— А ты знаешь, где его искать?
— Безусловно знаю. У теплых источников. Где горячие ключи, там он и прячется. А где еще можно спрятаться зимой? Был у нас на флоте такой случай…
Он рассказывал очередной случай, и я, выслушав, брел к себе в комнату. Там ложился поудобнее и читал фантастику. Или просматривал газеты. Свежие газеты и журналы теперь приносили ко мне в комнату.
Лиза, сделав очередное наблюдение, отсиживалась в метеорологическом кабинете либо уходила на лыжах в горы. Казакова она заметно избегала. Он ее, впрочем, тоже. До плато доносились глухие взрывы — это производили глубинное сейсмическое зондирование. Без меня.
Как-то вечером ко мне зашел Женя. Сел на стул. Внимательно посмотрел на меня.
— Не придумаем, с кем отправить тебя в Москву, — произнес он озабоченно.
— Зачем меня отправлять, — возразил я угрюмо. — Вот поправлюсь, приступлю к работе.
— Тебе надо лечиться. Ты сам знаешь. Врачи говорят, этот климат тебе противопоказан.
— Мало ли что они говорят. Не понимаю, почему вам так хочется от меня избавиться!
— Что ты, Колька! Ты же знаешь, как я люблю и тебя, и всю вашу семью!
Я увидел его расстроенное лицо и пристыженно умолк. Он великодушно потрепал меня по плечу.
— Кроме того, тебе надо учиться. Еще лет восемь, не меньше.
— С аспирантурой, что ли?
— Да. Наука потребует от тебя всей жизни. Для науки — Н е жаль. Жалко растрачивать время и силы попусту, черт те на что…
Женя горько махнул рукой и задумался, словно бы забыл обо мне.
— С волками жить, по-волчьи выть, — сказал он наконец, — иначе тебя съедят. Не дадут работать, двигаться вперед.
— Вы о чем, Женя? — не понял я его. И не мог понять тогда.
— Так… У меня были большие неприятности в Москве. Оттого я и решил приехать годика на два сюда. Кстати, и материал на докторскую собрать.
— Какие же неприятности?
— Узнаешь в свое время. Чем позже, тем лучше для меня. Ну, поправляйся.
Он ушел. А вслед за ним прибежал взволнованный донельзя Гарри.
— Коля, иди скорее в радиорубку. Там тебе Марк приготовил сюрприз.
Я наскоро оделся и поспешил в радиорубку. Там уже сидели Валя, Леша, Иннокентий, Бехлер, Олег Краснов — взбудораженные и сияющие. Вслед за мной вошло еще несколько человек. Марк в наушниках сидел перед пультом. Я знал, что он любитель-коротковолновик, но мне и в голову не приходило, что он такой мастер. Именно Марк, а не штатный радист, сумел установить радиосвязь с островом Грина в Антарктиде, где зимовали мой отец и Ермак. Кто-то подвинул мне стул. Я сел рядом с Марком, пробормотал благодарность. Марк работал ключом так быстро и непринужденно, словно был классным радистом.
Радист Валерий Ведерников развалился в кресле. Шкиперская бородка, яркие серые глаза, густые черные брови — Валерий почему-то на всех смотрел иронически, но сейчас впервые ирония ему явно не удавалась. Видно было, что он по-мальчишески восхищен и немного завидует даже. Оказалось, что с его разрешения Марк уже давно пытался связаться с островом Грина.
Я очень разволновался тогда, и так как переговоры шли по азбуке Морзе, в которой я ничего ровным счетом не понимал, то я волновался все сильнее и стал умолять Марка не сообщать обо мне.
Марк понимающе кивнул. Лицо его было радостно-сосредоточенным. Отец с противоположного полюса спрашивал прерывающимся голосом морзянки, как у меня дела и что пишет мама. Писем от мамы я не получал давно, а бабушка писала как-то туманно — не поймешь. Мне казалось — там неблагополучно.
