В лесу Таня чувствовала себя хозяйкой. Она показывала мне птичьи гнезда, словно водила по своим владениям.
А в лесу было действительно чудесно. Такой спокойный зеленый край. Серебристые березы, высокие сосны с медно-красными сучьями, кустарники и травы. Под ольхой и березой листья земляники. Стоит пройти дождю, как полезут из-под земли белые грибы. По береговым крутоярам какой-то узкой извилистой речушки качались от ветра верхушки крепких осокорей. Речушку, оказывается, звали Лесовкой. Холодными рассветами над ней. наверно, плывут туманы. Солнце взойдет — они растают, и тогда весь долгий летний день чистое небо, прозрачный воздух, запах цветущих лугов и леса. Закукует кукушка, ей отвечает эхо. И можно купаться с утра до ночи.
Мы поднялись на просторное плато — наивысшую точку местности. Отсюда был такой вид на лесные дали, что у меня дух захватило. Мы с Танюшкой долго стояли молча, очарованные этой торжественной красотой. Ветер качал кустарники и травы.
Потом Таня повела меня показывать родник. Он пробивался из земли в густо заросшем осинником и кленом овраге и был так засыпан прошлогодними палыми листьями, что его не было видно, и только по тому, как шевелились сухие листья, будто под ними живой зверек, можно было догадаться, что родился ручей. Маленький, забитый и свободолюбивый, он тек, куда мог. Впервые после Лизиного письма мне стало хорошо на душе. Мы расчистили руками родник и напились его ледяной, удивительно вкусной воды. Потом опять вышли на дорогу.
Таня села на землю у придорожной канавки, заросшей васильками и подорожниками, и запела странную песню, которую я никогда не слышал;
У нее был безукоризненный слух и свежий, чистый голосок.
— Откуда ты знаешь эту песню? — спросил я заинтересованно.
— А я всегда ее знала, — подумав, ответила Таня. — Хочешь еще спою?
— Хочу.
Таня улыбнулась мне. Теперь ее лицо было совсем детским, исчезли напряженность и упрямство. Вот что она мне спела, совсем не детское:
У меня мурашки поползли по спине, до того у нее получилось правдиво. Какая артистичность!..
Таня внимательно посмотрела на меня. Личико ее просияло. Она была довольна произведенным впечатлением,
— Хочешь, я спляшу? Только ты пой.
— Что ж петь?
— Вот так…
Девочка напела мне мотив. Кажется, я уже слышал его где-то, и это называлось «цыганочка». Пришлось петь. Да еще хлопать в ладоши. Теперь я понял, почему ее прозвали «цыганкой-молдаванкой» — не только за ее бродяжьи наклонности. Она еще не пустилась в пляс, с места не сдвинулась, а в ней уже все ходило ходуном. А потом она словно оторвалась от земли, руки раскинула — и пошло. Таня плясала, пока не выбилась из сил, тогда со смехом повалилась на землю. Теперь она уже не казалась некрасивой.
Она сказала:
— У Пелагеи Спиридоновны есть Полкан. Злой-презлой. Она держит его на цепи.
— Мы уговорились о ней не говорить.
— Правда, уговорились. Ну, пойдем к дятлу в гости. Пошли к дятлу.
— Ты не боишься ходить одна в лес? — спросил я. Таня серьезно покачала головой.
— У меня там подруги. Я не одна. Я им хлеба ношу или зернышек. Со мною некоторые звери разговаривают, когда я одна, а при людях молчат.
Вот фантазерка! Мы ходили по лесу до самого вечера. К ужину я отвел ее в детдом. Прощаясь, Таня даже побледнела.
— Ты больше не приедешь?
— Я же сказал тебе, что пока не уезжаю. Завтра утром я пойду к твоей учительнице. К тебе зайду, но с утра не жди…
Таня вдруг заплакала.
— Ты не уедешь, дядя Коля, ты еще зайдешь?
— Обязательно зайду. Не плачь.
Простившись с девочкой, я пошел устраиваться в гостиницу. Номер был хороший— двухместный. Кто-то расположился на кровати возле окна. Рядом на стуле лежали покупки.
Я умылся, лег на свою кровать, отдохнул минут двадцать и снова вскочил. Мысль о Тане не выходила у меня из головы.
Выйдя на улицу, я зашагал к школе. Таня показывала мне ее, когда мы проходили мимо. Мне повезло: в школе шел педсовет. В коридоре я поймал кого-то из учеников и попросил вызвать из учительской Светлану Викторовну.
Таниной учительнице на вид лет двадцать. Таню она учила два года. Она больше походила на чемпионку спорта, чем на учительницу младших классов в глухом лесном городке: фигура и выправка спортсменки.
