Сиреневый вечер был прозрачен и наполнен тихими звуками: вдалеке лениво лаяли собаки, передавая новости из деревни в деревню; кто-то тихонько пел, наигрывая на гитаре; смеялись девушки за селом. Варфоломей проплыл по улице большим белым облаком. Его широкая рубашка слегка колыхалась от легкого ветерка. Увидев в окне Алену, он остановился и нерешительно махнул рукой, но та отпрянула в глубь комнаты и, задернув занавески, бросилась на кровать.
Она провалилась в тяжелый сон, в котором видела свою комнату, наполненную золотистым свечением. Алена точно знала, что свет идет от сказочного райского гостя, вот только тот стоял за спиной, и как она ни оборачивалась – не могла увидеть его. Потом Финист заговорил, говорил он много, быстро, непонятно, и речь его превращалась в дробь мелких камешков по стеклу… Алена вздрогнула, вскочила с кровати. Стук! Стук! Легонько, почти неслышно стучали камешки по стеклу и по раме. Она распахнула окно.
В деревне было темно, лишь на горизонте мерцало пламя далекого костра. Воздух звенел тишиной, и луна вплетала свои тусклые лучи в этот серебряный звон.
А внизу под окном неясно светились Финистовы волосы: так светится клад, увиденный в купальскую ночь.
– Пустишь к себе? – шепнул низкий голос, теплый, как парное молоко или ночная река.
Алена засомневалась, страх тонкой ниточкой стянул горло.
– Тут останусь, если не пустишь! – прозвучало из полумрака. – Говорить с тобой буду до рассвета!
Алена беспомощно оглянулась по сторонам, и вдруг ей показалось, что мелькнуло за забором что-то белое, большое… Она испуганно охнула, припомнив фигуру Варфоломея, и отчаянно замахала руками, подзывая Финиста к себе. Прогнать его Алена не могла, боялась, что улетит и никогда не вернется.
Тот, не медля ни секунды, подпрыгнул и, оттолкнувшись от козел для распилки, взобрался на крышу дровяного навеса, зацепился руками за подоконник, подтянулся, перелез в комнату. Трясясь от страха и какого-то другого, незнакомого чувства, Алена быстро захлопнула окно, задернула занавески, но перед тем глянула на улицу, чтобы убедиться: Варфоломей только померещился ей. И правда, никого на улице не было.
Финист прошелся по комнате хозяином: засветил керосиновую лампу, озарившую все неярким светом, провел рукой по ребру старого, почерневшего от времени сундука, взял и, посмотревшись, положил обратно зеркальце с Аленкиного маленького комода. Она стояла возле кровати, глядя на него с восхищением и радостью, словно каждую ночь он приходил сюда, как к себе домой, словно от рождения имел право вести себя так по-хозяйски. Его сила и уверенность завораживали и подчиняли. Алена боролась с собой, не желая сдаваться так сразу.
– Так кто ж ты есть? – спросила она, сглотнув вставший в горле противный и липкий комок.
Он пожал плечами и ласково улыбнулся:
– Человек.
– Но не такой, как все?
– Наверное, не такой.
– А откуда ты взялся?
– Оттуда, – и Финист махнул рукой куда-то в неопределенную сторону.
– Это из Ирия-сада? Тетки-сплетницы говорят, что есть такой Ирий-сад и что оттуда прилетают волшебные птицы.
– Выходит, и я оттуда прилетел.
– И что ж, много вас там – с крыльями?
– Нет, с крыльями немного. Смелость, Алена, нужна, чтобы на крыльях летать. Не все решаются.
– И обратно улетишь?
– Улечу. Вот светать станет – и улечу.
– А если не пущу?
– У! Не пустишь, так злой Кощей найдет меня и съест. – Финист засмеялся, но не слишком весело, и Алена сразу поверила в существовании Кощея. Она испуганно прижала руки к груди. Финист заметил ее жест, подошел, взял одной рукой обе ее маленькие ладошки.