— Скажи, что я здоров и работаю, слышишь, работаю! — Я вскочил и кричал Марку в самое ухо. — А мама здорова, скучает о нем и часто пишет. Хорошо сыграла новую роль. Скажи, что директор обсерватории Женя Казаков — папа удивится.
Марк нажал ладонью на ухо — я, кажется, его оглушил— и стал легко и быстро стучать ключом. Тем временем в рубку набилось битком народа, все просили передавать от них привет. Сквозь толпу протискался сам Казаков.
— Неужели Антарктида? — спросил он ошарашенно. — Молодец, Русанов!
Марк уже кончил разговор и, улыбаясь во весь рот, повернулся к нам.
— Будем беседовать два раза в неделю, — сообщил он. — На острове Грина зимуют семеро. Шесть советских людей и один англичанин. Они все здоровы. Скучают по своим близким. Я передал, что у нас тоже все здоровы. Научные исследования идут благополучно. Передал, что приступили к глубокому сейсмическому зондированию.
— Молодец! — еще раз одобрительно сказал Женя и вышел.
А мы еще долго обсуждали событие. Договорились, что на следующую связь Валя и я приготовим написанный текст. А потом кто-то крикнул: «Какое сияние, товарищи!»— и все высыпали наружу.
Небо колыхалось, меняя цвета. Плато вдруг залило ярким рубиновым светом. Мне показалось, что «старики» по ту сторону теплого озера подняли голову. Но я вдруг закашлялся, и Марк, словно заботливая нянька, поспешно увел меня домой, в комнату. Остальные перешли в кают-компанию, и скоро до нас донеслись звуки гитары и песня:
Глава одиннадцатая МАМА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
На другое утро, после завтрака, в кают-компании появилась Зинаида Владимировна с грубоватой девицей в сапогах, которая оказалась заведующей паспортным столом. Да, теперь на плато прописывали приезжающих и выписывали отъезжающих.
— Собирайся, Коля! — беспокойно сказала мой лечащий врач. — Завтра Михаил Михайлович вылетает в Москву и доставит тебя прямо на руки маме.
Это было сказано в присутствии Лизы и скалозубов-геологов. Спасибо им, ни один не улыбнулся.
— Никуда я не поеду! — закричал я возмущенно.
— Но тебе противопоказан здешний климат, Коля! Понимаешь или нет? Теперь тебе уже здесь не работать… — попробовала урезонить меня Зинаида Владимировна.
— Давай-ка твой паспорт! — потребовала девица резким голосом.
— Ты здесь не поправишься, надо ехать, — назидательно сказал Женя. Он их и привел сюда.
— Я не поеду. Я не собираюсь увольняться из обсерватории, — повторил я гневно.
Марк стоял рядом со мной. Он-то знал, как мне не ко времени было уезжать отсюда… Подошла Валя Герасимова.
— Тебе совсем не надо увольняться, Коля! — Валя неприязненно взглянула на Казакова. — Тебе дали временно вторую группу инвалидности. Надо эту возможность использовать для лечения. А через полгода ждем тебя здесь.
— Никто его не собирается увольнять! — зло бросил ей Женя.
Уговаривали меня долго и нудно. Паспортистка подчеркнуто смотрела на часы-браслетку. Я упирался. Все равно бы они меня не уговорили, но вмешалась сама судьба. Валерий Ведерников принес мне радиограмму от бабушки.
Все смотрели, как я, бледнея, читал радиограмму, а потом быстро спрятал ее в карман.
— Ладно, сейчас принесу паспорт, — не своим голосом сказал я, — можете выписывать.
Кажется, им всем очень хотелось узнать, что было в радиограмме. Но я отнюдь не собирался это разглашать. На Ведерникова можно положиться. Радиограмму я показал только Марку. Вечером, когда он вернулся с работы. Но об этом потом. Вечер еще не скоро наступит. День был очень долгий…
Я ушел к себе, как только все оформил. Выдвинул из-под кровати чемодан. Надо было собраться.