Я представился и попросил уделить мне несколько минут для разговора о Тане Авессаломовой. Я думал, что она попросит меня обождать, пока кончится педсовет, но она сейчас же повела меня в пустой класс, где мы сели на парты.
— Какое впечатление произвела на вас Таня? — с живым интересом спросила учительница.
— Мне кажется, что она своеобразна. У нее очень развито чувство достоинства… Она чувствует себя в детдоме неуютно, одиноко, — сказал я. — Разве не так?
— Я понимаю эту девочку, — ответила она просто, — ей и в другом детдоме будет плохо. Она остро нуждается в ласке, внимании и домашнем уюте. Есть дети, которые прекрасно чувствуют себя в интернате, а другие переносят его болезненно. Авессаломова из числа последних. Вся беда, что у нее нет ни матери, ни отца. Ее может сделать счастливой только чудо. Чудо бескорыстной любви к чужому ребенку. Чудес я что-то не приметила.
На улице я долго стоял в нерешимости, не зная, что делать дальше. Потом пошел в гостиницу. В ушах у меня звучали последние слова учительницы. Интересно, способен ли я на любовь к чужому ребенку? Она была права, когда сказала, что Тане нужна семья, домашний уют. Бедная «цыганка-молдаванка». Дали же ей дети прозвище!
Но в Москве Таня будет еще дальше от лугов и леса… Черт бы подрал Сергея, втравившего меня в эту историю!
Удочерить мне Таню? Отец в девятнадцать лет! Да еще девочка! Хотя бы мальчишка. Чушь какая-то. Сергею хоть бы что. Живет себе, и никаких забот о сестренке. Взвалил всю ответственность на меня. «Узнай, не плохо ли ей?» Ну, узнал. А дальше что? Ну и дела!
Пока я ворчал про себя, в голове пели строки из чудесной песенки Новеллы Матвеевой:
Что же мне делать? Попрощаться с Таней и преспокойно ехать в Москву, изучать свою математику?
Я плохо спал. Утром пошел в детдом.
Таня понуро ждала меня у ворот. Видно, стояла так с раннего утра, то всматриваясь в конец улицы—«не иду ли, то опустив кудрявую головенку, теряя надежду. Несколько ребят стояли поодаль и так же терпеливо наблюдали за ней.
Таня так бросилась ко мне, что у меня защемило сердце.
— Я думала, ты больше не придешь… — сказала она и всхлипнула.
— Я же сказал, что приду попозднее.
— Но уже давно было попозднее. Идем скорее за угол, а то меня позовут. А мне надо сказать тебе очень важное.
— Давай спросим разрешения у воспитательницы. Таня неохотно повела меня искать воспитательницу.
Та смущенно взглянула на меня:
— Ничего не могу для вас сделать. Пелагея Спиридоновна не велела больше отпускать Авессаломову. У нас есть для свиданий специальная комната. Можете там побеседовать.
— Где же нам поговорить? — обратился я к воспитательнице.
— Идите в приемную. Таня, проведи товарища Черкасова.
Таня молча пошла впереди меня. Ей так хотелось еще раз поводить меня по лесу… В приемной — длинной неуютной комнате — мы сели на диван. Таня была очень возбуждена и подавлена одновременно. Я ее не узнавал. Какая спокойная и веселая была она в лесу.
— Дядя Коля, — воскликнула она, едва мы сели, — я всю ночь не уснула! Я думала. Я больше не могу здесь жить. Возьмите меня к себе. Я ем совсем мало. И все умею делать. Не смотрите, что я маленькая! Когда бабушка хворала, я все делала: и готовила, и стирала, и пол мыла. И сама на базар ходила. Я буду все, все вам делать. Твоя бабушка будет только отдыхать. Возьми меня с собой! Пожалуйста, возьми! Я могу спать на чердаке. Я вам совсем не помешаю, нисколько!
Таня вся тряслась. Серые глаза так потемнели, что казались черными.
— Может быть, ты хочешь к брату? Я могу ему телеграфировать. Он приедет за тобой и заберет отсюда, — нерешительно сказал я. (В конце концов это его сестра или не его?)
— Я не хочу к брату, — твердо заявила Таня. — Я хочу к тебе. Зачем мне такой брат? Никогда даже письма не написал. Кедровых орешков не прислал, а ведь в Сибири их можно собирать даром, прямо под деревом. Даже еловой шишки не прислал. Возьми меня к себе, дядя Коля! Потому что… я все равно уйду отсюда.
— Ладно, я возьму тебя к нам, — холодея, сказал я. (С самого начала я предчувствовал почему-то, что этим кончится.) С одним условием… Дай слово, что никогда не будешь расстраивать бабушку. Будешь ее слушаться?