– Не бойся за меня. Не надо, – шепнул он.
Губы его приблизились, мерцание золотистой кожи стало ярче, и едва уловимый запах райской земли окутал Алену туманом. Сердце испуганно забилось, подбородок прижался к груди: так страшно было взглянуть на Финиста… А он прикоснулся губами к ее волосам – нежно и сильно, поцеловал висок, и губы его были восхитительно прохладны… А потом Алена сама вдруг подняла голову и, чувствуя, как пол уходит у нее из-под ног, как меркнет свет, слыша звон нездешних колокольчиков, поцеловала его. Она хотела лишь на миг прижаться губами к губам, но он не пустил, продолжил, раздразнил ее медленными, сводящими с ума касаниями, обхватил руками ее голову; волосы заструились меж пальцами… Сладость поцелуя была непереносимой. Алена застонала, а затем коснулась рукой его шеи, его золотистой светящейся кожи и твердой косточки ключицы. И стоило только ощутить под пальцами его тепло, и бархат кожи, и размытый ритм дыхания, как захотелось прижаться всем телом. Тонкая ткань сорочки показалась грубой и жгучей, словно сплетена была из крапивных стеблей…
Он раздел ее осторожно и мягко, не переставая целовать; уложил на постель, убаюкивая прикосновениями, не давая опомниться; потом прижался свободным от одежды телом, Алена подалась вперед и вверх… Стало горячо, и немного больно, и чуть-чуть обидно, и она, опомнившись, хотела просить пощады, но он был словно не с ней, двигался мощно и страшно, и она притихла, замерла – а потом вдруг увидела его глаза, серые, смеющиеся, совсем близко.
– Люблю тебя, милая. Люблю, – шепнул он, проведя рукой по ее щеке, и ей снова стало спокойно и радостно.
– Правда ли? – спросила Алена, прижимаясь к его теплому боку.
– Правда…
– И я тебя – больше жизни. Сразу, как увидела, полюбила…
Финист быстро уснул, а Алена не спала, лежала рядом. Лампа погасла, и она могла лишь угадывать в темноте очертания его тела да слышать дыхание. Алене хотелось дождаться рассвета и проводить Финиста поцелуем, взглянуть в его глаза, убедиться, что любит, что не забудет, прилетит снова.
Мерно тикали в бревнах жучки-древоточцы, постукивали жесткие лапки еще какого-то ползущего по стене насекомого. Алена раздраженно смахивала со щеки прилипшую паутинку, но стряхнуть все никак не могла. А потом, незаметно для себя, погрузилась в глубокий сон.
Проснулась Алена на заре. Финиста рядом уже не было, да и ничто в комнате не напоминало о том, что ночью она была не одна.
За дверью Алена столкнулась с сестрой, и вид у Лизаветы был такой, словно она специально стояла здесь и ждала.
– Что за шум у тебя ночью был? – спросила сестра, хитро прищурив глаз. – Возня какая-то… А?
– Ничего не было, – храбро ответила Алена. – Спала я. Может, ворочалась; неудивительно – после болезни-то.
– А чего Варфоломей под окнами ходил?
– Лиза, да он ведь всегда ходит…
– А я давеча видела, как вы у забора обжимались.
– Не обжимались мы!
– Ох, гляди, Аленка: все отцу скажу. Вот он Варфоломею покажет, как девок портить!
– Да говори! Говори! – Алена развеселилась. – Не было тут его. И никого не было. А тебя трепушкой назовут. Вот хочешь позориться – позорься!
– Да отец только на простыни твои посмотрит – все и ясно станет ему.
– Да пусть смотрит! – фыркнула Алена. – И ты смотри, если хочешь.
Лиза не побрезговала – пошла смотреть, откинула лоскутное одеяльце и даже подушку приподняла. Простыни были чистые и свежие и хранили разве что смутный запах молодого девичьего тела.
– Не грусти, родная моя. Чего ты грустишь?