Вот уж воистину: пришла беда, отворяй ворота! До чего же все плохо складывается! А Лиза… Я посмотрел на часы. Как раз сейчас свободна. Почему она не зайдет ко мне? Знает, что уезжаю. Разве ей не о чем поговорить со мной перед отъездом? Я прислушался, злясь на себя, что прислушиваюсь, жду. Самому пойти к ней… Но это бесполезно. Я уже приходил так, поговорил с Алексеем Харитоновичем, Лиза грустно молчала, опустив глаза.
Кто-то остановился перед моей дверью. Постучали.
— Войдите! — крикнул я, зная, что это не Лиза. Это был Сергей Авессаломов.
— Не помешал? — спросил он. — Я слышал, ты завтра уезжаешь, и вот зашел проститься.
Он неуверенно смотрел на меня — как-то его примут? В обсерватории он не был ни разу. Сергей был одет в короткий полушубок из оленьего меха, на голове шапка-ушанка, обычная на Севере. Я предложил ему раздеться, и он повесил то и другое на вешалке за дверью. Остался в поношенном сером костюме и черной шелковой рубашке, аккуратно застегнутой на все пуговички. Галстук он не носил. Волосы он, видимо, накануне вымыл, и они еще больше чем всегда походили цветом на спелую пшеницу и, рассыпаясь, падали на лоб и на глаза. Он нетерпеливо дергал головой. Я его усадил, а сам сбегал на камбуз за чаем и кое-какой закуской. Конфеты и печенье у меня были. Накрыл на стол, убрав книги и тетради на полку.
— Сколько у тебя книг! — сказал Сергей, с восторгом оглядывая стеллажи.
— Сколько у тебя книг! — сказал Сергей, с восторгом оглядывая стеллажи.
— Здесь и мои, и Марка. А ты любишь читать?
— Романы не очень, там ведь все выдумано. Я больше люблю про животных.
Сергей внимательно смотрел на меня. Глаза у него были большие, синие, чуть выпуклые. Вообще это был красивый парень! Его портило только выражение не то что затравленности, а какого-то ожидания плохого. Будто он ждал, что его сейчас вот-вот ударят. Он даже втягивал иногда голову в плечи и щурился. Несомненно одно, жизнь отнюдь не баловала этого парня.
Я налил ему и себе чаю, сделал бутерброды. Он стал есть, посматривая на меня исподлобья, и вдруг спросил:
— Ты, конечно, не веришь в бога?
— Нет.
— Но ты же не можешь знать точно, есть он или нег?
— А ты верующий? — Я не удержался от улыбки.
— Прежде не верил, — серьезно сказал Сергей. — Рос-то я среди неверующих. А сейчас меня вопросы одолели. Если по-ученому на них не ответить, то значит… Случай с тобой вот тоже…
Кажется, я покраснел.
— При чем здесь случай со мной?
— У тебя дух оказался выше телесной немощи.
— Но когда фашисты пытали партизан, требуя выдать…
— Понимаю, — перебил он, — и у них дух был сильнее тела, если они шли на смерть. Когда Гусь бил тебя смертным боем, я вдруг подумал: «А если бог есть и все видит?»
— Однако за меня вступился цыган Мору, а не ты! — не удержался я.
— Ну, правильно. Я же еще был прежний, скот и подонок. Но когда Гусь бросился с ножом на Мишку, я первым вступился…
Сергей вздохнул прерывисто, как вздыхают дети, наплакавшись.
— Не могу больше ни ругаться, ни слушать. Обрыдло. Почему же обрыдло вот так сразу? Если бога нет, то откуда произошло угрызение совести? Может наука объяснить?
— Может, — мрачно сказал я. Меня грызло свое горе. Сергей немного подождал, что я скажу, но я молчал,
и он продолжал:
— Люди — везде люди, плохое переплелось с хорошим так, что не растащишь. Но есть же просто хорошие? Целиком?
