Дина, – как он от воли отказался. Ведь это здорово – раз, говорит, воли нет для всех, и мне не надо. Вот такие бы все люди были.
– А я еще про это не читал! – нетерпеливо заерзал на стуле дедушка и косо взглянул на бабку. – Что говорить, силен духом русский мужик!
После завтрака бабушка опять напомнила о крыше, но дедушка отговорился неотложными делами на пасеке и ушел.
Дина и Костя по бабушкиному поручению отправились в Груздевку. Обходя плетень пасеки, они увидели Осипа Антоновича. Он лежал в кустах, вблизи ульев, и с увлечением дочитывал «Холопа-ополченца».
– Дедушка! А крыша-то как же? – со смехом крикнула Дина.
Старик приподнялся на локте, взглянул через очки и с лукавой улыбкой погрозил внучке пальцем: дескать, помалкивай, а то попадет от бабки.
Дина и Костя спустились к реке, и долго еще Осип Антонович слышал их веселый, звонкий смех.
– Я так и знала, что он читает, – говорила Дина. – Увлечется и не увидит, как бабушка подойдет. Вот тогда достанется на орехи!
– Понравилась книжка, она в самом деле хорошая, – задумчиво сказал Костя. – Знаешь, Дина, я когда читаю книги вот о таких смелых, сильных людях, которые жизнь свою за народ отдают, мне тоже хочется совершить какой-нибудь подвиг. По-моему, и смерть за народ не страшна. Только надо, чтобы в минуту смерти кто-то из близких тут был. Вот, мне кажется, Остап в последнюю минуту поэтому и кричал: «Батько, где ты?» И наверное, когда Тарас Бульба отозвался: «Я здесь, сынку!» – ему было легче умирать…
– Конечно, так умирать легче, но я… – Дина не окончила фразы и, приложив палец к губам, остановилась. На дороге, поводя длинными ушами, сидел большой серый заяц.
Глаза Кости озорно загорелись. Он засунул пальцы в рот и свистнул что было мочи. Заяц в испуге вскочил и помчался по дороге, высоко вскидывая задние ноги. Дина побежала было за ним, но заяц быстро исчез.
В это время Костя заметил сломанную березу. Ее ствол переломился надвое, и вершина спустилась к земле. Костя обошел вокруг березы и решил нарисовать ее. Ящик с бумагой, красками и кистями был всегда при нем. Он удобно примостился на траве и начал рисовать, а Дина пошла в Груздевку выполнять бабушкино поручение. Ей нужно было купить у рыбака налимов для ухи да еще захватить в аптеке мазь – растирать дедушке перед ненастьем поясницу.
Дина торопилась. Без Кости каждый час казался ей долгим и скучным. Утром он сказал Дине, что для задуманных картин эскизы сделаны, и он намерен на днях отправиться домой. Дина встревожилась, но ничего не ответила на это. Возвращаясь из Груздевки с пустой корзинкой (рыбы она не купила), Дина вспомнила утренний разговор с Костей, и в ней поднялось чувство обиды. «Неужели не ради меня он пришел сюда? Он пришел бы рисовать эти гадкие сломанные березы и к Наде, и к Варе, и к каждой девчонке… Ну и пусть уходит домой!» – с горечью подумала она.
Костя все еще сидел на траве, склонившись над листом бумаги. Легкой тушью он нарисовал грустно склоненные к земле ветви березы, ее переломанный ствол. А у корня, в пучке травы, изобразил еще не совсем распустившийся ландыш. Такого цветка в действительности около березы не было.
Костя увидел Дину, поднял голову и спросил:
– Ну, а налимы где?
– Не поймали! – сердито ответила она.
– А лекарство?
– Аптека закрыта.
– Ну, а ты что из-за пустяка расстраиваешься, чудачка!
Дина отвернулась и замолчала.
– Или ухи очень захотелось? – пошутил Костя и увидел на глазах ее слезы.
Он вскочил на ноги и подошел к ней.
– Тебя обидел кто-нибудь? Скажи – кто? – Костя взял ее за руку.
– Ты! – неожиданно для себя сказала Дина и испугалась.
– Я? – Костя растерянно опустил руку.
– Тебе лишь бы рисовать… Тебе все равно… Зачем ты сюда пришел?
Костя еще больше растерялся. Он не понимал ее слов.
– А ты не хотела, чтобы я приходил сюда? – удивленно спросил он и, не дав ей ответить, продолжал: – Хорошо, я уйду. – Он наклонился, положил в ящик бумагу, взял его и быстро пошел на дорогу.
– Костя, ты не понял меня! – крикнула вдогонку ему Дина.
Но он не обернулся.
– Гордец! Ни за что не вернется! – с отчаянием прошептала она, легла ничком на траву и горько заплакала.
Из Груздевки она возвратилась ни с чем, одна, с заплаканными глазами. Костя не пришел ночевать. Утром Екатерина Петровна хотела начать поиски Кости, но Дина и Осип Антонович уговорили ее не делать этого. Оба были уверены, что он ушел в город.