– Не знаю, отчего. – Алена подняла на Финиста испуганные глаза.
– Может быть, ты не рада мне?
– Рада! Очень рада! – Алена сложила руки, словно моля, чтобы Финист поверил ей. – Просто сестра моя, Лиза, услышала что-то прошлой ночью, да явилась выспрашивать, да простыни все обнюхала, как будто собака.
– И что ж ты сказала?
– Да ничего. Она на Варфоломея подумала, а Варфоломеем здесь и не пахнет.
– А кто это – Варфоломей?
– Ухаживает за мной. Замуж звал.
– А ты не пошла?
– Нет. Не пошла. Знала, наверно, что тебя встречу. Вот и встретила.
– А за меня бы пошла?
Алена подняла глаза. Финист смотрел на нее пристально и серьезно. А она вдруг поняла, что действительно хочет этого больше всего в жизни.
– Пошла бы, – она ответила с вызовом, задрав подбородок, сжав руки в кулачки.
– Даже если бы улететь отсюда пришлось?
– Даже так.
– И не испугалась бы? Там все по-другому. Страшно там.
– Не испугалась бы! Ты же не боишься. А я чем хуже?!
– Ох, Алена, что ж ты делаешь со мной? – Финист вдруг обмяк, обнял ее, зарылся лицом в пышные волосы, поцеловал в шею. Алена хотела было сказать, что немного боится повторения того, вчерашнего, от чего было обидно и страшно, – но не успела. Он целовал ее так нежно, а вместе с тем так жадно и отчаянно, что и ее захлестнули волны сладкого страха, и страху этому захотелось подчиниться. Она подчинилась, а потом снова лежала без сна, смахивая со щеки навязчивую паутинку, и снова уснула и проспала тот момент, когда Финист, превратившись в птицу, вылетел за окно.
А на третью ночь, привыкнув и поверив, нежась в его руках, почувствовала вдруг, как накатывает теплая волна и поднимает на гребень, заставляет выгнуться всем телом, забиться в сладкой судороге, и бить, бить, бить его руками, требуя еще…
И он, восхищенный, не мог унять дрожь, а все целовал и целовал ее, пока она, утомленная, не уснула в его руках.
Утром ее разбудила стрекотня сорок. Финиста не было рядом.
Алена потянулась, улыбаясь, исполненная приятной истомы. Воздух был прохладным, а одеяло – теплым, вставать совсем не хотелось. Вот только сороки за окном верещали, словно хотели напомнить о предстоящих делах – из одной только вредности.
Но Финист не прилетел в эту ночь. Не было его и на следующую, и через день тоже не было. Алена ходила по дому сама не своя, натыкаясь на издевательские ухмылки сестер. Впрочем, ей даже в голову не приходило узнать, чему они улыбаются. И только отец заботливо спрашивал, не заболела ли, да как себя чувствует.
К концу тоскливой недели, измученная, не в силах понять, что же произошло, Алена обогнула двор и подошла к дровяному навесу. Там, наверху, было окно ее комнаты. Она стала вспоминать, как Финист вспрыгивал на козлы, потом на крышу, потом подтягивался на руках. Все это представилось так живо, что Алена заплакала. Взгляд ее упал на что-то блестящее, что запуталось в жухлой траве двора. Она наклонилась и подняла с земли полукруглый стеклянный осколок. Острый, угрожающий, он был весь заляпан бурыми пятнами засохшей крови.
Отчаяние заполнило Аленину грудь. Не понимая, что делает, она уколола свой палец и смешала свежую кровь с бурой, засохшей, Финистовой, почувствовала его рядом, и даже легче стало Алене на мгновение.
За спиной раздался резкий сорочий стрекот. Алена вздрогнула и бросила быстрый взгляд на забор. Черно-белая наглая птица сидела там, потряхивала крыльями, раскачивала хвостом.