— Конечно есть. Когда человека что-нибудь захватит целиком и он уже о себе не думает, о своей выгоде, а лишь о том, чему посвятил свою жизнь.
— Кабы ты знал, Коля, как мне хочется жить спокойно. В монастырь бы ушел. Ты только представь. Тишина… Кругом лес, огороды, пасека. Все любят друг друга, как братья. Да вот насчет бога-то еще сомненье берет…
— «Братья», — усмехнулся я. — Сергей, а за что ты в колонию попал?
— А за хулиганство же! Я малый-то был озорной, а как подрос, просто спасу нет. Вся семья у нас какая-то пропащая.
— Что ты!
— Да. Всяк по-своему пропал. Мы же деревенские, с Ветлуги. Село Рождественское. Весь наш род испокон веков жил в деревне. Не уехали бы из Рождественского, ничего бы этого не случилось. Корни у нас слишком глубоко проросли в землю: на новом месте уже не приросли.
Отец работал на заводе честно, но без души, душа там осталась, на Ветлуге, — стал пить и скоро помер. Остались мы четверо: дедушка, маманя, четырнадцатилетний балбес — я да грудная сестренка Танюшка. И мать, и дед работали на строительстве. Мать — каменщицей, дед — плотником. Работали неплохо. Квартиру им дали отдельную, двухкомнатную (еще при отце). Внизу магазин, за углом кино, напротив школа, куда я ходил. Все удобства под рукой. Только не в коня корм. От тоски чахли. Так и не привыкли к городу. Матери все воздуху не хватало. Плакала… А деду Рождественское мерещилось. Сна совсем лишился. Начнут они с матерью вспоминать корову Буренушку. Как телилась; как заболела раз, и дед в метель за ветеринарным фельдшером ездил. С дороги сбился. Чуть не замерз. Все-таки привез этого фельдшера. Спасли Буренку. Хорошая корова была. Выйдешь ночью на двор, а она тыкается теплой мордой в руку. Дед, бывало, начнет рассуждать, а мать ему поддакивает. «Какая это, говорит, жизнь в городе? Живем на пятом этаже. Квартир этих, как сот в улье».
Не легче и мне было. Учителя говорили: трудный, озорник. А тут еще ребята насмехаются: говорю не так. У нас ведь заместо «ч» выговаривают «ц»: «Поцему? Зацем?» Начну у доски отвечать — класс со смеху так и грохнет.
Все чаще вспоминал деревенских… Как мы озоровали, по огородам лазили, по садам. В лесу каждый кустик знали. Где какое гнездо. А то засучим штаны выше колен да ищем броду. А не найдем — вплавь через Ветлугу. На той стороне ягод больше в лесу было. Когда в город переезжали, дед вырезал себе на память ясеневый посох… Держал его в изголовье. Все мечтал: возьмет этот посох и пойдет с ним домой, на Ветлугу, умирать.
— Ну, а почему не вернулись? Сейчас же лучше стало в деревне.
— Кому возвращаться-то? Ни матери, ни деда сейчас в живых нет. Они без меня уже умерли.
— Подожди… А где же твоя сестренка?
— Танюшка-то?
Сергей смущенно посмотрел на меня.
— В детдоме она. Я, видишь, какой шелопутный. Куда я ее возьму? При моей жизни… В общежитие?
— А кем ты работаешь на руднике?
— Сейчас в плотничьей бригаде. Я же хороший плотник: дед научил. Я и слесарить умею. Могу машину водить, но правое нет. Думал на лето с геологами уйти.
Я задумался. Сергей смотрел на меня с надеждой. Он, видимо, верил, что я могу ему помочь.
На руднике его знают прежнего… И поступков от него ждут прежних. И распить бутылку запрещенного на руднике спирта позовут в первую очередь его.
— Сергей, а почему бы тебе не поступить в обсерваторию рабочим. У нас матом не ругаются…
— Неужели не ругаются? Как же они выдерживают? Выходит, монастырь-то рядом? Нечего и в Троицко-Сергиеву ехать?