Таня так побледнела, что я испугался — не дурно ли ей. Она молитвенно сложила руки. Губы ее шевелились. Она на какое-то время онемела. Я молча смотрел на нее, понимая уже, что никогда не смогу бросить ее, даже если бабушка и отец будут против. Что ж, тогда заберу ее с собой на плато. В Черкасском есть школа.
В комнату заглянула та же воспитательница.
— Вам никто не мешает?
Она улыбнулась и хотела идти, но я подошел к ней.
— Я хочу удочерить Таню. Что для этого требуется? Воспитательница всплеснула руками.
— Но вы так молоды!
— При чем здесь… Впрочем, я ведь живу не один: у меня отец, бабушка. Есть и мать.
— А они согласятся?
— Думаю, что сумею их убедить. Воспитательница села рядом с нами.
— Вы не расстраивайтесь, — сказала она почему-то. — Посоветуйтесь с родителями, с бабушкой. Если они пожелают взять девочку, то мой вам совет: пусть они ее и удочеряют. Не осложняйте себе жизнь. Вы женитесь, будут свои дети…
— В ближайшие годы не собираюсь жениться. Так какие необходимы формальности?
— Ну, ваше заявление в исполком, справка о жилищных условиях, о здоровье… Что еще… я пойду и напишу вам на бумажке все, что требуется для удочерения. Хлопот будет много, предупреждаю…
Она бросила взгляд на замершую Таню и усмехнулась.,
— А потом еще больше, я думаю. Таня — человечек сложный, с ней будет нелегко. Вы берете на себя бо-оль-шую ответственность. У меня сын тоже такой… Дон-Кихот. Дали ему путевку на заводе в дом отдыха, а он отказался в пользу уборщицы. Хочет жениться на матери-одиночке. Я все глаза выплакала. Ни о чем другом не могу думать. Зачем нам чужой ребенок?
Она пошла в канцелярию.
Таня обвила руками мою шею и горячо расцеловала в обе щеки. Я по-отечески поцеловал ее в лоб.
Прощаясь с Таней, я велел ей слушаться воспитательницу и терпеливо ждать моего приезда за ней.
— А долго ждать? — спросила Таня.
— Не знаю. Думаю, что не так долго. Как все будет кончено, заберу тебя в Москву.
— А ты не раздумаешь?
— Нет. Разве ты мне не веришь?
— Верю… А если… твоя бабушка не захочет?
— Постараюсь ее убедить.
— А если не убедишь?
— Что-нибудь придумаем с тобой вместе. Жди спокойно и верь мне.
На этом мы простились. Всю дорогу до Москвы я думал о том, что скажу бабушке.
— Ну, рассказывай все по порядку! — потребовала бабушка, едва мы пообедали.
Я рассказал. Все по порядку. Гораздо красноречивей, чем на этих страницах. Бабушка слушала все внимательнее и серьезнее, не сводя с меня глаз. Очки ее запотели. Она стала их протирать. Но снова поспешила надеть — ей нужно было видеть мое лицо.
— Ну же, Коля… — поторопила она, так как я вдруг умолк. У меня язык не поворачивался.
Я вдруг осознал, какая ответственность ляжет на мои плечи. И на бабушкины тоже. И что скажет отец? Может, он будет недоволен? Рассердится? И вообще, когда я уеду на плато — а я вернусь туда, — на кого останется Таня? Или мне брать ее в Заполярье?
Я глубоко задумался.
— Ну же… — Бабушка расталкивала меня за плечо, словно будила ото сна. — Выкладывай все. Тебе хочется взять эту девочку к нам?
— Совсем не хочется. Но я обещал ей. Просто не мог так уехать. Что делать? Что скажет отец?
— Дмитрий? Думаю, ему все равно. Он скажет: дело ваше. Вот если он женится… Но мы с тобой должны исходить из другого: сможем ли мы воспитать эту девочку? Ты — слишком молод, я — далеко не молода.
— Бабушка! А может, надо проще смотреть на вещи? Конечно, мы с тобой не Ушинский, не Макаренко. Но плохому мы ее не научим. И, самое главное, она будет иметь дом и семью. Она, бедняжка, так просила… Говорит: «Я на чердаке могу ночевать».
— Еще новости! — пробормотала бабушка. — Мы отведем ей твою комнатку.
Я бросился целовать бабушку. До чего же она хорошая женщина! Молодец!
— Я удочерю Таню! — решил я, успокоившись. Бабушка усмехнулась.
— Давай уж лучше я. Хлопот будет много. Но что же делать! Знаешь, когда ты поехал ее навещать, я почему-то подумала: хоть бы он не привез ее совсем.
— Бабушка! Ты против?
— Нет. Пусть живет у нас кудрявая девочка. Я всегда жалела, что нет у меня еще и внучки. Как ее прозвали, ты говорил?
— Цыганка-молдаванка. «Все, что было, позабыла. Все, что будет, позабудет».