– Ведьма! Дрянь! – шепнула Алена, в неистовстве кусая губы, а потом, с быстротой, которой сама от себя не ожидала, подняла с земли увесистый камень и швырнула в сороку. Камень попал точно в цель. Птица вскрикнула, пошатнулась и, едва ли не упав с забора, полетела в сторону леса, с трудом поднимая подбитое крыло.
Утерев слезы, Алена пошла домой. На крыльце ее встретил встревоженный отец.
– Лизке плохо стало. Помирает девка. Вроде как паралич разбил. Ты посиди с ней, а я поскачу, позову Чмыхало, ладно?
Испугавшись, Алена бросилась к сестре: все же любила ее, пусть и ведьму, и вредить так сильно совсем не хотела.
2. Нечисть
– А-ааани та-ааакие прикольные! Ты не пре-ееедставляешь! – гнусаво и капризно тянула Татьяна, рассматривая ярко-красные, только что накрашенные ногти.
– А что? – Устало прикрыв глаза, Лариса откинулась на спинку кресла и даже запрокинула голову. Ей было хорошо: она сделала массаж и наслаждалась тем, как тихонько и осторожно педикюрша приводит в порядок ее ноги. Вот только Татьяна, сидящая в соседнем кресле, трещала без умолку, да грызла изнутри тяжелая, едкая зависть. Татьяна была беременна уже полтора дня, и то и дело демонстрировала мобильник, на экране которого компьютер, сверяясь с данными медицинских датчиков, моделировал фазу развития плода.
– Я, блин, охренела! Я уржалась вся!
– Так что? – Лариса начала терять терпение. Она бы ушла в другой кабинет или попросила включить музыку, но ей хотелось знать.
Татьяна стала говорить об отце ребенка, перемежая рассказ глупыми словечками и паузами, то и дело закатывая глаза.
– Блиин же, по закону нельзя им открываться, да? Я решила, что буду русалкой. Ну, подкупила себе соро́к – пять штук. Целое состояние отдала, но так, блииин, надежней. Выбрала себе… Ничего такой – прикольненький, молоденький. Здоровый, главное. И красавец. Ой, Лариск, не представляешь, какой красавец! И вот стал он на реку за рыбой ходить рано поутру. Я подгадала, разделась, села на камень, сижу, жду его. Прикинь, Лариск, на мне ничего, только веточка березовая в руках…
– Не холодно было? – Лариса спросила, посмеиваясь, но Таня иронии не заметила.
– Неет, – протянула она. – Меня от другого трясло. Понимаешь, да?
– Понимаю…
– И вот он вышел, увидел меня и замер, стоит – дурак дураком! Рот открыт, удочка в руках да ведро. А я, блиин, такую подтяжку себе сделала: у меня тело прям волшебное. И татушку блестками голографическую – под кожу. Вроде как зеленая чешуя проступает. И грудь – мама дорогая! – ты бы видела, какую Василий Федорович мне сделал грудь! Как у девочки у молоденькой. И вот стоит мой красавец, на все это богатство пялится…
– А ты?
– А я прикалываюсь. Ну и говорю: «Здравствуй, чего замер? Русалку, что ль, не видел никогда?» А он: «Нет, говорит, не видел». – «Ну так посмотри. А хочешь – и поближе подходи. Мне своей красоты стесняться нечего». Он и подошел такой, смотрит. А потом и руки потянул, да все норовит за грудь схватить, да за зад, за чешую. Дрожит весь. Ну а потом и заявляет: «Так ты ж, мол, утопленица!» – «Да кто тебе сказал?! – это я типа обиделась. – Я речного царя дочь, берегиня!» – ну в точности так говорю, как инструктор учил. Я тебе говорила – я всегда хорошо запоминаю. У меня даже в школе пятерка была по стихам. Ну, когда наизусть…
– А он?
– Сомневался – прикольный такой… А потом лапищей своей за зад таки меня хватанул, почувствовал, что теплый… Ну и… – Татьяна хрипло расхохоталась, а потом досадливо сморщила нос, демонстрируя, что педикюрша недостаточно бережно относится к ее ногам. Та сжалась, опустила глаза, скрывая мелькнувшую в них ненависть, и принялась с нарочитой осторожностью втирать в ступню крем.