Он окончательно развеселился. «Может, издевается?»— промелькнуло у меня. Парень с заковыкой.
Волосы все падали ему на глаза, он их приглаживал. Руки у него были красивые, под стать пианисту, а не плотнику, хотя ладони огрубели, как подошва.
— Добрый ты, Николай! — вздохнул Сергей. — Меня ведь в обсерваторию вашу не возьмут.
— Я пойду спрошу. Посиди здесь.
Я отправился к Жене, рассказал ему про Сергея. Только про монастырь умолчал. Блажь это, пройдет. Просто парень мечтал о тихом месте, где можно отдохнуть душой.
Просить не пришлось. Подходила весна, и в обсерватории позарез были нужны рабочие для полевых исследований.
— Ладно, прикомандируем его к Иннокентию. Или к Леше Гурвичу — они никогда не ругаются.
— Иди оформляйся! — объявил я Сергею с торжеством.
— Да ну… в обсерваторию? — Сергей так обрадовался, что даже побледнел.
Он долго жал мне руку и благодарил. Перед уходом, уже в дверях, сказал как-то несмело, что было непохоже на него:
— Еще у меня к тебе просьба будет… Большая. Из-за этого, собственно, к тебе и шел. Насчет Танюшки… Не мог бы ты ее проведать? Узнай, не плохо ли ей. В Московской области детдом-то. На электричке надо ехать… Места там больно красивые. Леса, луга.
— Хорошо, съезжу.
Сергей дал мне адрес, написанный заранее на бумажке. Почерк у него был хороший.
Он вдруг снова сел у дверей, уже одетый.
— Хорошо у нас на Ветлуге, Коля. На всю жизнь запомнились мне наши луга. Знаешь, когда ветер подует и вдруг все травы, все цветы заколыхаются, заволнуются. Луг делается то желтый, то голубой, то как засверкает всеми цветами сразу… Ну, словно радуга на землю упала и рассыпалась. Сердце захолонет, такая красота. Когда я за хулиганство отбывал, мне все луга снились…
— Ну, почему ты не поехал все-таки домой, когда освободился?
— Не мог я один туда вернуться. Вот и подался на Север. Здесь тоже неплохо. Были бы люди хорошие. Все от людей зависит. Ну, я пошел. Спасибо тебе за все.
Так вошел в мою жизнь Сергей Авессаломов.
Вечером я рассказал Марку историю Сергея. Марк, впрочем, ее знал. Он только удивился, что у него есть сестренка. Об этом Сергей никогда не рассказывал.
Потом я показал Марку радиограмму. Вот что было в ней:
«Коленька, немедленно выезжай домой. Вся надежда на тебя. Мама влюбилась. Выходит замуж. Жду тебя нетерпением. Целую крепко. Бабушка».
Я вдруг заплакал, как маленький, отчаянно стыдясь своих слез и отворачиваясь. Нервы мне совсем изменили.
Марк сел рядом на мою постель. Видно, хотел меня утешить, но не нашел слов.
— Отца… жалко, — объяснил я свои слезы, — какое предательство! Удар в спину.
Мы проговорили с Марком далеко заполночь. Если бы не он, я, вероятно, очумел от тоски.
Все же Лиза пришла утром к нам в комнату — проститься. Марк сразу вышел. После я узнал, что верный друг ходил по коридору и никому не давал войти. Очень уж хотелось ему, чтобы мы договорились.
Лиза сидела на постели Марка, на самом краешке, и смотрела мимо меня в окно. Почти в профиль ко мне. Так она была еще прекраснее! На ней было узкое черное платье с белым воротничком. Меня поразила линия ее шеи — от маленького розового уха до плеча. Я был потрясен. Лиза повернулась и встретила мой взгляд. Она невольно поднялась. Я бросился к ней, мы обнялась. Я стал целовать ее. Лиза горячо отвечала на поцелуи.