— Пошли утром телеграмму ее брату. Пусть телеграфирует согласие на удочерение.
Утром я послал телеграмму. Пошел в ЖЭК за справкой о жилплощади. Запросил отца, он радировал согласие. Написал от имени бабушки заявление в исполком. Как мы и предполагали, хлопот оказалось уйма.
Но настал день, когда мы отправились за Таней, новым членом нашей семьи.
Накануне мы обставили и привели в порядок мою бывшую комнатку. На окно повесили желтые занавески, кроватку застелили белым покрывалом. На стеллаже разместили мои детские книги, благо их бабушка сохранила. Подкупили новых. Я специально ездил по книжным магазинам, и мне удалось достать книги Гайдара, Носова, Барто, Пришвина. Мне еще предстояло доставать учебники для третьего класса, определять Таню в школу. Я решил в свою, где учился. Учителя там были славные, директор умница и душевный педагог.
Таню пришел провожать на вокзал весь детдом. Воспитательницы ее нежно целовали, ребята угрюмо разглядывали меня и бабушку, некоторые девочки плакали. А Таня… Она торопилась сесть в поезд. Боялась, что случится что-нибудь непредвиденное и ее не пустят с нами.
На бабушку она посматривала исподлобья, испытующе, еще не зная, как к ней относиться. Таня крепко, изо всей силы, сжимала мою руку.
Всю дорогу Таня молчала и совсем не казалась счастливой: недоверчиво встречала она новую жизнь или, быть может, просто переволновалась. Бабушка выглядела утомленной. Говорил я один, даже не помню о чем. Потом Таня уснула, привалившись ко мне. Я осторожно уложил ее поудобнее. Таня спала до самой Москвы. Последнюю ночь перед новой жизнью она не уснула. Воспитательница сказала мне, что Таня даже в постели не могла улежать. Вышла во двор и сидела на лавочке.
Мы с бабушкой молча смотрели на спящую девочку.
Я думал о том, что Таню ждет в жизни. Такая упрямая, непосредственная, гордая, неуступчивая. Трудный ребенок.
Когда мы подъехали к Белорусскому вокзалу, Таня проснулась, испуганно огляделась вокруг и, только увидев меня, облегченно вздохнула. Бабушка усмехнулась и стала надевать шляпу. Таня повязалась зеленым платочком.
Дома я сразу провел Таню в ее комнату, где на кровати лежало приготовленное для нее платье, белье, чулки и туфли.
— Вот твоя комнатка. Переодевайся. Может, примешь сначала ванну?
— Мне все равно, — пробормотала подавленно Таня.
Я внимательно посмотрел на нее. Девочка отвела глаза. Я понял ее: она была в чужой квартире, почти у не* знакомых людей, к которым сама напросилась. Быть может, сейчас она вспомнила детдом, где было привычнее и проще, ребят — были ведь у нее и подружки, которые о ней плакали. И воспитательниц, которые хорошо относились к ней.
— С дороги лучше помыться, — посоветовал я. — Бери белье и иди, я сейчас приготовлю тебе ванну.
После ванны, когда мы втроем сидели за столом и пили чай, Таня все так же подавленно молчала. Движения ее были скованны. Кажется, ей хотелось плакать. Может, думала, что еще дальше от леса, чем в детдоме. Может, наша квартира показалась ей слишком богатой и чистой. Не следовало, пожалуй, так убирать к ее приезду. А мы с бабушкой сделали генеральную уборку. Вызывали полотера, мойщика окон из комбината бытовых услуг.
— Давайте слушать птиц! — предложил я после чая.
Мы втроем быстро убрали со стола и перешли в бабушкину комнату. Я рассказал Тане о своем друге Марке. Как он записывал в лесу голоса птиц. Таня оживилась, порозовела. А когда комнату наполнил щебет ее знакомых, Таня от восторга захлопала в ладоши.
— Коростель! — закричала она, сразу узнав монотонный и жалобный крик коростеля.
Такая маленькая, Таня знала птиц лучше меня. И травы тоже — все травы в лесу и лугах.
Таня притихла, когда защелкал, запел соловей. Барабанная дробь дятла перебила соловьиную трель. Мы слушали затаив дыхание. Тонкая россыпь зяблика, гуденье шмеля, запутавшегося в паутине. Гвалт синиц, бормотание тетерева, весенний гул леса, курлыканье журавлей. Шумел молодой бор, задумчиво и упоенно куковала кукушка. Ревел лось, звал подругу. И все стучал и стучал дятел…
— У меня тоже есть пластинки с голосами птиц, — сказала бабушка и достала три пластинки. — Дмитрий купил с собой в Антарктиду, прослушал, и ему так понравилось, что он еще купил для меня… И угадал: когда меня берет тоска по природе, я слушаю, как поют птицы.