За окном, прозрачным лишь с одной стороны, с легким шорохом проносились машины. Блестело летнее солнце, пробивая в окнах огненные дыры, пешеходы шли, стараясь держаться в тени, двери кафе на противоположной стороне улицы были призывно открыты.
Монитор у Татьяны пронзительно пискнул, и она, бесконечно довольная собой, показала Ларисе, что зигота начала дробиться.
– Так что, – Лариса нахмурилась и отвела взгляд от дразнящих бластомеров, похожих да две слипшиеся ягоды, – с первого раза – и тут же ребенок?
– Не-еет. Пять раз…
– И как тебе?
– Да кайфово. Меня мать уговаривала на ЭКО, но я решила а ля натюрель. И оказалось возбуждающе, прикинь? Типа как, блин, на маскараде. Чувствуешь себя такой красивой и неземной. Конечно, мужик деревенский, но, знаешь, есть в этом что-то восхитиииительно-дикое. Эти ручищи, запах этот острый, звериный прям такой, восторг в глазах…
– А муж?
– А что – муж? Мужу ребенок нужен? Нужен. Сам он может его сделать? Не может. ЭКО дает стопроцентный результат? Не дает. Ну и все. Какие могут быть ко мне претензии?
Ларису покоробило от неприкрытого цинизма, но она смолчала, подбирая слова, чтобы задать следующий вопрос:
– И что, все вот так гладко?
– Не-аааа. Представляешь, валяемся мы с ним на сеновале – в последний раз, только я еще не знала, что все получилось. Он вроде заснул. Я по-тихому экспресс-тест запустила, жду результатов, а он вдруг вскакивает, глаза шальные: то ли приснилось ему чего, то ли наговорил кто-то, а ему вспомнилось – черт его знает! Только он вдруг хватает вилы – и на меня. А я, блин, голая, диагност за спиной прячу…
– Боже мой! И как же ты?
– Лар, ну такая же штука есть – уписаешься! Автоморок. За ухом крепится – крохотуля, пленочка в сантиметр! Он ко мне, вилы в руках ходуном ходят, лицо бледное, страшное такое прям… Крестится. И тут я автоморок нажала – думала, помрет от страху! Представляешь, была я, беленькая такая, хорошенькая вся, а тут вдруг – бабка. Космы патлатые, нос на нижней губе лежмя лежит, титьки до пупа, все в шерсти, заросшие, зубы изо рта торчат – кривые-острые, горб, когти на руках. Как он бежал! Нет, надо было видеть, как он бежал.
Татьяна зашлась еще в одном приступе смеха, а педикюрши, переглянувшись, захихикали чуть ли не в голос, но быстро взяли себя в руки.
– Так, выходит, это опасно? – задумчиво проговорила Лариса.
– Ха! – махнула рукой Татьяна. – Ничего опасного! Они же там такие идиоты… Кстати, а у тебя с этим как?
– Да никак пока. Вот думаю. – Ларисе было неприятно, что приходится отвечать на вопросы Татьяны, но откровенность требовала откровенности в ответ.
– Слушай, а у вас кто не может? Ты или он?
– Да мы, Тань, можем оба. Только по тесту на совместимость – почти сто процентов, что ребенок будет с отклонениями. Вот так вот.
– Слушай, так уговори Андрея, пусть отпустит тебя погулять!
– Нет, Тань, боюсь, что не смогу…
– Ну пусть сам тогда идет. Я знаю: мужики, они с радостью…
Лариса вышла из салона, и летний зной моментально уничтожил прохладу и свежесть, которыми дышала кожа после расслабляющих процедур. Выйдя из тени, чтобы перейти дорогу, она случайно поймала солнечный зайчик, и перед глазами стали плясать черные пятна, похожие на медленно делящиеся клетки зародыша.